Леонид Филатов - Игра в «замри»

Должно быть, любому ребенку Земли
Знакома игра под названьем «Замри».
Орут чертенята с зари до зари:
«Замри!..»

«Замри» – это в общем-то детский пароль,
Но взрослым его не хватает порой.
Не взять ли его у детишек взаймы —
«Замри?»

Нам больше, чем детям, нужны тормоза,
Нам некогда глянуть друг другу в глаза.
Пусть кто-нибудь крикнет нам, черт побери:
«Замри!»

Послушай-ка, друже, а что если вдруг
Ты мне не такой уж и преданный друг?
Да ты не пугайся, не злись, не остри —
«Замри!»

Противник, давай разберемся без драк —
А что, если ты не такой уж и враг?
Да ты не шарахайся, как от змеи, —
«Замри!»

О, как бы беспечно ни мчались года, —
Однажды наступит секунда, когда
Мне собственный голос шепнет изнутри:
«Замри!»

И память пройдется по старым счетам,
И кровь от волненья прихлынет к щекам,
И будет казаться страшней, чем «умри», —
«Замри».

Чья печаль и отвага
Растревожили мир?..
Это город Сантьяго
Хрипло дышит в эфир!..

Был он шумен и весел,
И по-южному бос,
Был он создан для песен
И не создан для слез.

В этом городе тесном
Жил, не ведая бед,
Мой товарищ по песням,
Музыкант и поэт.

Он бродил по бульварам
Меж гуляющих пар
И сбывал им задаром
Свой веселый товар…

И когда от страданий
Город взвыл, как в бреду, —
Он в обнимку с гитарой
Вышел встретить беду.

Озорной и беспечный,
Как весенний ручей,
Он надеялся песней
Устыдить палачей…

Но от злого удара,
Что случилось в ответ, —
Раскололась гитара,
Рухнул наземь поэт…

Нет греха бесполезней,
Нет постыдней греха,
Чем расправа над песней,
Чем убийство стиха.

Песня полнится местью
И встает под ружье…
Посягнувший на песню —
Да умрет от нее!

…И кому теперь горше
От вселенской тоски —
Лейтенанту из Орши,
Хиппарю из Москвы?..

Чья страшнее потеря —
Знаменитой вдовы
Или той, из партера,
Что любила вдали?..

Чья печаль ощутимей —
Тех, с кем близко дружил,
Иль того, со щетиной,
С кого списывал жизнь?..

И на равных в то утро
У таганских ворот
Академик и урка
Представляли народ.

О високосный год, проклятый год, —
Как мы о нем беспечно забываем
И доверяем жизни хрупкий ход
Все тем же самолетам и трамваям.

А между тем в злосчастный этот год
Нас изучает пристальная линза,
Из тысяч лиц – не тот, не тот, не тот —
Отдельные выхватывая лица.

И некая верховная рука,
В чьей воле все кончины и отсрочки,
Раздвинув над толпою облака,
Выкрадывает нас поодиночке.

А мы бежим, торопимся, снуем —
Причин спешить и впрямь довольно много —
И вдруг о смерти друга узнаем,
Наткнувшись на колонку некролога.

И, стоя в переполненном метро,
Готовимся увидеть это въяве:
Вот он лежит. Лицо его мертво.
Вот он в гробу. Вот он в могильной яме.

Переменив прописку и родство,
Он с ангелами топчет звездный гравий,
И все, что нам осталось от него, —
Полдюжины случайных фотографий.

Случись мы рядом с ним в тот жуткий миг —
И смерть бы проиграла в поединке:
Она б его взяла за воротник —
А мы бы ухватились за ботинки.

Но что тут толковать, коль пробил час!
Слова отныне мало что решают,
И, сказанные десять тысяч раз,
Они друзей – увы! – не воскрешают.

Ужасный год! Кого теперь винить?
Погоду ли с ее дождем и градом?
…Жить можно врозь. И даже не звонить.
Но в високосный – будь с друзьями рядом.

Он замолчал. Теперь он ваш, потомки.
Как говорится, «дальше – тишина».
У века завтра лопнут перепонки —
Настолько оглушительна она!..

Все куда-то я бегу
Бестолково и бессрочно,
У кого-то я в долгу,
У кого – не помню точно.

Все труднее я дышу —
Но дышу, не умираю.
Все к кому-то я спешу,
А к кому – и сам не знаю.

Ничего, что я один,
Ничего, что я напился,
Где-то я необходим,
Только адрес позабылся.

Ничего, что я сопя
Мчусь по замкнутому кругу —
Я придумал для себя,
Что спешу к больному другу.

Опрокинуться в стогу,
Увидать Кассиопею —
Вероятно, не смогу,
Вероятно, не успею…

В пятнадцать лет, продутый на ветру
Газетных и товарищеских мнений,
Я думал: окажись, что я не гений, —
Я в тот же миг от ужаса умру!..

Садясь за стол, я чувствовал в себе
Святую безоглядную отвагу,
И я марал чернилами бумагу,
Как будто побеждал ее в борьбе!

Когда судьба пробила тридцать семь
И брезжило бесславных тридцать восемь,
Мне чудилось – трагическая осень
Мне на чело накладывает сень.

