Борис БЕССОНОВ (Пинчуков) - ХАЗАРЫ (Историческая поэма для устного чтения в трех частях )

 О! скоро ли рукою жесткой
 Рассеюшку с пути столкнут?

 Русь! Сгнила? Умерла? Подохла?
 Что же! Вечная память тебе.

 Я предлагаю
 Минина расплавить,
 Пожарского.
 Зачем им пьедестал?
 Довольно Нам
 Двух лавочников славить
 Их за прилавками
 Октябрь застал.
 Случайно им
 мы не свернули шею.
 Я знаю, это было бы под стать.
 Подумаешь,
 Они спасли Рассею!
 А может лучше было 6 не спасать?

 Сына?
 Отца?
 Матери ?
 Дочери?
 Чья?
 В людоедстве очередь?

 Левой, левой, левой
 Разворачивайся в марше,
 Словесной не место кляузе.
 Тише ораторы,
 Ваше слово, товарищ маузер!

 Товарищ Ленин,
 Я Вам докладываю
 Не по службе,
 А по душе.
 Товарищ Ленин,
 Работа адовая
 Будет сделана
 И делается уже.

 Дедушка: — Прервусь тут.
 Страшно это, внук.
 Я слышу в ритме их стихов
 И молотков по гробу стук,
 И музыку гробовщиков —

 Внук: — Но, дедушка!
 Нам все известно
 Про гнев кремлевского вождя
 Евреи жертвами репрессий
 Ведь громче всех зовут себя —

 Дедушка: — Ох, внучек, внучек!
 Эта тема...
 Запретна до сих пор для гоев.
 Евреи — авторы устоев.
 И ими создана Система.

 Считают жертвою невинной?
 А что ж они? Блюли законы?
 Когда с жестокостью звериной
 Людей казнили миллионы!

 Где тот рубеж? Та грань раздела?
 Врагов и жертв? Чека и палачей?
 Под номером каким откроем дело
 О казни в восемнадцатом детей?[10]

 В державе были выше Бога:

 Бланк, Джугашвили и Бронштейн,
 Берг, Каганович и Эпштейн,
 Нахамкес, Мехлис, Френкель, Коган

 Игуда, Берия, Эрнштейн,
 Юровский, Хаммер, Губельман,
 Штерн, Бонч-Бруевич, Эйдельман,
 Брик, Ульрих, Гринфельд, Эдельштейн

Гальперин, Радек, Тобинсон,
 Сольц, Ланде, Авербах, Киршбаум,
 Коротич, Гинсбург, Апфельбаум,
 Кобзон, Иоффе, Перенсон ...

 Шварц, Берман, Шварцман, Мейер, Блох,
 Надь, Фишер, Вайсбарт, Эйзенштейн,
 Ильф, Блюмкин, Эренбург, Ванштейн.

 Так было! ГЕНОЦИД -ИТОГ!

 Страшнее оборотни были,
 Присвоив наши имена,
 Как русские
 О, времена!
 Они безжалостно судили:

 Каверин, Резник, Войков, Ларин,
 Арбатов, Яковлев, Свердлов,
 Дзержинский, Пятницкий, Сарнов,
 Петров, Зиновьев, Троций, Сталин...

 Бакланов, Евтушенко, Родов,
 Раскольников, Кольцов, Дыбенко,
 Шатров, Лакшин, Белобородов,
 Урицкий, Каменев, Крыленко...

 Раковский, Рыбаков, Крестинский,
 Лелевич, Пятаков, Ногин
 Дан, Голощеков и Ильин,
 Воейков, Рывкин, Либединский...

 Кто обвиняет в шовинизме
 Славян измученный народ,—
 Палач тот и преступник тот!
 Смертельный враг моей Отчизне

 Кто обвиняет в шовинизме
 Славян измученный народ,
 Пускай причины все сочтет,
 За что славян лишали жизни:

 — За то, что дорожат трудом,
 Не отдавали хлеб свой даром,
 И продотрядам, как татарам,
 Платили кровью и зерном.

