Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2
В 1871 году он поселяется в Сан-Ремо, и в том же году выходит его вторая книга нонсенса: «Нелепые песни, истории, ботаники и азбуки», в которую вошли «Джамбли». В 1872 году – третья: «Новые нелепые стихи, рисунки и ботаники». К этому времени его абсурдная поэзия сделалась популярной, хотя и воспринималась неоднозначно: она даже стала приносить ему некоторый доход (переиздания «Книги нонсенса»). Он построил дом, завел кота. Теперь у него был постоянный приют, своя последняя гавань.
Именно здесь, в Сан-Ремо, и были написаны его лучшие романтические баллады. Он уже был очень слаб и болен, когда в феврале 1886 года в лондонском журнале «Пэл-Мэл» появилась статья Джона Рёскина. Знаменитый критик и философ, законодатель вкуса эпохи писал: «Поистине я не могу назвать никакого другого автора, которому моя праздная душа была бы наполовину так благодарна, как Эдварду Лиру. Я ставлю его первым в ряду ста моих любимых авторов».
Растроганный Лир послал Рёскину только что написанное стихотворение (которому суждено было стать последним) «Дядя Арли» – в сущности, свою автоэпитафию и погребальную элегию.
В этих стихах Дар, или Искусство, воплотилось еще в более парадоксальном образе – Сверчка, сидящего опять-таки на Носу (видимо, для Лира – это самая сущностная часть тела). Но чудаковатый Дядя Арли так же стойко и обреченно несет свою ношу, как нес ее Донг: «Песенке Сверчка внимая, / Дядя шел не уставая, / Даже как-то забывая, / Что ему ботинки жмут».
И дошел он в самом деле
До Скалистой Цитадели,
Там, под дубом вековым,
Он скончал свой подвиг тайный:
И его билет трамвайный,
И Сверчок необычайный
Только там расстались с ним.
Там он умер, дядя Арли
С голубым сачком из марли,
Где обрыв над бездной крут:
Там его и закопали,
И на камне написали,
Что ему ботинки жали,
Но теперь уже не жмут.
Признаюсь, я несколько усилил в переводе пафос и превратил «древнее жилище предков» на холмах, куда наконец приходит Дядя Арли, в «Скалистую Цитадель», ибо в ушах у меня звенело другое патетическое завещание – стихи У. Б. Йейтса, написанные за неделю до смерти. Там на защитников последней цитадели – «Черной Башни» – наступает какая-то новая наглая сила, неведомая тирания. Подвиг обороняющих Башню бессмыслен, ведь король, которому они служили, давно мертв, но решимость выполнить свой долг до конца у них та же, что у героя Лира.
Характерна шутовская фигура повара, ловящего сетью птиц на крыше башни. Этот повар, которого забота о харче для осажденных подняла на ноги рано на рассвете, когда остальные еще спали, клянется, что слышал звуки королевского горна – то есть спешащей подмоги. «Конечно, врет, старый пес!» – говорит поэт, который и сам, в сущности, врет во спасение.
Есть сквозные мотивы, совпадающие у Лира и Йейтса, – танец, плавание, маски.
Всю ночь танцуют Донг со своей синерукой и зеленоволосой джамблийской девой на морском берегу, танцуют при свете луны Кот с Совой – «рука в руке на прибрежном песке», пляшут Король и Королева Пеликанов у Нила, приплясывают и персонажи лимериков.
Плавание – второй совпадающий мотив… Уплывают на какой-то счастливый остров джамбли; и грустный Комар Долгоног с коротконогой Мухой отправляются далеко-далеко в своей утлой лодочке; уплывает на Черепахе малютка Йонги-Бонги-Бой; лишь покинутый Донг обречен ждать у моря погоды.
Маска – еще один неотъемлемый элемент поэтики Йейтса. Всю жизнь он только и делал, что примерял личины различных персонажей (легендарных и вымышленных), вводя в лирику типичные приемы драмы. По сравнению с этим Йонги-Бонги-Бой, Донг и Дядя Арли – лишь простые alter ego автора. И все же…
Случайны ли эти параллели? Ведь и Эдвард Лир, и У. Б. Йейтс, несмотря на несовпадение во времени (один завершал свой путь, когда другой только начинал) – представители позднего романтизма (можно сказать, ретро-романтизма), оба стремились к обновлению традиции. Один – на путях абсурда и сказки, другой – через сказку и миф.