Но, точно вызов в суд или в собес,
К стеклу прижался желтый лист осенний
И я прочел на бланке: ты не гений! —
Коротенькую весточку с небес.

Я выглянул в окошко – ну нельзя ж,
Чтоб в этот час, чтоб в этот миг ухода
Нисколько не испортилась погода,
Ничуть не перестроился пейзаж!

Все было прежним. Лужа на крыльце.
Привычный контур мусорного бака.
И у забора писала собака
С застенчивой улыбкой на лице.

Все так же тупо пятился в окно
Знакомый голубь, важный и жеманный…
…И жизнь не перестала быть желанной
От страшного прозренья моего!..

Не о том разговор, как ты жил до сих пор,
Как ты был на решения скор,
Как ты лазал на спор через дачный забор
И препятствий не видел в упор…

Да, ты весело жил, да, ты счастливо рос,
Сладко елось тебе и спалось,
Только жизнь чередует жару и мороз,
Только жизнь состоит из полос…

И однажды затихнут друзей голоса,
Сгинут компасы и полюса,
И свинцово проляжет у ног полоса,
Испытаний твоих полоса…

Для того-то она и нужна, старина,
Для того-то она и дана,
Чтоб ты знал, какова тебе в жизни цена
С этих пор и на все времена.

Ты ее одолей. Не тайком, не тишком,
Не в объезд – напрямик и пешком,
И не просто пешком, то бишь вялым шажком,
А ползком да еще с вещмешком!..

И однажды сквозь тучи блеснут небеса,
И в лицо тебе брызнет роса —
Это значит, что пройдена та полоса,
Ненавистная та полоса…

А теперь отдыхай и валяйся в траве,
В безмятежное небо смотри…
Только этих полос у судьбы в рукаве —
Не одна, и не две, и не три…

Сидят на дачах старенькие ВОХРы
И щурятся на солнце сквозь очки.
Послушаешь про них – так прямо волки,
А поглядишь – так ангелы почти.

Их добрые глаза – как два болотца —
Застенчиво мерцают из глазниц,
В них нет желанья с кем-нибудь бороться,
В них нет мечты кого-нибудь казнить.

Они не мстят, не злятся, не стращают,
Не обещают взять нас в оборот —
Они великодушно нам прощают
Все камни в их увядший огород.

Да, был грешок… Такое было время…
И Сталин виноват, чего уж там!..
Да, многих жаль… И жаль того еврея,
Который оказался Мандельштам…

Послушать их – и сам начнешь стыдиться
За слов своих и мыслей прежний сор:
Нельзя во всех грехах винить статиста,
Коль был еще и главный режиссер.

…Но вдруг в глазу, сощуренном нестрого,
Слезящемся прозрачной милотой,
Сверкнет зрачок, опасный как острога.
Осмысленный. Жестокий. Молодой.

И в воздухе пахнет козлом и серой,
И загустеет магмою озон,
И радуга над речкой станет серой,
Как серые шлагбаумы у зон.

Собьются в кучу женщины и дети.
Завоют псы. Осыплются сады.
И жизнь на миг замрет на белом свете
От острого предчувствия беды.

По всей Руси – от Лены и до Волги —
Прокатятся подземные толчки…
…Сидят на дачах старенькие ВОХРы
И щурятся на солнце сквозь очки…

Пошла охота, знать, и на меня —
Все чаще анонимки получаю…
Я всем вам, братцы, оптом отвечаю,
Хотя и знаю ваши имена.

Какой опоены вы беленой,
Какой нуждой и страстью вы гонимы,
Сидящие в засаде анонимы,
Стократно рассекреченные мной?..

С какой «великой» целью вы в ладу,
Когда часами спорите в запале,
Попали вы в меня иль не попали,
И если да – когда ж я упаду?..

Но если даже я и упаду
И расколюсь на ржавые запчасти —
То чье я обеспечу этим счастье
И чью я унесу с собой беду?..

Вот снова пуля срезала листву
И пискнула над ухом, точно зуммер.
А я живу. Хвораю, но не умер.
Чуть реже улыбаюсь, но живу.

Но – чтобы вы утешились вполне
И от трудов чуток передохнули —
Спешу вам доложить, что ваши пули —
От первой до вчерашней – все во мне.

Не то чтоб вы вложили мало сил,
Не то чтоб в ваших пулях мало яда —
Нет, в этом смысле все идет как надо,
Но есть помеха – мать, жена и сын.

Разбуженные вашею пальбой,
Они стоят бессонно за плечами, —
Три ангела, три страха, три печали,
Готовые закрыть меня собой.

Я по врагам из пушек не луплю,
Не проявляюсь даже в укоризне,
Поскольку берегу остаток жизни
Для них троих – для тех, кого люблю.

И ненависти к вам я не таю —
Хоть вы о ней изрядно порадели! —
Вы не злодеи, вы – жрецы идеи,
Нисколько не похожей на мою.

А кто из нас был кролик, кто – питон,
Кто жил попыткой веры, кто – тщетою —
Все выяснится там, за той чертою,
Где все мы, братцы, встретимся потом…