 - За то, что кровным капиталом
 России умножали силы,—
 Купцы, заводчики, банкиры,—
 Все пали жертвою хазарам.

 - За то, что помнили свой род,
 За то, что первые славяне,—
 Все уничтожены дворяне
 И вновь осиротел народ,

 - Защитники души христиан:
 Священники, дьячки, монахи,—
 Погибли в ссылке и на плахе.
 И в душах торжествует хам!

 И еще живы палачи,
 Наследники их, дети, внуки...
 Испачканные кровью руки
 Нам зажимают рот:
 — Молчи! —

 Молчи о преступленьях века!
 Они защищены цензурой
 И сионистов диктатурой
 Их "правда" —
 Полуложь, Калека!

 Молчи о бедствиях славян:
 У нас ведь дружба всех народов.
 Индейцев защищай свободу
 Забытых богом дальних стран.

 Не помни!
 Судят нашу Память.
 Клеймят фашизмом, злым пороком.
 Нас, искалеченных уроком,
 Манкуртами хотят оставить.

 Весь на беспамятство расчет!
 Чтоб избежать за кровь возмездия!
 Но преступлений их созвездия
 Мы помним все наперечет:

 К войне гражданской, как к спасенью,
 Большевики вели не зря.
 Пал на идеи Октября
 Расстрел детей кровавой тенью.

 Она была необходима
 Тем, кто мечтал в державе власть
 Навеки у славян украсть.
 И третьего не стало Рима .

 Что совесть им была, закон?
 Расстреливались даже дети!
 Зовут забыть расстрелы эти?
 Зарос травою страшный СЛОН?

 Но в этом именно ИСТОКИ
 Тех сорока кровавых лет,
 Непоправимых, страшных бед,
 И нам, оставшимся — УРОКИ!

 В семнадцатом! — Концлагеря,
 Декретом Ленина — Цензура!
 На смерть погнала диктатура
 Весь двор, всю знать, семью Царя.

 Цареубийства год. Станицы
 Костьми усеяли поля.[11]
 Стонала Русская земля
 Под властью Свердлова — убийцы.

 Все местечковые портные
 Пошли в Советы и ЧЕКА.
 Синонимом большевика
 Стал бундовец, еврей отныне,

 Год девятнадцатый. Разверстка!
 ЧОН! Продотрядов страшный сон
 И мужиков предсмертный стон:
 "Стелили мягко. Спится жестко!"

 Двадцатый. Под шумок войны
 Уничтожались миллионы.
 Дворян как класса похороны
 (Бежали или казнены).

Брал Апфельбаум на расстрелы
 В залог (о, нация!) детей,[12]
 Жен, стариков и матерей,—

 Мятеж Кронштадта. Двадцать первый!
 Владивосток, Кавказ, Тамбов...
 Землячка, Фрунзе, Уборевич,
 Якир, Дзержинский, Бонч—Брусвич
 Нас усмиряли, как рабов.
 Год людоедства! Страшный голод.
 И как подачу — на семь лет
 Мир заключили серп и молот:
 Налог деревне, стране НЭП.

 Двадцать второй. Расцвет комчванства.
 Бронштейна—Троцкого "триумф".[13]
 Светильник Тихона потух
 И в церкви правит самозванство.

 Двадцать восьмой. Убийство НЭПа.
 И в индустрии первый шаг.
 "Гуманность, если рядом враг,—
 Учили "Правда" нас,— нелепа."

 Двадцать девятый. Казни, ссылки!
 Тридцатый. Казни, лагеря!
 Каналы на крови, моря,
 Магнитки, ГЭСы и Бутырки.

 Эпштейн погнал крестьян в колхозы,
 Ягода, Френкель — в лагеря.
 Союзники в войне Кремля
 С Россией —
 Голод и морозы!

 Особо вспомним тридцать третий!
 Вновь людоедства страшный год.
 Кто нам за эту кровь ответит?
 Чей богом избранный народ?

