Ярослав Смеляков - Работа и любовь

Каждый день неизменно
мимо наших ворот
утром первая смена
на работу идет.

По всему тротуару
и по всей мостовой…
Тут и юный и старый,
добродушный и злой.

Здесь отыщет психолог
и таких и сяких,
только больше веселых,
большинство — молодых.

Нам тоска не годится,
скукота не про нас…
Я люблю эти лица
в раннеутренний час.

Деловито шагая,
всем врагам на беду,
пареньки истребляют
пирожки на ходу.

(Их девчонка с усмешкой
ей усмешка идет —
прямо с белой тележки
на углу продает.)

Не смолкает — куда там!
молодой разговор.
В этой смене девчата
хороши на подбор.

Не ленивые дуры,
не из жалких франтих:
маляры, штукатуры —
вот профессии их.

Стооконные зданья,
от угла до угла,
эта смена со знаньем
для людей возвела.

Мне бы стать помоложе
да вернуть комсомол —
в эту смену я тоже,
только б в эту пошел.

Вот спешит крановщица,
вот монтажник идет.
Я люблю эти лица,
этот русский народ.

Люблю рабочие столовки,
весь их бесхитростный уют,
где руки сильные неловко
из пиджака или спецовки
рубли и трешки достают.

Люблю войти вечерним часом
в мирок, набитый жизнью, тот,
где у окна стеклянной кассы
теснится правильный народ.

Здесь стены вовсе не богаты,
на них ни фресок, ни ковров —
лишь розы плоские в квадратах
полуискуеных маляров.

Несут в тарелках борщ горячий,
лапша колышется, как зной,
и пляшут гривеннички сдачи
перед буфетчицей одной.

Тут, взяв что надо из окошка,
отнюдь не кушают — едят,
и гнутся слабенькие ложки
в руках окраинных девчат…

Здесь, обрати друг к дружке лица,
нехитрый пробуя салат,
из магазина продавщицы
3 халатах синеньких сидят,

Сюда войдет походкой спорой,
самим собой гордясь в душе,
в таком костюмчике, который
под стать любому атташе,
в унтах, подвернутых как надо,
с румянцем крупным про запас,
рабочий парень из бригады,
что всюду славится сейчас.

Сюда торопятся подростки,
от нетерпенья трепеща,
здесь пахнет хлебом и известкой,
здесь дух металла и борща.

Здесь все открыто и понятно,
здесь все отмечено трудом,
мне все близки и все приятны,
и я не лишний за столом.

Как золотящаяся тучка,
какую сроду не поймать,
мне утром первая получка
сегодня вспомнилась опять.

Опять настойчиво и плавно
стучат машины за стеной,
а я, фабзавучник недавний,
стою у кассы заводской.

И мне из тесного оконца
за честный и нелегкий труд
еще те первые червонцы
с улыбкой дружеской дают.

Мне это вроде бы обычно,
и я, поставя росчерк свой,
с лицом, насильно безразличным,
ликуя, их несу домой.

С тех пор не раз, — уж так случилось,
тут вроде нечего скрывать, —
мне в разных кассах приходилось
за песни деньги получать.

Я их писал не то чтоб кровью,
но все же времени черты
изображал без суесловья
и без дешевой суеты.

Так почему же нету снова
в день гонорара моего
не только счастья заводского,
но и достоинства того?

Как будто занят пустяками
средь дел суровых и больших,
и вроде стыдно жить стихами,
и жить уже нельзя без них.

Посвящается Я. М. Кондратьеву, бывшему комиссару паровозных бригад, машинисту депо станции Москва — Сортировочная, участнику первого коммунистического субботника.

Смену всю отработав,
в полусумерках мглистых
не пошли в ту субботу
по домам коммунисты.

Снова, с новою силой
все депо загудело:
так ячейка решила,
обстановка велела.

Поскорее под небо
выводи из ремонта
паровозы для хлеба,
паровозы для фронта!

Пусть живительным жаром
топки вновь запылают,
их давно комиссары
на путях ожидают.

Повезут они вскоре
Красной гвардии части —
колчаковцам на горе,
партизанам на счастье.

Вот он стронул вагоны,
засвистал, заработал,
паровоз, воскрешенный
в ту большую субботу.

Ну, а те, что свершили
этот подвиг немалый,
из депо уходили,
улыбаясь устало.

И совсем не гадали —
так уж сроду ведется, —
что в народах и далях
этот день отзовется.

Что внедолге их дело
станет общею славой…
Сорок лет пролетело,
словно сорок составов.

На путях леспромхоза,
там, где лес вырубали,
след того паровоза
в наши дни отыскали.

Все пыхтел он, работник,
все свистел и старался,
словно вечный субботник
у него продолжался.

Был доставлен любовно
он из той лесосеки
и в депо подмосковном
установлен навеки.

Мы стоим в этом зданье,
слов напрасно не тратя:
я — с газетным заданьем
и товарищ Кондратьев.

Все в нем очень приятно,
все мне нравится вроде:
кителек аккуратный
и картуз не по моде.

В паровозную будку
по ступенькам влезаем:
я сначала. Как будто
гость и старый хозяин.

Это он в ту субботу,
отощавший, небритый,
возвратил на работу
паровоз знаменитый.

В этой дружбе старинной
никакого изъяна.

Человек и машина,
наших лет ветераны.

Все узнать по порядку
не хватало тут свету.
Из кармана, с догадкой,
мы достали газету.

Чтобы все, до детали,
рассмотреть по привычке,
не спеша ее смяли,
засветили от спички.

Пусть в остынувшей топке,
что открылась пред нами,
из нее неторопко
разгорается пламя.

От Москвы к Ленинграду
доберешься нескоро,
но в сознании — рядом
паровоз и «Аврора».

Не ушедшие тени,
не седые останки,
та — на вечном храненьи,
тот — на вечной стоянке.

Возле славных и схожих
двух реликвий России
голоса молодежи
и дела молодые…

Любил я утром раньше всех
зимой войти под крышу эту,
когда еще ударный цех
чуть освещен дежурным светом.

Когда под тихой кровлей той
все, от пролета до пролета,
спокойно дышит чистотой
и ожиданием работы.

В твоем углу, машинный зал,
склонившись над тетрадкой в клетку,
я безыскусно воспевал
России нашей пятилетку.

Но вот, отряхивая снег,
все нарастая постепенно,
в платках и шапках в длинный цех
входила утренняя смена.

Я резал и строгал металл,
запомнив мастера уроки,
и неотвязно повторял
свои предутренние строки.

И многие из этих строк
еще безвестного поэта
печатал старый «Огонек»
средь информаций и портретов.

Журнал был тоньше и бедней,
но, путь страны припоминая,
подшивку тех далеких дней
я с гордой нежностью листаю.

В те дни в заводской стороне,
у проходной, вблизи столовой,
встречаться муза стала мне
в своей юнгштурмовке суровой.

Она дышала горячо
и шла вперед без передышки
с лопатой, взятой на плечо,
и «Политграмотой» под мышкой.

Она в решающей борьбе,
о тонкостях заботясь мало,
хрипела в радиотрубе,
агитплакаты малевала.

Рукою властной
паренька
она манила за собою,
и красный цвет ее платка
стал с той поры моей судьбою.