Расул Гамзатов - Остров Женщин

Мой славный гид, всезнающий и мудрый,
Чей лик изваян солнцем и ветрами,
Мне говорит: — Прошли тысячелетья
С тех пор, как я родился на земле…

Такие лица, созданные кистью
Великого художника Риверы,
Я видел на торцах столичных зданий,
Встречал в Паласио Насиональ.

Глаза такие на меня глядели
С многофигурных росписей настенных,
С неповторимых многоцветных фресок,
Запечатлевших время и народ.

У города Чечен-Итцá, где горы
Остроконечны, словно пирамиды,
Мне говорит мой меднолицый спутник:
«Возможно, я ровесник этих гор…»

Мы освежились влагой родниковой,
Прохладой заповедною омылись.
Мне кажется и впрямь тысячелетним
Индеец, продолжающий рассказ:

— …Но, может быть, я в Азии родился,
Откуда через Беринговы воды,
В ту пору не имевшие названья,
Привел я соплеменников сюда.

Тут златокожие Адам и Ева
Все начинали сызнова, средь этих
Песков и скал и кактусов колючих
Они, а не прославленный Колумб.

Я говорю от имени сошедших
На здешний берег, я — извечный голос
Переселенцев, что во время оно
Вдохнули жизнь в безлюдный континент.

Здесь до меня все было безымянно —
Пространства суши и просторы неба.
Я дал названья рекам и вершинам,
Созвездиям придумал имена.

Мне стали домом дикие ущелья,
Служили кровом пальмовые листья,
Потом вигвамы я воздвиг, и храмы,
И пирамиды мощные вознес.

А календарь мой солнечный!
Вздымаясь
По лестнице, следи за ходом тени,
Которую отбрасывают четко
Ступени месяцев, недель и дней.

Я — Циолковский древности. Я космос
Хотел постигнуть. Я добром засеял
И землю, и заоблачные выси,
Не ведая, что где-то зреет зло.

Язык, что мною создан для общенья,
Был продиктован красотою мира,
Сияньем дня, мерцаньем звездной ночи,
Не знал он слов — «Тюрьма, насилье, казнь».

Я не давал воинственных названий
Ни поселениям, ни нашим детям.
Красавицу я называл Звездою,
Выносливого юношу — Скалой.

Мы щедрому давали имя Море,
Мы кроткую Голубкой называли,
Мы нарекали статного Бамбуком,
Именовали зоркого Орлом.

О, в чем я провинился перед небом?
Я создал письмена не для приказов,
Не для угроз и подлых анонимок —
Для мудрости, согласья и любви.

Я был миролюбивым и пытливым,
Не ведал я порохового дыма,
Не знал я огнестрельного оружья,
Покуда к нам пираты не пришли.

У нас такой порядок был когда-то:
Коль два соседа затевали ссору,
Они поврозь в чащобу уходили,
Чтоб ярость одиночеством гасить.

Друг другу приходили мы на помощь,
Как и у вас в Цада, в ауле горном,
Когда вигвам возводят или саклю,
Являются соседи подсобить.

Не знали мы дверей, замков, засовов,
Не знали воровства и лихоимства,
Покуда не подверглись нападенью
Армад, несущих смерть и грабежи…

…Глаза у провожатого сверкают,
Как у людей, написанных Риверой,
Индеец говорит о непокорном,
Огнеупорном племени своем.

Его земля, подобно птице Феникс,
Неоднократно превращалась в пепел
И вновь необоримо возникала
Из праха, из развалин и золы.

Иссушенная зноем и ветрами,
Истерзанная волнами нашествий,
Она все тем же солнцем исцелялась
И звонкой родниковою водой.

Внимаю гиду, глубже постигая
Все то, что гибло здесь и возрождалось,
Все то, что создавало племя майя,
Все то, что время сохранило нам.

Слепа стихия. Но лишь в малой мере
Причастна к разрушеньям и утратам.
Тут первым делом зрячие старались —
Налетчики, захватчики, враги.

Акрополи индейские исчезли,
Разрушены дворцы и мавзолеи,
Повалены столбы с резьбой узорной,
Зияют раны в теле пирамид.

Вот храм Дождя, храм Солнца. По соседству
Храм Кукурузы… Средь камней священных
Хозяйничают юркие мангусты,
Растут колючки, прячется змея.