Для мира были эти беды,—
 Костлявый призрак коммунизма.
 Ответом было — взрыв фашизма
 И его легкие победы,

 В тридцать четвертом — паспортами
 Штемпелевали наш народ.
 Клеймили как рабочий скот
 И обращались как с рабами.

 А тех, кто сохранился чудом
 По городам и лагерям
 Из кулаков, купцов, дворян
 Искал и добивал Иуда.

 Тридцать седьмой был многолик.
 Впервые по сынам Синая,
 Убийц заслуги не считая,
 Прополз кровавый маховик.

 Ежов казнил всего два года.
 Был первым русским палачом.
 Друг Сталина. И нипочем
 Ему был возраст, пол, порода.

 Тогда евреев ждали в лагерях[14]
 И были рады зэки этим встречам.
 Отведайте и Вы!
 И каждый вечер
 Ко сну их провожал животный страх.

 Над ними грянул первый гром.
 Лишь тысячи сынов Синая
 Убиты. До сих пор стенают
 Они о том, тридцать седьмом.

 И эти краткие два года — вот порода!
 Они порочат как вселенскую беду.
 Но в этих плачах я ни слова не найду
 О страшных муках русского народа.

 Тридцать восьмой. Ежова год.
 Он полностью тогда прозрел.
 Но о, безумец! Он посмел
 Задеть Кагана грозный род:
 Сам Каганович "шел" по делу!
 Но Сталин защитил Кагана.
 Ежова, друга, Ветерана
 Он сам приговорил к расстрелу.

 И вот итог: за двадцать лет
 Погибло сорок миллионов.
 Земля славян исходит стоном
 И палачам прощенья нет!

 Нас как в Америке индейцев
 Согнали с собственных земель.
 И как индейцы мы теперь
 Батрачим у землевладельцев.

 Вопрос земли: Вопрос вопросов!
 Ради нее вся эта кровь
 Пытаются хазары вновь
 Прибрать к рукам великороссов.

 Дождемся:
 Пропоют нам: "Братья!
 Зло долго помнить некрасиво!
 Поделим землю справедливо,[15]
 Забудем распри и проклятья.
 Кто виноват, что наши деды,—
 Романтики (а не злодеи)
 Казнили Вас ради идеи?
 Нам пользы нет от их победы..."

 Тридцать девятый год. Война!
 И снова страшные потери,
 Снаряды, пулеметов трели
 Косили наши племена.

Кто скажет, что его народ
 Страшнее пострадал в войне,—
 Тот непорядочен вдвойне —
 Палач в душе, славянофоб

 Подсчет процентами — обман!
 Игра погибшими людьми:
 Равняют ценностью они
 С одним своим — сорок славян.

 И в то жв время та война
 Славян от страха разбудила.
 Нам стало ясно:
 Наша сила
 В том, что едины племена.

 В том, что злодеям не с руки
 Любовь нааязывать и братство.
 Что наше главное богатство —
 Патриотизм и мужики.

 А казни шли и шли в черед:
 Кто в оккупации, в плену
 Случайно пережил войну,—
 Пошли на каторгу, в расход.
 Все так же Берия свирепо
 После войны казнил славян.
 Но виден стал уже обман,
 Уже не верили так слепо.

 Сорок восьмой год. Год измены.
 Предательства евреев год.
 Страну разрушивший народ,
 Стал покидать России стены.

 Но совершался поворот!
 Измена! Ложь! Неотвратимо
 Гнев направляла властелина
 На "Богом избранный" народ.
 Хитер был замысел тирана,
 Готовил Геноцид детально,
 Ему казалось — все реально,
 Но обмануть не смог Кагана. —

 Сталин:
 — По информации друзей
 готовят заговор евреи.
 Каганович:
 — Я думаю крепка та шея,
 Что так клевещет на людей.
 Берия:
 — Мы все, конечно же, проверим,
 И негодяи не уйдут!
 Не только пряник, но и кнут
 Мы для таких людей имеем.
 Сталин:
 — Я Вас не понял! Это бунт?
 Маленков:
 — Нет! Нет! Злодеи не уйдут!
 Сталин:
 — Пора. Уж начали стареть
 Мои орлы в Политбюро.
 Берия (про себя):
 — Ах ты, тюремное мурло!
 Тебе недолго здесь сидеть!
 Хрущев:
 — Товарищ Сталин очень прав!
 Булганин:
 — Укоротим евреев нрав!
 Маленков:
 — Неооходима кадров смена!
 Там, где евреи, там — Измена!
 Молотов:
 — Пора нам подвести итоги:
 Теперь их не спасут и Боги!

