Сергей Петров - Избранное

Я стал теперь такая скука,
такой житейский профсоюз,
что без повестки и без стука
я сам в себя зайти боюсь:
а ну как встретят дружной бранью,
за то, что сдал, за то, что стих,
за то, что опоздал к собранью,
к собранью истин прописных?

Опять сижу в добре я по пояс,
на благодушье разбазарясь,
и только пузырями лопаюсь,
на славную погоду зарясь.

А если бы набраться злости,
спустить с цепи медвежий стих,
когда язык ломает кости,
а не перемывает их!

С червивой ложью, с истиной костлявой,
с кровавой кривдой, с правдой моровой
шаталась ты по улицам шалавой
и шлялась за бесстыжей доброй славой,
не брезгуя осудой и хулой.

Брала-врала, давала, но драла же! –
до дрожи дорогой, до самой блудной блажи, –
и ставила на нищего туза,
играла в ералаш, ерошилась и в раже
вдруг становилась нежной кожи глаже,
являясь в полном голом антураже,
развеся уши, губы и глаза;
шампанским закипала вкруть и даже
летала в однодневном экипаже,
наряженная в воздух стрекоза,
на Елисейских на Полях и за-
летейских заживо, в бессмертные пейзажи
ты погружалась, словно в вернисажи,
где нет уже ни копоти, ни сажи,
а только дым, хрусталь и бирюза;
с распухшей рожей, плача от пропажи,
пропащая и винной гари гаже,
жила ты, лежа с кражи до продажи,
на дрогах стыла хуже мертвой клажи
и падала, как грешная слеза.

И всем скорбям была ты запевала,
глотала ты пилюли "Ай-люли!",
их будто гвозди в глотку забивала
и запивала – словно забывала –
их горем всей Руси и всей земли.

Валилась замертво. В твоем развале
валялись похоть с нехотью вдвоем.
И жизнью умники тебя прозвали
и брали напрокат, взаймы, в заклад, в наем.

С глухой погодою второго сорта,
с развалистой старинною зимой,
с обрывком вечера я сам-четвертый
иду домой по улочке немой.

Из теплой задушевной полутеми
я как попало песенки плету,
и незаметно я теряю время,
и тихо набираю пустоту.

Как ветром сдуло думы о пороге,
сорвались кротко две сосульки с век,
и одиноко сделалось дороге,
где снова я и длинный-длинный снег.

Дай в новом году
сгадать про невзгоду!
Гляди, я кладу
всю правду в колоду.
Глядеться в окно
душе не мешаю.
Смотри, как смешно
я карты мешаю.

Ах, тра-ла-ля-ля!
У нашей у крали
любовь короля
недавно украли.
Он волосом рус,
он масти червонной,
но чтой-то огруз
животик евонный.

Ах, тралички-вали,
вали ты, коли!
Коли не соврали
валеты-врали,
так пали ему
винновый, бубновый –
в казенном дому
он будет с обновой...

В косую легло.
Поверь рукосую –
гляди, как тепло
я карты тасую.
Ночами не спит,
от страха голодный.
А правда шипит
змеей подколодной.

Что же ходишь ты возле жизни?
Ах, не думай и не гадай!
Хоть единой слезинкой брызни
или слово, как руку, дай!

Протяни! (Не на отсеченье!)
Ну, а я тебе поручусь
за торжественное мученье
всех пяти оголенных чувств,

за святое четвертованье,
за изломанный костный хруст
и за то, что я, как сознанье,
всеобъемлющ и, значит, пуст.

Блеснула вдруг и полоснула
по горизонту раза два,
плеснула наспех и едва
пол-улицы ополоснула
и, собираясь дать раза
селу за то, что днем уснуло,
она тихонько громыхнула,
такая славная гроза!
Потом рукой на гром махнула:
Сойдет и так! Не до беды!
Черемухой чуть-чуть пахнула,
чрез громовой ухаб махнула,
и, словно ахнув, распахнула
глаза, и окна, и сады.

Я у себя сижу бочком да с краю,
тасую карты и на них гадаю.
А толку что? Когда последний год
наступит мне на горло и заткнет
проклятым кляпом рот сухой и глотку,
а тело по течению, как лодку,
поволочет безвременья река,
туманная, как память старика,
как бороды слезливой половодье...
Послушай, Боже, отпусти поводья,
дай закусить до крови удила,
покуда смерть меня не родила!

Я есмь помойная великой Яви яма.
Всё не по-моему. – Мне воли нет и нет. –
В меня летит с небес помет комет.
И я зияю голым глазом срама,
сияю пустотой, как рама
(где не бытийствуя изображен предмет).
Как рама вдрызг разбитого оконца –
слепорожденная дыра, –
взирающая оком незнакомца
на все окраины вселенского двора.
Двора с помойной ямою и с кучей
навозной! Грозной! (словно гроб иль гром).
И надокучил я себе, как дождь трескучий,
костлявый дождь, который хил и хром.
И вот, ощерясь, точно зверь рыскучий,
и ощетинясь всей собачьей тучей,
я по утрам сживаюсь со двором
не зная чем, душой или нутром,
а ночью, выпав, как несчастный случай,
о землю колочусь звездой падучей.
Двор развезло, и вот всё непролазней
тащиться глазу – по колено! вброд!! –
а то и по пояс в соблазне
(себя разиня, как огромный рот).
Двор развезло. Всё липнет или вязнет.
Вот как по горло мне везет!!
– Какая разница, кто чем кого-то дразнит!
Двор развезло, как пьяницу под праздник –
эй, шире грязь – навоз ползет!

Давно знакомое мне стало как-то дико,
всё сбилось в кучу, встало на дыбы.
Жизнь – что слепые ямины Эдипа
(как памятные вмятины судьбы).
И взгляды – как в Великий пост ухабы,
и ухают они до самых разных бездн.
Ни повитухи бы, ни пастуха бы,
ни семени, ни жизни из ложесн!
Улыбка выглянет из рамы (как ошибка),
пришипится – да и в лазейку шмыг!
Глазей пустотами, слепой пастух Эдипка! –
Пусть очи выпиты, но задний двор велик.
Я свальная страстям невольным яма,
желания ложатся в ней за рупь,
за рупь целковый, под тоску Буяна,
под песню окаянного Бояна,
и ярость бычья проникает вглубь.
Блуди, Эдип, с родительницей Мойрой!
На бисер слезы! – И на свалку тщу! –
Разинут ямой я по-своему помойной
и мусор перед музами мечу.

Приходит гость из Гатчины,
как приговор от них, –
бобровый, молью траченный
расстрига-воротник.

Метет он бородищею,
язык тяжел, как пест,
и в нем судьба Радищева
и Аввакумов перст.

И доля дуралеева
лелеет, точно мзду,
в себе звезду Рылеева,
Полярную звезду.

Несчастьем одураченный,
но чем-то вечно юн,
ершистый, молью траченный,
страдающий ворчун.

Бредя походкой шаткою,
он с болью – как с собой –
собольей машет шапкою,
как на судьбу рукой.

Я думаю иль кто-то мыслит мной?
Рука с плечом мои? Или рычаг случайный?
Я есмь лишь часть себя иль гость необычайный?
Начало вечности или конец срамной?

Настигнутый умом, я сплошь одни увечья.
Настеган истинами, еле-еле жив.
И, голову в сторонку отложив:
Уж лучше Божья ложь, чем правда человечья.