И пути их сближались. Это подтверждается, в частности, важнейшей для позднего Йейтса концепцией «веселости», которая стала его ответом «злобе дня». Обращаясь к героям и шутам Шекспира, к образам древнего искусства, Йейтс твердо формулирует свое кредо:
Все гибнет – творенье и мастерство,
Но мастер весел, пока творит.
В сущности, это метафизическое утешение того же типа, что и лозунг известного Джентльмена из Девоншира:
Жил один Джентльмен в Девоншире,
Он распахивал окна пошире
И кричал: «Господа!
Трумбаду, трумбада!» –
Ободряя народ в Девоншире.
В своей собственной поэтической мифологии, в теории перевоплощений, основанной на фазах Луны, Йейтс утверждал, что последние три стадии универсального круга превращений – Горбун, Святой и Дурак. В книге «Видение» он дает такое определение Дурака: «Он лишь соломинка, носимая ветром, и лишь ветер у него в голове, и лишь одно желание – кружиться безымянно и невесомо. Божье Дитя – называют его порой».
Сравните с восклицанием Донга:
И последние выдуло крохи ума
Из несчастной моей головы.
Но смысл этого «дурачества» двойствен. «В худшем случае, – пишет Йейтс, – его руки и ноги, его глаза, его воля и желания подчиняются лишь смутным подсознательным фантазиям. Но в лучшие минуты ему доступна вся мудрость…»
То, к чему путем многих раздумий приходит Йейтс, интуитивно найдено Лиром намного раньше. Но и он не сразу понял, что за жемчужное зерно попало к нему в руки. В его наследии много сора, соломинок, кружащихся на ветру. Но поздние баллады Эдварда Лира заслуживают названия великих не меньше, чем, например, знаменитые оды Джона Китса 1819 года. И влияние их на литературу XX века (Джойс, Элиот, Хармс) еще недостаточно оценено и изучено.
Всякое писательство есть пример духовного сопротивления. У Лира оно наглядно до смешного:
Жил-был Старичок между ульями,
От пчел отбивавшийся стульями;
Но он не учел
Числа этих пчел
И пал смертью храбрых меж ульями.
Есть что-то донкихотовское в этом образе; битва Старичка между ульями здесь не менее героическая, чем бой с ветряными мельницами. А возьмите парную к «Джамблям» балладу «Донг С Фонарем На Носу». Можно ли одним образом, одним гениально начертанным иероглифом точнее выразить идею художнического Дара, пронесенного Лиром через всю его жизнь? Этот Светозарный Нос, торчащий на лице, как горизонтальный Маяк, которому суждено, когда время угоризонталит его носителя, перейти в вертикальное положение и стать надгробным монументом поэту. И с какой технологической точностью описан этот Фонарь,
Освещающий мир
Через множество дыр,
Проделанных в этом огромном Носу,
Защищенный корой,
Чтобы ветер сырой
Его не задул в злоповедном лесу.
Разве это абстрактная фантазия или нелепица? Это мощный символ, к которому как нельзя более подходят слова Пастернака: «Метафоризм – естественное следствие недолговечности человека и надолго задуманной огромности его задач. При этом несоответствии он вынужден смотреть на вещи по-орлиному зорко и объясняться мгновенными и сразу понятными озарениями. Это и есть поэзия. Метафоризм – стенография большой личности, скоропись духа».
Эдвард Лир (1812–1888)
Лимерики
Говорил бородатый старик:
«Я совсем от покоя отвык –
Шебуршат, как в гнезде,
У меня в бороде
Две совы, утка, дрозд и кулик!»
Пожилой господин на Таити
Говорил: «Если вы говорите,
Что мой нос длинноват,
В том не я виноват,
А избыток дождей на Таити».
Жил один старичок из Гонконга,
Танцевавший под музыку гонга.