 И умер в нужный час владыка.
 Для всех и до сих пор загадка
 Природа странного припадка,
 Но разгадать ее —
 Поди-ка?

 Традиций царского дворца
 Не смог преодолеть и Сталин.
 Еще Борис был Так представлен[16]
 На суд Всевышнего Творца.
 Год смерти Сталина. Смятенье.
 Лаврентий Берия в цене.
 России снилось в страшном сне
 Его грядущее правленье.

Он рвался к шапке Мономаха
 Стук ночью в двери,
 Тюрем ад!
 Но Жуков,— маршал и солдат
 Освободил страну от страха

 Хоть и не кончился кошмар,
 Но можно подвести итоги:
 Пустяк в сравнении, о Боги!
 Резня монголов и татар

 Славян за триста миллионов
 Должно бы быть у нас в стране
 Мы половину сатане
 Скормили в жертву. Жертву Гоев

 Мы заплатили эту цену
 И вновь нам обещают рай?!
 И вновь кричат;— Давай! Давай!
 Те, кто готовит нам измену.

 Как смеет Тать! Палач! Опять
 (И внук, наследующий дачи,
 А значит и доход палачий)
 Нас в шовинизме обвинять?

 Кто обвиняет в шовинизме
 Славян измученный народ,—
 Палач тот! И преступник тот!
 Смертельный враг моей Отчизны

 Терзали душу слова деда
 Сжималось сердце от тоски
 И стискивал я кулаки:
 Откуда русским эти беды?
 Перечеркнула нам пути
 О рае на земле химера
 Страшнее этого примера
 В истории и не найти...

 — Скажи мне дедушка, любовь,
 Как жизни высшая награда,
 Была ли в этом царстве ада,
 Неволи горькой из неволь?

 Как высший подвиг христиан
 Встречал я, внучек, и нередко
 Любовь в ГУЛАГа грязной клетке,
 Где гибли тысячи славян.

 В рассказе мрачном капитана
 Монахи гибли. Вот они
 Пример нам истинной любви
 И совести больная рана.

 Любви?
 Любовь была награда.
 Для ЗЭКов тоненькая нить,
 Дававшая нам силы жить
 И душу защитить от смрада.

 В полярном царстве льда и тьмы
 На дни считая жизни сроки,
 Мы о любви шептали строки,
 Забыв об ужасах тюрьмы.

 Послушай эти строки, внук,
 В них есть печаль и благородство.
 И жжет трагическое сходство
 Протянутых в пространство рук...

 — Если тебе грустно,— приходи!
 Грусть твою развею нежной ласкою.
 Если тебе скучно,— приходи!
 Скуку прогоню я доброй сказкою.

 Если тебе больно,— приходи!
 Боль твою заговорю заклятьем.
 Если тебе страшно,— приходи!
 На врагов твоих нашлю проклятье.

 Если не любила,— приходи!
 Я тебе любви открою тайну.
 Если изменила,— приходи!
 И поймешь,— ошиблась ты случайно.

 Если вдруг ревнуешь,— приходи!
 И поймешь,— ревнуешь ты напрасно.
 Если сердце есть в твоей груди,—
 Не играй! Играешь ты опасно.

 Если одиноко,— приходи!
 Мы с тобой вдвоем не одиноки.
 Слышишь как мне больно,— приходи!
 Кровью истекают эти строки!

 Умирал в горячечном бреду,
 Звал любимую сокамерник сосед.
 Но почувствовало вещее беду,—
 Приподиялся и воскликнул:

 - Нет!

