Ольга Лазорева - Григорий Грег «Капли крови»
Ссора
Твои слова, как гром: «Ну все! Пока!»
И солнце вниз упало за луною.
Уходишь прочь… Взорвались облака,
дождь льется вверх… Я следом за тобою
иду и вижу спину… Вот висок…
И часть щеки… Ко мне ты повернулась!
Остановилась… Взгляд твой так далек.
Но все он ближе! Ты мне улыбнулась…
И сразу все вернулось на места.
Дождь льется сверху, гром гремит как нужно,
над головой рядами облака,
луна и солнце разбежались дружно.
И мир вернулся прежним и простым.
А ты так близко! Губ тепло – наградой…
Гроза исчезла. Всполохом цветным
взметнулись в небо полукружья радуг.
«Ты не права! Молчишь? Ну что же…»
Ты не права! Молчишь? Ну что же…
Ты посмотри на облака!
Плывут, парят… И так похожи
на нежный белый пух. Пока
не потемнеют, не сгустятся,
не соберутся в кучу туч
и злой грозой не разразятся…
Как ты! Ах, нет? Ты – солнца луч?!
Сияешь, греешь и искришься?
Но ты же гаснешь! И с чего,
с чего ты так мгновенно злишься?!
Ты так меняешься легко.
Так я не прав? Досадно, больно,
несправедливо! Но стерплю.
Взгляд в небо подниму невольно.
На облака смотрю. Люблю…
Из дневниковых записей 20-х годов XX века:
«Ходили с ребятами в кузню. Этот шум горна, огонь, раскаленный металл – все это меня жутко взволновало. Моя нервная система моментально возбудилась, откликнулась, и, придя домой, в пять минут написал вот это стихотворение».
Мастер
Меч выкован. Стремится острие
коснуться плоти, поиграть в сраженьи.
И облачком дыхание легко
туманит блеск зеркальный отраженья.
И рукоять захвачена рукой,
и тяжесть, пробудившая угрозу,
взята в ладонь. Сверкающей дугой
взмах вверх и вниз. Изрезан только воздух.
Доволен Мастер. Опускает меч
на мягкий бархат цвета алой крови.
Его рука, готовая иссечь
не только воздух, разжимаясь, ноет.
И взгляд, прощаясь, медленно скользит
по длинной стали, по узору ножен.
Меч совершенство ковки сохранит,
но он готов и Мастеру не нужен.
Из письма Ладе:
«Мне кажется, что я сейчас так жалок. Кто я? Бедный заводской рабочий! Да, я пишу стихи, но меня не издают. Иногда выступаю в клубе, мои стихи нравятся местным барышням, но ребята их не одобряют, считают, что я слишком ударился во всякие мещанские переживания и никому ненужные философские рассуждения.
Меня выручает лишь то, что к поэтам относятся снисходительно, считают нас этакими чудиками, поэтому мне многое сходит с рук».
В мае – только маяться!
Ветер будто пьян.
Меж цветов шатается,
шаловлив и рьян.
Воздух словно пенится
запахом цветов,
ароматом стелется
в рое лепестков.
Небо улыбается,
синевой дразня.
В мае только маяться…
Ты смеешься зря!
Говоришь: «Наверное,
все сошли с ума.
И поэты – первыми.
Вот она, весна!»
И зачем ты дразнишься?
Взгляд не опускай.
Как с любовью справишься,
раз колдует май?
«К себе не приглашаешь…»
К себе не приглашаешь,
и в гости не идешь,
невольно отдаляешь
и снова вдруг зовешь.
То ласково, то строго
ты говоришь со мной,
то позовешь в дорогу,
то убежишь домой.
Закроешь плотно двери,
рассердишься опять,
и долгие недели
меня не хочешь знать.
Но вдруг приходишь снова
с улыбкой: ты прости.
И робость разговора
о том же – о любви.
Тебя не понимаю,
как наяву я сплю.
И все тебе прощаю
и все, любя, терплю…
Из дневниковых записей 20-х годов ХХ века:
«И охота Зине так надо мной издеваться! Не понимаю! Хотя подозреваю, что это она не понимает моей сущности. Поэта вообще редко кто может узнать до конца, словно какая-то невидимая стена между мной и другими людьми. Раньше я был уверен, что все такие же, как я, так же страдают без меры, любят до умопомрачения, захлебываются сильнейшими эмоциями. Но сейчас думаю, что многие люди вполне обычно живут и умеренно чувствуют. И в этом их сила. Зина, она именно такая – «массовая», и, благодаря обычности своей натуры, смотрит на меня свысока, считая меня чудиком, «не от мира сего», слабаком, за которым нужно приглядывать. И стихи мои ей чужды, ничегошеньки она в них не видит…»
Как обмануть умеет внешность,
искусно прикрывая суть,
как обольщает нас успешно,
пытаясь в свой обман втянуть.
Чарует взглядом, гладкой кожей,
улыбкой милой и простой,
с улыбкою Джоконды схожей
намеком тайны вековой.