Но ему объявили:
«Прекрати это – или
Убирайся совсем из Гонконга!»
Полноватый старик из Британии
Был порою несдержан в питании.
На совет есть пореже
Он кричал: «Вы невежи!» –
Толстопузый старик из Британии
Задремавший один старичок
Думал: дверь заперта на крючок.
Но один толстый крыс
Его шляпу изгрыз,
А другой – съел его сюртучок.
Злополучную даму в Байраме
Много раз прищемляло дверями.
«А может быть, впредь
В дверях не сидеть?» –
Подумала дама в Байраме
Жил один старичок из Непала,
Всё глотавший, что в рот ни попало.
Но, съев десять кроликов,
Он умер от коликов –
Неуёмный старик из Непала.
Жил-был старичок между ульями,
От пчел отбивавшийся стульями.
Но он не учел
Числа этих пчел
И пал смертью храбрых меж ульями.
Одна гувернантка в Кувейте
Так мило играла на флейте,
Что хрюкать ей в лад
Был счастлив и рад
Любой поросенок в Кувейте.
Жила-была дева в Галиции,
Чей нос перерос все кондиции.
Пришлось вызывать
Несчастную мать –
Носить этот нос по Галиции.
Жил один старичок с кочергой,
Говоривший: «В душе я другой».
На вопрос: «А какой?»
Он лишь дрыгал ногой
И лупил всех подряд кочергой.
Одному господину в Версале
Так внезапно глаза отказали,
Что он видеть не мог
Даже собственных ног –
И просил, чтоб ему показали.
Жил один старичок из Венеции,
Давший дочери имя Лукреции.
Но она очень скоро
Вышла замуж за вора,
Огорчив старичка из Венеции.
Жил старик у подножья Везувия,
Изучавший работы Витрувия.
Но сгорел его том,
И он взялся за ром,
Романтичный старик у Везувия!
Бедный дедушка в Иокогаме
С детства был обделен пирогами.
«Ах, какой скверный сон!» –
Приговаривал он
И обиженно дрыгал ногами.
Одна старушонка из Триста
Уселась на куст остролиста.
Весь день там сидела
И громко кряхтела,
Но слезть не могла с остролиста.
Жил великий мыслитель в Италии,
Его мучил вопрос: что же далее?
Он не ведал покою
И, махая рукою,
Бегал взад и вперед по Италии.
Жил один долгожитель в Пергаме,
Он Гомера читал вверх ногами.
До того дочитался,
Что ослаб, зашатался
И свалился с утеса в Пергаме.
Одному старику на верхушке
Досаждали дрозды и кукушки.
«Хватит, – он прорыдал, –
Я довольно страдал,
Лучше слезу я с этой верхушки».
Жил на свете разумный супруг,
Запиравший супругу в сундук.
На ее возражения
Мягко, без раздражения
Говорил он: «Пожалте в сундук!»
Пожилой джентльмен из Айовы
Думал, пятясь от страшной коровы:
«Может, если стараться
Веселей улыбаться,
Я спасусь от сердитой коровы?»
Жил в одном городке под Вероной
Старичок, танцевавший с вороной.
Но прохожие в крик:
«Ты безумный старик!
Убирайся отсюда с вороной».
Жил да был в славном городе Трире
Старичок – самый маленький в мире.
Век бы жил старичок,
Да щенок-дурачок
Проглотил его в городе Трире.
Жил один старичок из Нигера,
Ему в жены попалась мегера.
Целый день она ныла:
«Ты черней, чем чернила», –
Изводя старика из Нигера.
Говорил старичок у куста:
«Эта птичка поет неспроста».
Но, узрев, что за птаха,
Он затрясся от страха:
«Она вчетверо больше куста!»
Незлобивый старик из Китая
Пса имел – толстяка и лентяя.
Пес обычно молчал,
А визжал и рычал
Добродушный старик из Китая.
Жил премудрый политик в Сеуле.
Но когда его перевернули
И стали крутить,
«Прошу прекратить», –
Заявил он коллегам в Сеуле.
Старичок, проживавший в Рангуне,
Погулять как-то вышел в июне.