 Никогда сюда не приходи!
 Люди здесь суровы и жестоки.
 Вместо сердца — камень в их груди,
 Нас здесь искалечили пороки!

 Чайник. Ржавая селедка.
 Накрахмаленная скатерть.
 Твоя легкая походка
 И в божнице Богоматерь.

 Гукает сыночек в люльке,
 Белоснежное белье.
 Путаются ноги в юбке...
 Счастье! Солнышко мое!

 Прилетел бы вольной птицей!
 Да где крылья мне найти?
 Долетел бы вольным ветром!
 Горы встали на пути...

 Мы молились вместо Бога
 Революции, труду..
 Трудимся...
 Во тьме острога.
 Как язычники в аду.

 Офицер, буржуй, священник,—
 Мы здесь пайками равны.
 Счастью своему изменник
 Я был враг своей страны!

 Если Бог дарует силы
 Пережить мне лагеря,—
 Я вернусь к тебе, любимой,
 Счастье, ладушка моя!

 Я тоже горд!
 Я русский лорд!
 Пусть я живу в тюремном хламе,
 Моей души беспечный флот
 Уже отплыл к прекрасной Даме.

 Одели в грязное тряпье
 И сняли кружева Брабанта...
 Пусть будет все, как суждено!
 Умру я нищим.
 Пожил франтом.

 Крепки тюремные замки
 И давят каменные своды.
 Но я искал твоей руки
 Не через стены,
 Через годы!

 Мне сорок два.
 Да трын-трава!
 Всего полжизни прожито.
 И что людская мне молва,
 Когда мне всех дороже ты?

 Любовь — сраженье двух сердец.
 Здесь победителей не судят!
 Пускай он шут! Глупец! Подлец!
 Но побежденных здесь —
 Не любят!

 Так значит в бой!
 На абордаж!
 Сарынь на кичку!
 Кортик в зубы!
 —Покорнейший слуга я Ваш,—
 Последнее, что шепчут губы.

 Палач отнимет жизнь и Честь,
 Но он любовь отнять не в силах,
 Пока свобода мысли есть,
 И кровь пока струится в жилах

 Я сберегу
 Любовь свою
 И не отдам ее без бою.
 Пока живу — тебя люблю!
 А ты умрешь —
 У мру с тобою!

 Ты помнишь, родимая, первый покос?
 И нашу черемуху в темном логу?
 Не нужно, родимая, охов и слез.
 Я жив еще. Выживу. Если смогу.

 Как наша телушка?
 Ходила ли в стадо?
 И будет ли в этом году молоко?
 У батюшки сено скоси за оградой.
 На дальний покос не ходи.

 Детишек учи.
 А в особицу Ваню.
 Он ловок к наукам.
 Глядишь, выйдет в люди.
 Я доктором Ваню увидеть мечтаю...
 А если не так, то учителем будет.

 Отправь его в город к сестре моей Кате
 Пусть в школе не знают, что я здесь сижу.
 Из синей рубашки Анюте сшей платье,
 Смотри, чтобы Прохор не сдвинул межу,

 Картошку займи для посадки у Кати.
 Ее в городских магазинах полно.
 Сади, сколько можно Помогут и братья
 — А Прохор,— скажи им,— сексот и говно

 Смотри там!
 Но если вдруг выпадет случай,—
 Найдешь человека,—
 Сходись с ним, не жди.
 Родимая,
 Сердце обидой не мучай!
 Не шутят с такими как я здесь вожди

 Мадам! Тихо падают листья,
 В их шорохе слышу беду.
 Мадам! Ваше сердце так близко!
 Я сделаю шаг — и войду.

 Мадам! Моим клятвам не верьте.
 Они лишь слова. Ритуал.
 А верьте Вы детям и смерти,—
 Ее этот мир повидал!
 Ее этот мир повидал...

 Палач с южно-русским акцентом,
 Проворный одесский еврей
 Меня убивал по рецептам
 Религии страшной своей

 Зарезан я был и расстрелян
 В кровавом двадцатом году.
 В конюшнях, что строил Растрелли,
 Я умер в тифозном бреду.

