Лев Кобылинский - Стихотворения

День суда и воздаянья
в прах повергнет мирозданье.
То — Сибиллы предвещанье.

Что за трепет в души снидет
в час, как Судия приидет,
все рассудит, все увидит.

Пробужденный трубным звоном,
бросит мир свой гроб со стоном
и, дрожа, падет пред троном.

Смерть сама оцепенеет,
Тварь, восставши, онемеет.
Кто ответ держать посмеет?

В вещей хартии Вселенной
снова узрит мир смятенный
каждый миг запечатленный.

Судия воссядет в славе,
все, что в тайне, станет въяве,
всем воздать Он будет вправе.

Что реку в тот час у трона?
В ком найду себе патрона?
Лишь безгрешным оборона!

Царь, меня в тот день проклятий
сопричти к блаженных рати,
о источник благодати!

О, не я ли безрассудный
влек Тебя стезею трудной?
Не покинь раба в День Судный!

Ты за наше искупленье
шел на крест и посрамленье!
Этим мукам нет забвенья.

Я молю, тоской объятый,
Судия и Царь, раба Ты
отпусти до дня расплаты!

О, Господь и Царь верховный!
Возрыдал я, столь греховный,
рдеет кровью лик виновный.

Ты, Марию оправдавший,
на кресте злодею внявший,
укрепи мой дух отпавший!

Эти крики дерзновенны,
Ты же, благостный, смиренный,
вырви дух мой из геенны!

Да от козлищ отойду я,
да средь агнцев обрету я
жребий, ставши одесную!

Низвергая осужденных,
острым пламенем зажженных,
дай мне быть среди блаженных!

Приими мой дух истлевший,
изболевший, оскудевший,
в час последний оробевший!

Слезным День тот Судный станет,
как из праха вновь воспрянет
человек, но в час отмщенья,

Боже, дай ему прощенье,
Иисус и Царь благой,
вечный дай ему покой!

Аминь!

Я черных душ вожатый бледный,
я пастырь душ, лишенных крыл,
я, призрак смутный и бесследный,
лишь двери Рая им раскрыл.

Здесь душ блаженных вереница
течет, как звезды, предо мной,
и падших душ, укрывших лица,
стеня, влечется хмурый строй.

Моя стезя одна и та же
от дня творенья до Суда,
за веком век, за стражей стража,
но я бессменен навсегда.

Я — путь к блаженствам, но неведом
моим очам Господен Град,
и душ стада за мною следом
нисходят в мой незримый Ад.

Я никогда не поднимаю
всегда спокойного чела,
и с мглой Преддверия сливаю
два серые мои крыла.

Я тенью гор столетья мерю,
как тенью солнечных часов,
не вопрошая, внемлю зов,
все зная, ничему не верю!

Мне высь полета незнакома;
мне посох дан взамен меча,
я им стучу у двери дома,
и гаснет робкая свеча.

Схимница юная в саване черном,
бледные руки слагая на грудь,
с взором померкшим, поникшим, покорным.
Ночь совершает свой траурный путь.

Гаснут под взором ее, умирая,
краски и крылья, глаза и лучи,
лишь за оградой далекого Рая
внятней гремят золотые ключи.

Строгие смутны ее очертанья:
саван широкий, высокий клобук,
горькие вздохи, глухие рыданья
стелются сзади за нею… но вдруг

все ее очи на небо подъяты,
все мириады горящих очей,
блещут ее золотые стигматы,
в сладком огне нисходящих мечей.

Кровоточа, как багровая рана,
рдеет луна на разверстом бедре.
Там в небесах по ступеням тумана
Ангелы сходят, восходят горе.

Боже! к Тебе простираю я длани,
о низведи сожигающий меч,
чтобы в огне нестерпимых пыланий
мог я ночные стигматы зажечь!

Рядом с домами Аида, налево найдешь ты источник,
белый найдешь кипарис ты здесь же с источником рядом;
светлый увидев источник, к нему не дерзай приближаться,
воду другую, холодную, что из болот Мнемозины
медленно вспять протекает, поодаль найдешь ты без стражей,
молви тогда: «Я дитя земли и звездного неба!
Я из небесного рода, вы знаете это и сами!
Весь я иссохнул от голода; вы же, не медля, мне дайте
влаги холодной, что вспять из болот Мнемозины струится!»
Будет дано и тебе испить божественной влаги,
снова ты царственным станешь и к сонму героев причтешься!

