Марина Саввиных - «ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.
— Терпи.
Валентин Феликсович уже не роптал. Он принимал всё как должное. Он смиренно нес свой крест на Голгофу. А чекисты и прочая нечисть торжествовали, что сломили его могучий дух. Они ошибались. Победа осталась не за бесами, а за праведником Войно — Ясенецким. Когда изгнанник возвращался из далекой туруханской ссылки, по пути его встречали тысячи людей. На церквах звонили колокола, возвещая о радостном для народа событии.
И, может быть, ему иногда вспоминается и мимолетная встреча с нами, курсантами военного училища в Красноярске. Она случилась неожиданно для него и для нас на бывшей Благовещенской улице, нареченной при Советах проспектом Ленина. Совсем рядом с памятником святителю Луке, в здании госпиталя, где теперь помещается 10 школа.
Это было в 1942 году. Осень стояла поздняя, но теплая для Сибири. Невыразимо хотелось на Енисей, посмотреть, что за река. Мы учились уже третий месяц, а большинство курсантов не побывали даже на ее берегу. Нас не выпускали за ворота военного городка. Нам внушали, что мы призваны учиться бить врага, а не бродяжничать по Красноярску.
Из рек мы видели только Качу и лишь потому, что строем ходили на полигон, не стрелять из пушек, нет, а копать картошку, посаженную там предыдущим выпуском. Идти было далеко: что-то около тридцати километров в один конец. Усталые от перехода и песен, мы сразу же включались в работу и вкалывали, не разгибая спин. Неплохо бы подкрепиться сырой картошкой, но это строго запрещалось нашими командирами. Они следили за каждым нашим движением, грозясь гауптвахтой и внеочередными нарядами на конюшню. Когда мы окончательно изнемогали, готовые пасть и уже не встать, нам опять-таки внушали:
— Тяжело в учении, легко в бою. Кто это сказал? Александр Васильевич Суворов, вот кто.
Командиры замалчивали, что говорил великий полководец про солдатскую еду. А он наверняка заботился о питании войска. Какие же будут в нем вояки, если морить их голодом? Да вовсе никакие. С ними не только не возьмешь Измаил, но отдашь и свою землю.
Так рассуждали мы про себя. Так оно и было на самом деле. Но служба есть служба. Думай, что угодно, но выполняй строгие командирские приказы.
Однажды, когда наступил день нашего возвращения с полигона, мы почувствовали себя почти на вершине счастья. Еще бы! Пусть прошагаем в строю тридцать километров, но нас ожидает спокойный сон на своих койках, а не на картофельной ботве посреди поля.
Но не тут-то было. Едва мы поздно вечером оказались в военном городке, поступила команда перемотать портянки и продолжать марш в город. Мы, черные, как черти, должны помыться в городской баньке, а она не близко — километрах в шести — семи, не меньше. И снова четкий шаг и бодрая строевая песня:
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
Из многих тысяч батарей
За слезы наших матерей,
За нашу Родину огонь, огонь!
Держась друг за друга, брели в кромешной темени вдоль колючей проволоки аэропорта, мимо недостроенного корпуса больницы и кладбищ, а их целых три — мусульманское, еврейское, православное. Невольно приходила в голову кощунственная мысль: покойникам-то хорошо. Лежат себе, отдыхают.
Как мы добрались до бани, одному Богу известно. Намылились, наспех помылись холодной водой — и спать! Здесь же, сидя на мокрых лавках. Какая же это ни с чем не сравнимая благодать! И уже сквозь сон донеслось грозное:
— Атставить! Одеваться и строиться — шагом марш!
С трудом вытянулись в колонну и пошли. Но почему не в сторону военного городка? Наш взводный, очевидно, всё перепутал. Отовсюду сыпался на него один и тот же вопрос:
— Куда это мы?
Оказывается, в военный госпиталь, на рентген. В санчасти училища сломался рентгеновский аппарат, а посмотреть, что у нас внутри, врачам обязательно нужно. Не понимаем, зачем? Так уж заведено, хотя никто не помнит случая, чтобы кого-то не послали на фронт по болезни. Стрелять может, вот и всё. Война и есть война.
А немцы уже дошли до Волги. Мы знали, именно там решается судьба России. Поскорей бы на передовую. Уж мы-то покажем себя!
Теперь же просто хотелось забыться в глубоком сне. И едва мы втянулись в коридор госпиталя, все свалились на пол, как подкошенные. Ни разговоров, ни возни, только сопение. И эти звуки время от времени исчезали мгновенно, словно их не было никогда.
