KnigaRead.com/
KnigaRead.com » Поэзия, Драматургия » Поэзия » Коллектив авторов - Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии

Коллектив авторов - Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Коллектив авторов, "Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

Маргарита Ротко. Фабрика света г. Киев, Украина

В той, что на П…

…место, где свет исчезает и глохнут птицы,

место, где боль обжигает павлиньи перья,

словно горшки, на тёмных холодных гайках

и на гвоздях для фокусников нездешних…

Место, где звёзды такие в зрачках – хоть выпей!

Выпотроши до слепоты в сто взглядов

взгляд почерневший. Сядь на матрац и слушай,

как за закрытой дверью молчат драконы,

как за закрытой дверью хрипит полковник

(без переписки), как за закрытой дверью

воет река в безумие, а монашки

веру стирают в желчи офелий белых,

лилиеносных…

Слушай, салага, слушай!

Будь, как старик с верблюдом у белой башни,

будь, как старик с клюкою у белой марли,

будь, как загробный сон, – и зовёт, и пусто…

Будь здесь, а там – не будь: там, как вошь, раздавят…

Место, где стены шершавы, и трогать – больно:

словно личинку бога… нет-нет – как будто

склизких и шерстяных переспевших кукол,

гусениц жирных, налёт с языка моллюска,

кости зачахших тут дуриков, или крошку

игл…

Но смотри, дурашка, – какие звёзды

в этом яру!

В этой яме.

В пенатах боли,

лунной тоски и лимонной слезы на вздохах.

В той, что на П… – для гипюровых сумасшедших,

тех, что приходят в дождь вопреки прогнозам,

тех, что уходят в дождь, вопреки надеждам,

в место, где птицы светятся чем-то вечным,

а на земле исчезает на вечность свет…

Шершью

Зажигается свет – словно узкая лента бикини

меж загара от солнца, закала от ржавчины стали

и желтинки психозной на теле грустящей планеты…

Наблюдатель печали, вот – фильм.

Вот – безадресный домик.

Вот – окно, в темноту говорящее вслух о потере

черепашки Тепло.

Вот – стакан, что осушен, как топи

притрущобных болот.

Вот и профиль на сгорбленной шторе,

что, как скальп, развевается.

И порастрёпанный звук…

Это усики времени – шершшшшью – шуршат по бумаге,

будто бабочка – в лампочке из лепестков незабудок,

в одинокой каюте склерозной (от боли) путаны,

продававшей свой свет, как цукини – на площади Рынок

(и следы от исчадий, вбирающих злыми губами

этот свет, вместе с маслом желальным и дохлым салатом,

оставались на коже, как след от бельишка пытальный

на потрёпанных бёдрах и кремовых терпких заплатах

на укусах москитов)…

В соломинку серую память

тянут белые псы (что туманом предутренним плачут),

тянут жёлтую память в соломинку томные барсы

в клетке хилой грудины, и тянут в соломинку двери

(как шакалы) ушедшую падаль…

А в комнату тихо

опадают на пол сухоцветия звёздочных маков,

и круженье земли опадает, как кружево листьев

в предосенний вспотевший от страсти непрошенной шторм…

Будто усики времени – бабочки в лампочках треплют

обгоревшей мечтой.

Как индейцы, крадутся вполтени

побывавшие некогда здесь сумасшедшие предки,

проскользнувшие здесь неумелые тёплые гости.

И теперь здесь – немыслимо тихо, до боли склерозно

и осенне.

Но только пока есть мерцание света,

в нём рождаются роем мошки времена и планеты

и живут параллельно к вот этой несчастной, и снятся,

и лелеют её в своих странных бесформенных снишках,

словно странного зверя по тихому имени Шершью,

что щекочет планету, как время щекочет его…

Фабрика света

– Что же из этого следует? – Следует жить,

шить сарафаны и легкие платья из ситца.

– Вы полагаете, все это будет носиться?

– Я полагаю, что все это следует шить.

Ю. Левитанский

… когда-то люди шили мифы про

людей, счастливей их… Но нитки рвались,

и люди оголялись, как земля – от солнца,

жались пуговками щек…

И билась жилка ветра у окна,

и чистотелом свет скользил по телу,

и опадал на тени на полу

хрустальным непрозрачным башмачком…

Двух инфузорий-туфелек полёт,

двух шёлкопрядов танец из стежочков,

двух паутинок листик (лист-ковчег),

плывущий в сны, в которых из воды

рубашки шьют, смиряющие сны,

и паруса шьют (как убийц – для штилей),

и шьют любовь, как дело – беднякам, —

никчемную,

сиротскую,

ничью:

примеришь – лопнет (плоско, не по шву),

намылишь – треснет (яблочным зигзагом),

уронишь – засверкает, как луна

в утопленном колодце под ведром…

Все фабрики, все бурсы белых рыб

(крылатых, с сонной «А» на сандалетах),

все радуги из зингеров цветных,

с клювастым синим в центре (видишь – клюв?),

стучат и строчат (слышишь этот гром?) —

для миллионов, выжженных в пещерах,

для глины и кувшинов, что в ребре

лелеют глину,

для костей и кож —

шьют нож и нежность с тёмным декольте,

шьют страх на тонких жестяных бретелях,

шьют ложь с карманом сердца потайным,

шьют молний спин застегнутых разрыв..