У нас в Аварии живет преданье
О подвигах отважного Сурхая.
Защитник наших гор, в боях с врагами
Лишился богатырь обеих рук.

О нем я вспомнил в Мексике, увидев
Ряды безруких, безголовых статуй.
В чем провинились каменные люди?
Кем были изувечены они?

Тут, если землю чуть копнешь, отыщешь
Те памятные головы и руки,
Что до сих пор свидетельствуют громко
О давней незабывшейся беде.

Следы заморских пуль, огня и злобы,
Следы на всем, что было не под силу
С собою увезти в глубоких трюмах
Грабителям, орудовавшим тут.

…Мой гид, изображенный многократно
Нетленной кистью мастера Риверы,
Рассказ неторопливый продолжая,
Ведет меня дорогою отцов.

Мы на высокую скалу восходим,
Внизу под нами озеро синеет,
А в нем когда-то девушек топили,
Как повелел жестокий Бог Дождя.

С вершины, сквозь прозрачный полог влаги
Мы видим статую на дне озерном,
Мы видим бога, лик его зеленый,
Нахмуренное черное чело.

Когда земля от засухи стонала,
Подводный повелитель гроз и ливней
Ждал новых жертв — и, чтоб его задобрить,
Красавицы покорно шли ко дну.

Их щедро обряжали, как на свадьбу,
Травой умащивали благовонной,
На шею надевали бриллианты,
Златою цепью украшали грудь.

Невеста в бусах, в серьгах, в ожерельях
Летела со скалы звездой падучей…
На гибком стане пояс из ракушек
Развяжет не жених, а хищный бог.

И юноши, что из-под лапы тигра
Цветок срывали для своей любимой,
Глядели на избранниц обреченных
В бессильном горе, в страхе вековом.

Я слушаю печальное преданье,
Взираю на озерные просторы,
Как глубока подводная могила,
Как до сих пор покорна и тиха!

Я спрашиваю старика: — А много ль
На дне лежит и серебра и злата?
Несметные сокровища, пожалуй,
Хранятся в изумрудной кладовой?

— О нет, — в ответ я слышу, — не осталось
Здесь ничего… Разорена могила.
Почуяв запах жертвенного клада,
Сюда явился северный сосед.

Не растерялись янки. Тут кружились
Армады катеров и вертолетов,
А водолазы дно перекопали,
Все до мельчайшей бусинки собрав.

Теперь техасские миллионеры
Или музеи дымного Чикаго
Чужим добром, присвоенным бесчестно,
Пополнили коллекции свои.

Так, в Лондоне, в Париже, в Лиссабоне
Встречаешься то с фризом Парфенона,
То с древнею индийскою гробницей,
То с расписными масками Анголы,
То с роскошью персидского ковра.

…Мой добрый гид, прошу, уйдем отсюда,
Отправимся скорей на Остров Женщин.
Устал я от печальной этой были,
Хочу другие песни услыхать.

Индеец молча трубку набивает
И говорит: — Уже готова лодка.
Прошу, располагайтесь поудобней,
Я докурю — и сразу поплывем.

В простой ладье скользим неторопливо,
Пространство раздвигается — и вот
Сиянье Мексиканского залива
Втекает в синеву карибских вод.

Тут небо высоты необычайной
И краски первозданной чистоты.
Белы, как неразгаданная тайна,
Моей поэмы будущей листы.

Здесь цвет воды, целебный запах моря
Меня пьянят, как марки лучших вин.
Здесь, нашим веслам безупречно вторя,
Ритмично кувыркается дельфин.

Здесь, как стада на синей луговине,
Пасутся корабли и катера.
Светило на небесной половине
Уже вовсю работает с утра.

Лучи, водой отражены, струятся
И солнечный вычерчивают путь,
А чайки, лихо падая, стремятся
Крылом сверканье это зачерпнуть.

Меж тем челны по блесткам непрестанно,
Как челноки, снуют туда-сюда,
В одном из них — сеньор из Дагестана,
Из горного селения Цада.

О нет, не спрашивает он заране,
Когда вдали появится земля.
Но он хотел бы разглядеть названье
Идущего навстречу корабля.

Умеющий угадывать желанья.
Бинокль ему протягивает гид:
— Читайте… Здесь такое расстоянье,
Что и стрела любая долетит.