Чарует вьющейся небрежно
пушистой прядкой у виска,
ресниц движеньем безмятежным,
как взмахи крыльев мотылька;
красивым лбом, высоким, белым,
изгибом шелковых бровей,
манерой говорить несмело
и мягкой плавностью речей;
фигурой стройной и изящной,
походкой легкой и живой —
всей этой яркой настоящей
природной внешней красотой.
И обмануться так несложно,
она так дивно хороша…
Но что внутри? Нет, невозможно
узнать. Ведь внешность – не душа.
«Такою ценою? Нет!..»
Такою ценою? Нет!
Быть другом твоим заклятым?
На искренность мне в ответ —
вся ложь твоя. И расплатой
за ложь эту – только боль
медлительная… все та же…
Оставь! Прекрати. Не тронь.
Побойся! Судьба накажет.
Уйду я! Закрой глаза,
мне вслед не смотри, не стоит!
Обиды твоей гроза —
угрозою мне пустою.
Обиды твои не чту,
стихия твоя – актерство.
Убьешь ты легко мечту.
Оставь для другого притворство.
Все лики твои я сжег
в душе, на жертвенном ложе…
Забыть ложь любви я смог!
А значит, ты сможешь тоже.
Московская осень
Туча огромная – шляпой над городом
в серой дремоте дождя,
сонным и душу туманящим мороком
тенью осеннего дня
мягко прикрыла от света все улицы.
Контуры темных домов
смазала влажно. И город нахмурился,
кутаясь в серый покров.
Только церквушек по-прежнему радостно,
мокро блестят купола,
и на земле, ветром взрыта безжалостно,
в лужах синеет вода.
И пешеходов раскрытые зонтики,
словно цветные грибы,
фары машин в сетке лучиков тоненьких
плавно плывут, как шары.
Ранние сумерки сине-сиреневой
сыплют на город пыльцой.
Темный асфальт влажной кожей шагреневой
мягко блестит меж листвой.
Быстро темнеет. Туманно и холодно.
Осень, плащом шелестя,
тихо проходит по сонному городу
в мягкой вуали дождя…
Из письма Ладе:
«Но я абсолютно не могу сочинять! И ты это знаешь, как никто другой. Но даже тебе я не могу описать этого жуткого состояния. Мой дар не пропал, я это чувствую! Но он будто бы искусственно удерживается внутри меня, и от такого долгого простоя… как бы тебе лучше объяснить… в общем, мне кажется, что внутри меня словно образовался нарыв. И он мне причиняет нестерпимую боль. Это ужасное состояние! Я могу писать стихи и в то же время в моей нынешней сущности мне это запрещено. Словно передо мной невидимая стена, о которую хочется разбить голову!»
Не жизнь – сплошное любованье
делами злой моей Судьбы.
Мое безмерное страданье
и крик с вершин ее дыбы,
и стоны в ночь и безысходность,
и непосильный вес невзгод,
весь этот путь… намек на звездность?
Но как же тяжек звездный гнет!
Я падаю, прошу пощады.
Дай отдышаться, отпусти!
Судьба, прости, твоей награды
безмерной мне не донести!
Твоих бесчисленных уроков
не выучить и не понять.
Таких коротких жестких сроков,
таких ударов оправдать
я не могу! Иссякли силы,
терпенье, воля… Дай вздохнуть!
А пожалеть не хочешь, милость
я попрошу: прерви мой путь…
«В тот день, из ничего буквально…»
В тот день, из ничего буквально:
стул сдвинут, зонт, пальто…
Вопрос незначаще банальный:
зачем пришел и кто…
Шаг в комнату из коридора.
Окно раскрыто, свет,
рукой отогнутая штора
и темный силуэт…
Плывущий дым от папиросы,
спокойный оборот
ко мне. Обычные вопросы,
но чуть прикушен рот…
Но взгляд скользит куда-то мимо,
и дрогнула рука.
Ее вдруг спрятала за спину,
легко сказав: «Пока».
Глаза мятежно потемнели…
Наверное, обман?
Когда и что понять успели!
И вдруг возник – роман…
«Зимний сумеречный свет…»
Зимний сумеречный свет
словно пепел светло-серый…
Я запомню твой ответ,
данный мне в аллейке сквера.
Мы гуляли долго днем,
солнце белое слепило.
Я сказал: «Мы все умрем!
Ты забудешь все, что было».
Я сказал: «Смотри, снежок
так легко в ладони тает…
Что ж печалиться, дружок?
Все проходит! Кто не знает
этой истины! Смотри —
только солнце в мире вечно.
Со щеки слезу сотри,
грусть уйдет… Живи беспечно».
Ты ответила: «Душа
словно снег? Любовь – снежинка?
И она водой ушла
В твоем сердце? Но ошибка
думать, что любовь лишь миг
и проходит быстротечно.
Память сердца – целый мир.
Я люблю – лишь это вечно!»
Зимний сумеречный свет
за окном туманом тает…
Я запомню твой ответ:
«Кто любил – не забывает».
Из письма Ладе:
