Олив Синиор - Рассказы и стихи
Мистер Бартон тупо смотрел на Маркуса, словно никак не мог взять в толк его объяснения. На самом деле он ошалел, онемел от гнева. Эта баба ничуть не лучше прочих! Обыкновенная шлюха! Столько мужчин! И — Маркус! Где же они встречались? Он что, ходил к ней? Или она к нему? Сюда? Или Маркус бросал его по ночам, чтобы с нею встретиться? Двое детей! С такими идиотскими именами! Неслыханно! А он ничего не знал. Ничегошеньки. Как ужасно прожить с человеком столько лет и ничего о нем не знать!
Тем временем Маркус, невинно глядя на мистера Бартона, все рассказывал о женщине из родной деревни, об отцах ее ребятишек — вполне приличных людях. Все о детях заботятся, все, кроме оболтуса Джейка, но мамаша солдатика, мисс Айрис, внука не бросит. А как он сам-то спасал их во время ливня! Почитай, вся деревня пришла на подмогу! Ну и смеху было, когда кто-то выронил ночной горшок и он катился, катился, покуда не подпрыгнул и не наделся на голову плотника Паркинса, который как раз лез наверх. Повезло еще, что на нем была фетровая шляпа. А мистер Паркинс-то дьяконом в церкви служит, его на такое посмешище выставлять не пристало. Уж как он рассердился, как рассердился! Сперва-то он просто рассердился, потому что не знал, чем его по голове шарахнуло, а когда узнал — еще больше рассердился, потому что вся деревня смеялась, даже мисс Вай, даром что ее домик тогда почти уже смыло. Маркус рассказывал и сам чуть не помирал со смеху; в своем кругу он считался рассказчиком ничуть не худшим, чем мистер Бартон в своем. Ему казалось, что хозяин разделяет его радость: старик слушал с таким интересом, совсем как по воскресеньям, когда Маркус возвращался из деревни. Бедняга! Как ему, должно быть, скучно! Каких только историй не выдумывал Маркус на обратном пути, в автобусе, чтобы его развлечь. Кто еще с ним поговорит?.. Маркус рассказывал историю мисс Вай с таким воодушевлением, что даже не заметил, что в голове у мистера Бартона что-то словно взорвалось. Словно снова разразился неистовый ливень.
Несколько дней спустя домик опять возник на склоне. Только смотреть на него с террасы было некому.
И бросились врассыпную тики-тики
Как нас ни любили, нам все было мало.
Мюриэл Рьюкисер
Бесцельно бродила она по комнатам, где в темных углах таилась тишина.
Во дворе громко смеялись слуги и собаки остервенело лаяли на кошек.
Но это — во дворе. Снаружи.
Внутри же пелена, покрывавшая все с незапамятных времен, обнимала и ее, навеки заточив в королевстве, где не было ни любви, ни ненависти. Ничего тут на самом деле не было. Вечер отличался от дня тем, что зажигали лампы и читали молитвы на сон грядущий. Таков был вечерний ритуал. Тень от нависшего над бассейном хлебного дерева неистово плясала по огромной комнате, по стенам где голубым, где словно замшелым: это вылупилась из-под краски старая зеленоватая штукатурка. Потом бабушка укладывала ее на огромную кровать с четырьмя резными балясинами под тяжелое ворсистое одеяло и подтыкала его со всех сторон; а она, протянув руку, дотрагивалась до туалетного столика, до следа, который оставил когда-то на крышке ее черный карандаш; столик был полированный, светлый, цвета шампанского, и прохладно-уютный на ощупь.
Только кончится бал и забрезжит рассвет,
И поблекнет на небе звезда:
— запевала бабушка, и ее слабый голос подрагивал, точно перекрученная пружина патефона.
И танцоры уйдут — насовсем, навсегда,
Им уже не плясать никогда:
— подтягивала она бабушке. Они пели всего две песни, вернее, примерно полторы, потому что ни в той, ни в другой не знали всех слов до конца. Обе песни, как утверждала бабушка, остались с войны. С какой же войны? И неужели бабушка сражалась на этой войне? Наверно — да, оттого и голос у нее такой слабый, надтреснутый. Или бабушка говорила, что песни остались с предвоенной поры? Что-то все в голове перепуталось. Другая песня ей нравилась больше: первая была какая-то пресная, а во второй было больше драматизма.
Ты рАс-ска-жИ мо-Ей ма-мА-ше,
Скажи, что й-Я ей-Я люблЮ-Ю-Ю:
пела она страстно, вкладывая в песню всю душу, пела порою так громко, что объявшая дом пелена спадала и дедушка кричал из гостиной: «Тише!»