 Казнен был в казармах Крондштадта,
 Замерз в Соловецком СЛОНе,
 И пулей любимого брата
 Убит на гражданской войне.

 Но каюсь!
 Бориса и Глеба
 Я проклял пример на века.
 Умри я —
 Россию бы предал.
 Жива она,— жив я пока.

 И каюсь! Стрелял всегда первым!
 А сам, как мишень на виду.
 И я -пригожусь в сорок первом
 России, попавшей в беду
 России, попавшей в беду.

 Сменю я фамилию дедов,
 Смешаюсь с голодной толпой,
 Мадам, я Россию не предал,
 Хотя и враждую с Чекой.

 История спор наш рассудит.
 Чем я рисковал? Чем они?
 И скажут мне русские люди:
 — Фамилию внукам верни! —

 Дождусь, назовет меня братом,—
 Палач Джугашвили в мольбе.
 Пройду пол-Европы солдатом,
 Россию оставив себе.
 Россию оставив себе.

 Хожу я по лезвию бритвы.
 Здесь кровь проливают рекой.
 Хранят меня Ваши молитвы.
 Мне рано еще на покой.
 Мне снятся любимые внуки.

 Мы счастливы будем, мадам!
 Вернусь я из этой разлуки
 И Вас никому не отдам.
 И Вас никому не отдам.

 Мадам! Уже падают листья
 В заброшенном нашем саду.
 Мадам! Ваше сердце так близко!
 Я сделаю шаг и
 Войду?

 Запомни!
 Это их слеза
 Дождем тебе омоет щеку

 Следят за нами издалека
 С ночного неба
 Их глаза!

 Пыль на дороге — их тела,
 И мы
 По их шагаем спинам!

 И как обидно нестерпимы
 Им наши мелкие дела...

 О! Русская земля! Опять ты сирота
 Крылами бьет беда в твои просторы,
 В душе Обида, Боль и Пустота,
 А в Памяти — Обман и Приговоры.

 Дни окаянные расстрелов без суда
 От Октября по тридцать пятый год
 Ведет тебя от бога в никуда
 Жестокий "богоизбранный" народ.

 Безлюдели террором города:
 Ростов и Харьков, Ярославль, Крондштадт...
 И как закон — расстреливал всегда
 Наемный Лейбы Троцкого солдат.

 Истории лишали и святых
 Разрыли кладбища и осквернили храмы
 Устраивали в алтарях пустых
 Конюшни, туалеты, пилорамы...

 Сегодня правят внуки палачей
 Манкурты — их рабы — безродные сатрапы.
 Чтецы чужих, бессмысленных речей.
 Послушать их — мы сами виноваты.

 Мы сами отказались от столицы,
 Культуры, академии наук..?
 И сами разучились мы трудиться
 Как при царе — не покладая рук?

 Мы сами разоряли отчий дом?
 И сами шли на смерть отцы и деды?
 Все сами отдали, что нажито трудом?
 И прочили великие победы?

 И сами отдали Россию в кабалу
 Народам полуграмотным и диким?
 И в богадельню превратив свою страну
 Сам наш народ стал некогда великим?

 Журналы, телевиденье, газеты
 Пытаются внушить нам этот вздор
 И увести виновных от ответа.
 И то, что не забыт по их словам — позор.

 Но есть всему предел! Последняя черта.
 И мы сейчас у этого предела,
 Нам нужно покаянье, чистота,
 А ложь и грязь — смертельно надоела,

 До смуты один шаг. Где грянет первый гром?
 Быть может спровоцируют в столице
 Сыны Сиона яростный погром?
 Или в Эстонии наемные убийцы?
 В Ташкенте? Грузии? Молдавии? Литве?
 Стучит нам в сердце пепел наших дедов
 И шепчет нам, что кто—то там в Москве
 Россию снова по дешевке предал.

 И был той смуты каждый год
 Страшнейшим со времен Адама
 Торжествовал Искариот!
 У стен разрушенного храма.