И мы несём их – блюдом лун – на лбу,

безумьем – в челке, и клеймом – в котомке,

вскрывая вены хлебу на клеёнке,

взрывая нервы наволкам седым.

А позже ткань сгорит.

И будет дым —

с нежнейшим ароматом чистотела —

окутывать тела, что носят тени

друг друга, словно ветер носит миф

о первом рае на тесёмках сна,

пришитом к людям – ниточкам из света,

не видящим ни света, ни просвета,

вслепую шьющим самый светлый свет.

Татьяна Китаева. Пять ***** Московская область, Россия

*

Кому-то путь – от имени до отчества. Кому-то – славить небеса с земли. А мы с тобой по облакам прошли – кочевьем кучевого одиночества – как по нотам, остановились, соглашаясь – si! – в полжизни от земли и небосвода.

Горят посадкой желтые огни. Разрушен Карфаген и восстановлен.

И вязнут в вазе стебельки-пути.

И маков цвет комарно обескровлен.

Кому-то путь через сплошную И. Кому-то штраф за точки над дорогой.

**

В морщинках простыней так много лжи – застиранной, забывшейся, занозной.

И женщина разглаживает жизнь, ссутулившись под тяжестью вопросов.

А за душой – ни дня, а на душе – ни слова. Белеет простыня и пахнет домом

чужим, другой судьбой, другой любовью. И женщина заглаживает болью.

Устали руки судьбы ворошить…

Но женщина разглаживает жизнь.

***

Сперва закончатся сигареты, потом вино, а потом неделя… Я буду хныкать, что надоело, начну стучаться в окошки ветром, и, как в дешевеньком сериале, растекшись нежностью и тоскою, красиво вздрагивая плечами, – полночи страстно молчать тобою. Смывая утром ошметки ночи, на автомате, сварю твой кофе. Застыв над чашкой, поймаю профиль, тобой мелькнувший, похожий очень.

Потом закончится даже это. И ничего уже не начнется. Я буду кутаться, как от ветра, я буду слушать, как он смеется. И без каких-то сюжетов жанра, и днем, и ночью, и днем, и ночью, я буду разной, я буду странной, я просто буду – и многоточье.

Когда закончится все и время, и многоточье точить устанет, ты вдруг отыщешь забытый берег. И завоюешь одним лишь «Таня…»

****

Сочится в замочную скважину замкнутый круг – вне всяких сомнений, восторженность не по плечу. Колечками ляжет оплаканный репчатый лук на блюдо, которое не записалось к врачу.

Найди себе преданней друга, будь с ним тет-а-тет. Для пущих предательств, конечно же, на брудершафт. Да ты не реви и не смейся. Привет есть привет. И осень тебя не заставит стыдливей дышать, когда сквозь беззубость стволов проступают клыки, когда о душе бы пора, а они октябрят.

Как боль просыпается… Слышишь?

А боли не спят. И не караулят.

Они выше.

Kali Yuga

Я отведаю то, что когда-то могла творить, и тебя закольцую твоей и своей свободой. Я исчезну из жизни, но ты на меня не смотри – я стесняюсь, тушуюсь и просто не знаю брода, и не ведаю вед, не помню себя и все, что в последний период совпало с моим столетием. На прощание – можно? – тебя заласкаю бессмертием. И еще поцелую. …Еще поцелую… еще…

Мир, как взятка, алеет потертостью от щеки. А война просыпается только – ей не к спеху. Если б мама сказала греку – не суйся в реку, может, и не завелись бы на дне рачки.

А бывает еще и так, что уже совсем. То есть перепись населению не грозит. Или чувствуешь – остается один санскрит. Или помнишь – останется лишь избыток тем.

Отведи мою душу, пожалуйста, отведи в наш последний, значит – первый период жизни. Извини, мне совсем не хочется быть капризной.

Отведи туда, где все еще позади.

Проза

Виталий Щигельский. Из жизни большого театра г. Санкт-Петербург, Россия

…И шли Они по Пустыне,

и с собой у них были

театральные вешалки.

Ненаписанное Евангелие

– Дедушка Мороз, а Кощей больше не будет мешать нам встречать Новый год?

– Нет, Кролик, он убежал в черный лес.

– Дедушка, а вдруг он заблудится?

– Нет, Машенька. Он исправится!

Кролик и Машенька засмеялись с надрывом: первый, как кастрированный старый дяденька, вторая, как увидевшая мышь старая тетенька. В зале тоже засмеялись, захлопали и запукали от восторга. И, кажется, дали занавес.

Все это время я сидел за сценой на стуле и подавлял в себе позыв к рвоте. Роль, конечно, не главная, но за Кощея мне отслюнявят восемь сотен рублей. Не так много, но впереди еще четыре квартирника в роли Деда Мороза. Долги, по крайней мере, раздам. Я встаю и по стенке добираюсь до туалета. Блюю черно-желтой желчью (значит, перед сном на автопилоте съел полпачки активированного угля). Промываю рот. Вытираюсь салфеткой. Стараюсь дышать неглубоко. Не отпускает.

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*