Варлам Шаламов - Колымские тетради

На склоне гор, на склоне лет
Я выбил в камне твой портрет.
Кирка и обух топора
Надежней хрупкого пера.

В страну морозов и мужчин
И преждевременных морщин
Я вызвал женские черты
Со всем отчаяньем тщеты.

Скалу с твоею головой
Я вправил в перстень снеговой,
И, чтоб не мучила тоска,
Я спрятал перстень в облака.

Я песне в день рождения
Ее в душе моей
Дарю стихотворение —
Обломок трудных дней.

Дарю с одним условьем,
Что, как бы ни вольна,
Ни слез, ни нездоровья
Не спрятала б она.

По-честному не стоит
И думать ей о том,
Что все пережитое
Покроется быльем.

Небеса над бульваром Смоленским
Покрывали такую Москву,
Что от века была деревенской,
И притом напоказ, наяву.

Та, что верила снам и приметам
И теперь убедилась сама:
Нас несчастье не сжило со света,
Не свело, не столкнуло с ума.

Сколько писем к тебе разорвано!
Сколько пролито на пол чернил!
Повстречался с тоскою черною
И дорогу ей уступил.

Ты, хранительница древностей,
Милый сторож моей судьбы,
Я пишу это все для верности,
А совсем не для похвальбы.

Мостовая моя торцовая,
Воровские мои места.
Чем лицо твое облицовано,
Неумытая красота?

Где тут спрятаны слезы стрелецкие,
Где тут Разина голова?
Мостовая моя недетская,
Облицованная Москва.

И прохожих плевки и пощечины
Водяной дробленой струей
Смоют дворники, озабоченно
Наблюдающие за Москвой.

Я, как мольеровский герой,
Как лекарь поневоле,
И самого себя порой
Избавлю ли от боли.

О, если б память умерла,
А весь ума остаток,
Как мусор, сжег бы я дотла
И мозг привел в порядок.

Я спал бы ночью, ел бы днем
И жил бы без оглядки,
И в белом сумраке ночном
Не зажигал лампадки.

А то подносят мне вино
Лечить от огорченья,
Как будто в том его одно
Полезное значенье.

Ради Бога, этим летом
В окна, память, не стучи,
Не маши рукой приветы.
А пришла, так помолчи.

И притом, почем ты знаешь,
Память глупая моя,
Чем волнуюсь, чем страдаю,
Чем болею нынче я?

Проноси скорее мимо,
Убирай навеки с глаз
И альбом с видами Крыма,
И погибельный Кавказ.

Злые призраки столицы
В дымном сумраке развей,
Скрой томительные лица
Подозрительных друзей.

Открывай свои шкатулки,
Покажи одно лицо,
В самом чистом переулке
Покажи одно крыльцо.

Хочешь, память, отступного,
Только с глаз уйди скорей,
Чтобы к самому больному
Не открыла ты дверей.

Как ткань сожженная, я сохраняю
Рисунок свой и внешний лоск,
Живу с людьми и чести не роняю
И берегу свой иссушенный мозг.

Все, что казалось вам великолепьем,
Давно огонь до нитки пережег.
Дотронься до меня — и я рассыплюсь в пепел,
В бесформенный, аморфный порошок.

Я нынче вновь в исповедальне,
Я в келье каменной стою
В моем пути, в дороге дальней
На полпути — почти в раю.

Ошибкой, а не по привычке
Я принял горные ключи
За всемогущие отмычки,
Их от ключей не отличил.

Дорогой трудной, незнакомой
Я в дом стихов вошел в ночи.
Так тихо было в мертвом доме,
Темно — ни лампы, ни свечи.

Я положил на стол тетрадку
И молча вышел за порог.
Я в дом стихов входил украдкой
И сделать иначе не мог.

Я подожду, пока хлеб-солью
Меня не встретят города,
И со своей душевной болью
Я в города войду тогда.

Вот он лежит, поджавши лапы,
В своей немытой конуре,
Ему щекочет ноздри запах
Следов неведомых зверей.

Его собачьи дерзновенья
Умерит цепь, умерит страх,
А запах держится мгновенье
В его резиновых ноздрях.

Еще когда он был моложе,
Он заучил десяток слов,
Их понимать отлично может
И слушать каждого готов.

А говорить ему не надо,
И объясняться он привык
То пантомимою, то взглядом,
И ни к чему ему язык.

Пожалуй, только лишь для лая,
Сигнала для ночных тревог,
Чтобы никто к воротам рая
Во тьме приблизиться не мог.

Ею зубастая улыбка
Не нарушает тишины.
Он подвывает только скрипке,
И то в присутствии луны.

Он дорожит собачьей службой
И лает, лает что есть сил,
Что вовсе было бы не нужно,
Когда б он человеком был.

Стой! Вращенью земли навстречу
Телеграмма моя идет.
И тебе в тот же час, в ют же вечер
Почтальон ее принесет.

Поведи помутившимся взглядом,
Может быть, я за дверью стою
И живу где-то в городе, рядом,
А не там, у земли на краю.

Позабудь про слова Галилея,
От безумной надежды сгори
И, таежного снега белее,
Зазвеневшую дверь отвори.

Синей дали, милой дали
Отступает полукруг,
Где бы счастье ни поймали —
Вырывается из рук.

И звенящие вокзалы,
И глухой аэродром —
Все равно в них толку мало,
Если счастье бросит дом.

Мы за этим счастьем беглым
Пробираемся тайком,
Не верхом, не на телегах.
По-старинному — пешком.

И на лицах пешеходов
Пузырится злой загар,
Их весенняя погода
Обжигает, как пурга.

Я жаловался дереву,
Бревенчатой стене,
И дерева доверие
Знакомо было мне.

С ним вместе много плакано,
Переговорено,
Нам объясняться знаками
И взглядами дано.

В дому кирпичном, каменном
Я б слова не сказал,
Годами бы, веками бы
Терпел бы и молчал.

Вечер. Яблоки литые
Освещают черный сад,
Точно серьги золотые,
На ветвях они висят.

Час стремительного танца
Листьев в вихрях ветровых,
Золоченого багрянца
Неба, озера, травы.

И чертят тревожно птицы
Над гнездом за кругом круг,
То ли в дом им возвратиться,
То ли тронуться на юг.

Медленно темнеют ночи,
Еще полные тепла.
Лето больше ждать не хочет,
Но и осень не пришла.

Есть состоянье истощенья,
Где незаметен переход
От неподвижности к движенью
И — что странней — наоборот.

Все дело здесь такого рода,
Как вы легко понять могли:
Дождем крапленная колода
Ва-банк играющей земли.

Где грош и то поставлен на кон,
Ведь вся земная красота
Не признает бумажных знаков
И кровь меняет на металл.

Свой рубль, волшебный, неразменный,
Я бросил в эту же игру,
Чтоб заползти вполне нетленным
В любую снежную нору.