Все вечера были одинаковы. Две песни с бабушкой, потом молитва — коленками на холодном полу, потом бабушка подтыкала одеяло, целовала ее и выходила. Иным был только воскресный вечер. Бабушка читала ей тогда из «Воскресной книги живой поэзии», где все стихи были про умерших или умирающих детей. «Ах, мама, последний настал Новый год, что видеть мне суждено». Эти строчки, самые любимые, звучали по воскресеньям напоследок, и она засыпала в слезах.
Днем жесткие правила относились только к еде, но соблюдались они неукоснительно. После завтрака, примерно через день, приходила мисс Джонс и давала ей уроки. Мисс Джонс боялась бабушку и дедушку, боялась им не угодить, поэтому всегда сообщала им наилучшие новости: девочка прекрасно читает, преуспевает в письме, начинает разбираться в сложении.
Еще было послеобеденное время. День тогда словно замедлялся, все расходились отдыхать, даже кухарка Сайрин, помыв посуду и убрав со стола, удалялась в свою комнату. Бабушка и дедушка тихо похрапывали — каждый в своей спальне. Днем они храпели куда тише, чем ночью. Весь мир затихал. И в хорошую погоду, а погода почти всегда была хорошей, она выбиралась из дома и бежала к пруду.
Пруд был устроен в естественном углублении в дальнем конце сада. Со временем дедушка укрепил его: возвел подпорную стену — низкую, вровень с берегом, — и над глубокой стороной пруда получилась ровная площадка. Потом стена снижалась, закруглялась в обе стороны и сходила на нет у мелководья, образуя удобный вход в воду. Иногда в жару, когда пересыхали прудики на пастбищах, сюда пускали коров. Они забредали с мелкого конца, баламутили и пачкали воду. Но это случалось редко. Обычно же прудом никто не пользовался. Он просто — был. И принадлежал ей.
Должно же ей хоть что-нибудь принадлежать! Другие-то королевства давно разобраны. В доме всем заправляют бабушка и Сайрин; а вне дома всем владеет дедушка: бескрайними пастбищами, скотом, лимонными и мандариновыми рощами, дорожкой, обсаженной душистым перцем, и даже землями мелких фермеров-арендаторов за полувырубленным лесом. Она видела, как он объезжает свои владения: медленно-медленно, оглядывая все хозяйским глазом: Облака и небо тоже заняты, ими правит Бог. Раньше она подумывала заявить свои права на задний двор, то есть на пятачок между кухней, бассейном, домиком прислуги и аллеей деревьев какао. Но оттуда ее прогнала горничная Пегги. Всегда такая приветливая и услужливая, Пегги завопила не своим голосом, увидев ее на заднем дворе: «Прочь! Белым сюда нельзя! В дом иди! В свой большой дом!» Судя по всему, задним двором владела Пегги.
А вот пруд и склоненные над ним деревья никому, даже дедушке, были не нужны. И она стала королевой. И стала править самыми настоящими подданными: стайками мальков тики-тики и тремя черепахами, которых дедушка называл «Колумб и его дамы». Колумб, как и его великий однофамилец, любил путешествовать и исследовать мир. Хотя пруд и был его родным домом, он время от времени отправлялся в иные края. Случалось это чаще всего в засуху, когда пруд пересыхал и в самой серединке оставался вязкий ил, а вокруг, на бывшем дне, бурела высохшая, растрескавшаяся грязь. Даже стрекозы улетали тогда на поиски более гостеприимного водоема. Дедушка посылал людей чистить пруд, а Колумб и его дамы выбирались на травку и шествовали неспешно и понуро, через два поля, к озеру Димити. В этом озере били ключи, и вода поэтому никогда не иссякала. И все-таки истинным своим домом Колумб считал ее пруд. Едва начинались октябрьские дожди, он и его дамы отправлялись в обратный путь. Черепахи ползли по пастбищам долго и упорно, спотыкаясь и обходя преграды, а она тревожно следила за их маршем по шевелению высокой травы: вот стебли качнулись, примялись, вот — распрямились вновь: Конечно, черепахи путешествовали и в другие времена года, но недалеко и ненадолго. Иногда они просто вылезали на бетонную стену — погреться на солнышке. Чаще же всего Колумб и его дамы скрывались на глубине, и об их присутствии можно было только догадываться — по вдруг взбурлившей от лапы или панциря водной глади. Мальки тики-тики бросались тогда врассыпную.
Тики-тики были настоящими подданными. Они никогда не покидали свою королеву.
Кинешь в воду хлебную крошку — они тут же вынырнут и тучей бросятся на добычу. Кинешь в воду камешек — они метнутся прочь. А если их не трогать, тики-тики будут шустро плавать взад-вперед, бессмысленно и беспорядочно, но не сталкиваясь и даже не дотрагиваясь друг до дружки. Тики-тики были быстрее ласточек.