Я регулятор подвернул, примерясь
К своим глазам, — и в тот же самый миг
Обрывок надписи: «…de las Mujeres»
Передо мною явственно возник.

— Вот остров наш, — сказал индеец просто,
Сейчас прибудем… Близится причал. —
Да, это был не парусник, а остров.
От радости я чуть не закричал.

Но радость вдруг сменилась огорченьем.
О, как он мал, как тих и одинок!
Обширным омываемый теченьем,
В хурджине он бы уместиться мог.

Открывшийся в конце дороги длинной,
Оазис тот, который я искал,
Схож с валуном, скатившимся в долину,
Негаданно оторванным от скал.

Он высится, как сноп, забытый в поле,
Когда уж сено сложено в скирды.
(Прости меня, мой гид, я поневоле
Сравнения ищу на все лады.)

Пришвартовались. Я из лодки вышел
И сразу — словно вихрь меня увлек, —
Быстрей, чем голубь отчей сакли крышу,
Я обошел желанный островок.

Ну, пусть не крыша… Весь он, предположим,
С отелем скромным, с россыпью хибар
Чуть больше, чем аул Цада, но все же
Уступит он аулу Цудахар.

Ах, в том ли суть? Уж я-то с детства знаю,
Что тесный, чуть приметный уголок
В себя вбирает все, как ширь земная,
Когда он душу чем-нибудь привлек.

Чего ты здесь искал? Благополучья?
Величия?
Прибоя мерный гул
Ко мне взывает! — Приглядись получше
И ко всему прислушайся, Расул.

Я слушаю, смотрю, хожу по пляжу,
По улочкам разбросанным брожу,
Свое воображенье будоражу,
Подробностью любою дорожу.

Туристы жаждут здешнего загара,
Скучающие баловни судьбы.
Не видно лиц. Темнеют окуляры —
Стекло размером с колесо арбы.

Американки пожилые в шортах,
Хоть о душе подумать им пора,
Среди юнцов приезжих, дошлых, тертых,
Резвятся в баре с самого утра.

За этой стойкой, под зонтами пляжа,
В углу укромном, в островной глуши,
Идет все та же купля и продажа
Воды и неба, тела и души.

Но музыки развязному звучанью
И выкрикам подвыпивших гостей
Здесь противопоставлено молчанье
Лачуг, рыбачьих лодок и сетей.

Индейских песен, девичьего смеха,
Мужской гортанной речи не слыхать.
Заглохло в роще вековое эхо,
Лишь рокот волн доносится опять.

…Воображенье складывает крылья.
Я думаю об острове моем.
Зачем его загадкой окружили,
Зачем назвали овода орлом?

Зачем, зачем… Ведь сам нашел я повод
Рвануться в этот полусонный зной.
А тут меня и впрямь ужалил овод,
Москиты зазвенели надо мной.

Сижу в раздумье на песке нагретом,
Экзотику увидев без прикрас.
Не зря меня предупреждал об этом
Советчик мой, обозреватель ТАСС.

Мне кажется, он вновь со мною рядом
Возник незримо, в ухо мне гудит;
«Скажи, своим придуманным Багдадом
Доволен ты, восторженный пиит?

Ну, какова она, твоя Гренада?
Нашел Джульетту? Понял суть любви?
Как видишь, брат, невелика награда
За все мечты и поиски твои.

Эй, Золушка! Ау, откликнись, где ты?
К тебе сюда, за тридевять земель,
Летел чудак. Но грязь с лица планеты
Стереть не удалось тебе досель».

Так говорит корреспондент бывалый.
Он знает все, полмира облетав,
И трудно возразить ему, пожалуй,
Он дело говорит. Он прав, он прав…

Я слушаю с вниманьем и почтеньем.
Но давний замысел необорим.
Мы трезвость журналистскую оценим,
Но слово и Поэзии дадим.

К Истории прислушаемся тоже,
Тем более, что к нам уже спешит,
С Абуталибом незабвенным схожий,
Мой многомудрый, меднокожий гид.

Старик — нас двое на пустынном пляже
В мои глаза тревожно заглянул:
— Я понимаю состоянье ваше.
Так слушайте меня, сеньор Расул.

На исповедь прекрасную надеясь,
Я достаю дорожную тетрадь…
Все, что поведал мне седой индеец,
Читателям хочу пересказать.