Вызывали в кабинет по одному. Взводный тормошил кого-то и уводил к рентгенологу. Каждый раз громко хлопала дверь кабинета, но спящие не слышали этого.
И вдруг мои глаза открылись сами собой. Мелькнула мысль, что настала моя очередь. Но нет. В каком-то метре от меня я увидел двух служителей церкви в черных рясах и высоких клобуках. Они с трудом пробирались через распластанные на полу тела. Вслед им поднимались стриженые наголо головы курсантов. Интересно же взглянуть на тех, кто их побеспокоил. Однако, что монахи делают в госпитале да еще в ночное время?
Я не верил в реальность происходящего. Мне пригрезилось это во сне и теперь перешло в явь. Но почему монахи? В родном селе пусть редко, но я бывал в церкви. Глазел на отсвечивающие золотом иконы и слушал поющих на клиросе односельчан. Но сельский попик был в ризе, сверкающей замысловатым шитьем. А у этих совсем иная одежда.
Первым шел высокий и грузный старик с окладистой бородой. Он остановился и внимательным взглядом все понимающих глаз обвел забитый телами коридор, Затем, вознеся правой рукой нагрудный крест, осенил им нашу многочисленную компанию:
— Да будет с вами Господь! Да воссияет над вами покров благодатной Богородицы! Идите на врага без страха и возвращайтесь домой. Мы станем вас ждать.
В его словах было столько доброты и нежности! Особенно трогали последние сказанные им слова. Не «За Родину и за Сталина», как говорилось тогда в подобных случаях, а просто и проникновенно:
— Мы станем вас ждать!
Словно зачарованные, курсанты выслушали наказ святого отца. В душе что-то повернулось и возвысилось. Это была наша вера в жизнь и в скорую победу. И мои губы прошептали в ответ:
— Мы вернемся.
Курсанты просыпались и непонимающе смотрели в спины уходящих монахов. Тогда у всех были на памяти броские антирелигиозные лозунги. Еще никто не позабыл о скандальных разоблачениях православия Союзом Воинствующих Безбожников.
Эти двое не на шутку заинтересовали меня. И через несколько дней я выкроил время заскочить в медсанчасть училища. Я спросил первого же попавшегося врача:
— Скажите, а что делают в госпитале монахи?
— Тебе повезло, товарищ курсант. Ты видел великого человека. Тебя благословил на подвиг архиерей и профессор Лука, а во миру Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий. А второй монах — его ассистент.
Встреча в военном госпитале Красноярска перевернула все мои представления о религии. Я понял, что правда и справедливость с Лукой, а никак не с теми, кто убивал православие, как духовную часть российской государственности. Я вернулся с фронта, когда за книгу «Очерки гнойной хирургии» ученому и богослову Луке была присуждена сталинская премия I степени.
Существует легенда о встрече Луки со Сталиным. Между ними якобы шел примечательный разговор о духовности. Это неправда. Встречи не было. Она не нужна была Сталину и тем более ученому и богослову. Но разговор подобного рода состоялся, только с военным хирургом высокого звания. Генерал спросил у Луки:
— Вы оперировали тысячи людей. Так видели ли вы хоть одну душу?
— А вы видели совесть? — вопросом на вопрос ответил Валентин Феликсович.
В 1995 году архиерей Лука был канонизирован, как святой Православной Церкви. А автором памятника ему в Красноярске стал замечательный скульптор Борис Мусат.
Совесть
Брюхань был на редкость неподкупным человеком. Один такой экземпляр почти на всё наше село. За это его считали оригиналом, чуть ли не помешанным в уме. Кругом люди как люди, а он — даже не поймешь кто. Да еще ладно, когда бы ввязывался в спор с простонародьем, а то ведь закусит удила и бульдозером наезжает на начальство. А какой власти понравится её унижение?
Партийная ячейка не раз уговаривала его:
— Ведь ты же, Яков Давыдович, красный партизан. Отца у тебя прикончили белые. Чего тебе надо еще?
Сельские большевики предусмотрительно не звали его в свои сплоченные ряды. Боялись, что от ячейки останутся одни клочья. Впрочем, и он не стремился туда. В конце концов, ему прощали все его диковатые выходки. Побранят, воспитают, а он опять за свое. Да и как его возьмешь голыми руками, когда он не страшился самого Господа Бога. Между прочим, те же большевики, хоть и боролись с религией, но посматривали на небо с опаской: а вдруг он там, наш вседержитель и повелитель. Тогда придется худо не только тебе одному, а и детям твоим, и внукам.
