Н. Денисов - Стезя

Я помню день, московский первый день,
Литинститут. И стен его величье.
Мы шли туда из русских деревень,
Ловя ухмылки мальчиков столичных.

Мы состязаться с ними не могли
И восхищать поклонниц на эстраде,
Нам было проще грузные кули
Без лишних слов таскать на зерноскладе.

Что знали мы? Лишь сельскую страду
Да телогрейки, выжженные потом!
И вновь впряглись мы в черную работу,
Пока они шумели на виду.

О, мальчики! Хитер крестьянский ум:
Мы были к жизни пристальней и тише.
Где вы теперь? Я помню только шум.
А может, это дождь стучал по крыше?

В последний раз побродим у оград
И подымим цигаркою дешевой...
На всем Тверском бульваре листопад,
Преобладанье цвета золотого.

Отгостевали. Выпорхнули. Что ж?
Вам поклонюсь, кто нынче здесь привечен.
Вот юный бард, он с Лермонтовым схож,
В плаще, как в бурке, вышел мне навстречу.

И чертят листья плавные круги,
Отдав тропинкам ветхое наследство.
И чудятся мне Герцена шаги,
И Горького незримое соседство.

Над Крутинским увалом сгорала заря,
Как всегда, были краски чисты.
Но впервые манили –
С высот сентября –
Биотоки ее красоты. И решил я!
(Большак был один – на Ишим.)
И пошел я – сомнения нет! –
Мимо зябких озер,
Буксовавших машин,
Мимо сумрачных взоров – вослед.
А заря все звала,
Не жалела огня,
Золотила осеннюю грязь.
Сколько лет прошагал я!
В селе без меня
Вот уж целая жизнь пронеслась.
Так случилось...
И вправду я будто оглох
К зову пашен, где сеял и жал.
Телеграммы и те настигали врасплох:
«Приезжай хоронить...»
Приезжал.
И белел солоней,
И скудел чернозем,
И ветшали калитки оград.
И еще я приехал, как умер отец.
Золотел на селе листопад.
Были в золоте крыши,
Ступеньки крыльца
И вершины стогов на лугу.
«Ну так, что ж! – я услышал, –
Заменишь отца?..»
Я ответил:
«Уже не смогу...»
Да, конечно, ответ мой
Не стоил гроша,
Невеселые вышли дела.
Слишком долго она отвыкала, душа,
От обыденной жизни села.
Слишком многие дали открыл мне простор,
Слишком ярко пылала заря –
Над Крутинским увалом,
Над хмурью озер,
Над короткой красой сентября.

Когда перепалку закончат моторы
На рыжих, на солнечных хлебных увалах,
Опять мои думы уносятся в город -
К неоновым звездам высоких кварталов.

Пусть ночь эта в душу глядит, как чужая,
Но возле пустынного парка на страже,
На мокром асфальте луну отражая,
Всегда мне напомнит о сельском пейзаже.

Я грустно на жердь запираю ворота,
Промасленный ватник в кабину забросив,
Гляжу, как, печально поднявшись с болота,
Крыло неокрепшее пробует осень.

И мне хорошо бы умчаться к любимой
В тот город, но дождь барабанит: куда ты?
Шоферы устало сидят по кабинам
И мрачно толкуют про лысые скаты...

В этом доме простом и прекрасном,
В синих окнах, дрожащих слегка,
Как и прежде, под солнышком ясным
Проплывают мои облака.
Проплывают родную окрестность,
Машут веслами мимо ворот.
Отыщу ли надежное средство,
Чтоб продлить их медлительный ход?
Вот скользят на озерную пристань,
Вот в темнеющий омут глядят.
И предчувствием осени мглистой
Над моей головою летят.
Принимаю их путь безмятежный,
Понимаю их грустный привет.
И над полем, над озимью свежей,
Долго вижу их тающий след...