Пора! Завершены все сроки,
мир опьянен и побежден…
Иду туда, где Крест высокий,
и где Безгласный пригвожден.

Там в ликованья исступленном
свершу свой танец у Креста
и обовью венком зеленым
чело терновое Христа.

Свободным тирса мановеньем
мне язвы заживить дано,
моим последним дерзновеньям —
в святой сосуд вмешать вино,

и смех зари, и сумрак хмурый
в единой светотени слить
и леопардовою шкурой
ребро пронзенное укрыть.

Иди! Но станешь сам Иуда,
едва в пути промедлишь миг!
Иди! Но нет пути оттуда
тому, кто в тайну тайн проник!

Иди! Мой Крест высок и прям,
на нем Безгрешный и Закланный,
впервые сердце дрогнет там,
и там падешь ты бездыханный!

И все мне кажется, что здесь я был когда-то,
когда и как, увы, не знаю сам!..
Мне все знакомо здесь, и сладость аромата,
и травка у дверей, и звук, что где-то там
вздыхает горестно, и тихий луч заката,—
и все мне кажется, что здесь я был когда-то!..

И все мне кажется, что ты была моею,
когда и как, увы, не знаю сам!..
Одно движенье уст. и весь я пламенею,
лишь упадет вуаль, и вдруг моим очам
случится увидать блистающую шею…
И все мне кажется, что ты была моею!..

И все мне кажется, что это прежде было,
что времени полет вернет нам вновь и вновь
все, все, что Смерть рукой нещадною разбила,
надежду робкую, страданье и любовь,
чтоб радость день и ночь в одно сиянье слила,
и все мне кажется, что это прежде было!..

Взор, ослепленный тенью томных вежд,
изнемогая, я полузакрыла,
о, в спутницы я не зову Надежд:
пускай они крылаты, я бескрыла.

Я глубже вас, быть может, поняла
всех ваших слов и дел пустую сложность,
и в спутницы до гроба избрала
бескрылую, как я же, Безнадежность.

Я плакала у своего окна.
вы мимо шли, я опустила штору,
и бледный мир теней открылся взору,
и смерть во мне, со мною тишина!

Я сплю в бреду, я вижу наяву
увядшие в дни детства маргаритки,
я улыбаюсь на орудья пытки!..
Кто нас рассудит, вы иль я живу?

Любишь ты? Нет, поздно, слишком поздно!
Кто нам тайны неба разгадает?..
Реквием торжественно и грозно
над тобой, как в Судный день, рыдает

Ты царица, а была рабыней,
предалась людей ничтожной власти,
не служила звездной ты святыне,
не была ты жрицей солнца страсти.

Ты была безропотно-покорной;
как свеча, зажженная напрасно,
расточилась жизнь твоя позорно;
пусть же станет смерть твоя прекрасна!

Тихо меркнет пламенная Роза,
и грозит железная перчатка,
и душе, что внемлет «Lacrimosa»,
снова верить страшно, плакать сладко!

Станут дух и тело непорочны,
и одежды снова станут строги,
высоки, торжественны и прочны
повлекут их траурные дроги.

Кони смерти не понурят морды,
не всколышут длинные попоны,
и раздавят черные аккорды
грешницы отверженные стоны.

Загремят, как дальний рев орудий,
над тобою медные удары,
но недвижим очерк мертвой груди,
на губах отравленных — curare.

В головах, гремя колоколами,
словно башня, в мрачности упорной
и с крестом простертыми крылами
Ангел смерти, твой любовник черный.

Ангел смерти, Ангел пресеченья
занесет свой меч немилосердный,
и замолкнут вещие реченья:
«Святый Боже, Крепкий и Бессмертный!»

Знаки книги звездной беспристрастны,
их огней не скроешь черной тучей,—
есть прощенье для души безгласной,
нет прощенья для звезды падучей.

Но в День Судный, страшный и единый,
ты восстанешь светом осиянна,
чище снега шеи лебединой,
внемля ликов ангельских «Осанна!..»

Твой палач, твой рыцарь не жалеет,
что прошла ты облачка бесследной,
он тебе в гробу напечатлеет
поцелуй свой первый и последний.