И гусь ущипнул. И коза
Боднула и глянула тупо.
Потом загремела гроза
Пестом о чугунную ступу.
Потом в поднебесном огне
Последнюю тучу спалило.
И кто-то на рыжем коне
Промчал, как нечистая сила.
И снова, далеко маня,
Просторно проглянули пожни.
И гусь не шипел на меня,
А мирно щипал подорожник.
И весело травка росла,
Умывшись водой дождевою.
И даже коза не трясла
Страшенной своей бородою.

Над Абатском,
Над Абатском
Не погашены огни.
Мне никак нельзя расстаться
С деревенскими людьми,
Мимо пристани проехать,
Где течет Ишим-река.
Здесь стоял когда-то Чехов,
Поджидая ямщика.
Мимо клуба, где танцуют
Моряки-отпускники.
Дайте, парни, покажу я,
Сколько стоят каблуки!
Вот по кругу я лечу
И с девчатами шучу:
«Полюбите меня, девки,
Целоваться научу!»
Эх, не выдержит подкова
На веселом каблуке!
Вышла Оля Иванова,
Синь-косыночка в руке.
Выходила, наступала,
Под сапожками – картечь.
И куда моя пропала
Вся изысканная речь?
Пусть ведет она со мною
Непонятную игру,
Я под желтою луною
Белу рученьку беру.
Мы уходим в чисто поле,
Далеко слыхать шаги.
Только мне не хочет
Оля насовсем отдать руки...
Над Абатском,
Над Абатском
Бродят звезды января.
Мне заря велит прощаться,
Над гостиницей горя.
Вот уже над сельсоветом
В золотой трубит рожок.
Никого со мною нету,
Только зря скрипит снежок.
День подкатывает ловко
К полутемному крыльцу.
Вот и срок командировки
Приближается к концу.

...Как-то был я портовым жителем.
И в деревне моей родной
Горевали мои родители:
Видно, спутался со шпаной!
Я ж суда разгружал с товарами
И в работах мужал и рос.
Грохотали лебедки тарою:
Вира! Майна! – до самых звезд.
По утрам, затянувшись «Севером»,
Как летел я на свой причал,
Где над мачтой и тонким леером
Пароходный гудок кричал!
Были дни не всегда задорные,
Были горьки и солоны,
Как тельняшек полоски, черные,
И, как вены, напряжены.
Нет, не рвал я от жизни лишнего,
А сквозь грохот и суету
Так хотел, чтоб меня услышали,
Как призывный гудок в порту.

Из пенных вод по мокрым плитам,
Кому-то весело крича,
На берег вышла Афродита,
Откинув волосы с плеча.

В полосках узкого нейлона
Прошла, прошествовала – ах!
И бронзовел песок каленый
В ее божественных следах.

Она прошла, как ослепила,
Весь берег замер, не дыша.
А море вновь волну катило,
Сердито гальку вороша.
Я долго клял себя, разиня,
Смущенье глупое свое, мне б подойти.
Спросить бы имя, Земное имя у нее.

Взметнувшийся там, за окопом,
Отрытым на прошлой войне,
Он чудится мне – перископом
Подлодки, что – на глубине.
Ведь блещущий золотом цоколь
Запомнил не все имена.
И павшие за Севастополь
Не знают, что стихла война.
Мелодии траурной звуки
Не слышат они из глубин.
И плиты над ними, как люки,
Следящих врага – субмарин.

Так вот она, Графская пристань,
Прославленный флотский редут.
С восторгом подходят туристы,
Чтоб увековечиться тут.

Я слышу – звенит мандолина,
Но чудится: Склянки звенят!
И пушки со стен равелина
По вражьей эскадре палят.

А рядом «полундра» густая
Несется сквозь грохот и дым.
И гильз шелуха золотая
Течет по ступеням тугим.

«Ни шагу... ни пяди... ребята!» –
Слабеющий голос хрипит...
И вновь, будто парус фрегата,
Рубашка на мне пузырит.