Возвращаясь назад,
Нес он двух поросят,
Арестованных лично в Рангуне.
Старичок, позвонивший в звонок,
Говорил: «Я совсем изнемог.
Я вишу здесь три дня
На крылечке, звоня, –
Может, кто-то услышит звонок?»
Любопытный философ из Гретны
Прыгнул в кратер дымящейся Этны.
Напоследок еще
Крикнул: «Здесь горячо-о-о!» –
И исчез в дымном пламени Этны.
У старушки одной в Эритрее
Был девиз: «Дальше, выше, быстрее!»
Если нужно, на спор
Перепрыгнуть забор
Старушонка могла в Эритрее.
Удалой старичок из Салоников
Очень прыгать любил с подоконников.
На вопрос: «Не опасно?»
Говорил он: «Прекрасно! –
В этом прелесть прыжков с подоконников».
Осмотрительный старец из Кёльна
Отвечал на расспросы окольно.
На вопрос: «Вы здоровы?»
Говорил он: «А кто вы?» –
Подозрительный старец из Кёльна.
Пожилой господин в Касабланке
Был поклонником жидкой овсянки.
Чтобы было вкусней,
В чашку пару мышей
Добавлял господин в Касабланке.
Жила-была в городе Бледе
Одна очень тихая леди.
На вопрос: «Вы заснули?»
Шевелилась на стуле
И вздыхала загадочно леди.
Жил один старичок из Тамбова,
У него потерялась корова.
Старцу – горе да слезы,
А корова с березы
Наблюдает, жива и здорова.
Жил-был старичок у причала,
Которого жизнь удручала.
Ему дали салату
И сыграли сонату,
И немного ему полегчало.
Жил старик бесшабашный на Крите
Танцевавший на ветхой раките.
Крикнул сын старика:
«Ветка слишком тонка –
Осторожней, отец, не чихните!»
Жил отважный старик в Браззавиле,
Всюду ездивший на крокодиле.
«Смотри – они к ночи
Покушать охочи», –
Знакомые предупредили.
Невезучий старик из Уэллса
У перрона на рельсах уселся.
Погруженный в мечту,
«Сэр, ваш поезд ту-ту!» –
Не услышал старик из Уэллса.
Старичок, проживавший в Реусе,
В море синее вышел на гусе.
Но средь бездны морской
Оглянулся с тоской:
«Эх, побить бы чайку у бабуси!»
Жил сомнительный дядя из Дадли,
Отвечавший на все только: «Вряд ли».
Ему дали пинков,
А потом тумаков –
И навеки прогнали из Дадли.
Жил старик в славном городе Бремене,
Не терявший там попусту времени:
Просыпался, зевал,
Вверх ногами вставал
И стоял до обеда на темени.
Старушенция из Саламанки
Век жила, не вылазя из банки,
Никогда не грустила,
Улыбалася мило
И дарила детишкам баранки.
Жил старик в некой местности дикой,
Преисполненный верой великой:
Он сидел на тележке
И без лени и спешки
Кушал вилкой пирог с ежевикой.
Жила-была дама приятная,
На вид совершенно квадратная.
Кто бы с ней ни встречался,
От души восхищался:
«До чего эта дама приятная!»
Жил старик на развесистой ветке,
У него были волосы редки.
Но галчата напали
И совсем общипали
Старика на развесистой ветке.
Некий отрок, бродя по овражку,
Подобрал небольшую дворняжку.
Лишь немного спустя,
Осознал он, грустя,
Что большую он сделал промашку.
Сухопарый старик из Болгарии
Был других стариков сухопарее.
Его прямо на стуле
Рулоном свернули –
И хранили в чулане в Болгарии.
Жил в Афинах один Стариканос,
Попугай укусил его за нос.
Он воскликнул: «Ах, так?
Сам ты попка-дурак!» –
Вот сердитый какой Стариканос!
Старичок, проживавший в Анапе,
Был мудрее царя Хаммурапи:
Ловко с кошкой плясал,
Ложкой спину чесал
И ромашку заваривал в шляпе.
Жил один старичок в Девоншире,
Он распахивал окна пошире
И кричал: «Господа!
Трумбаду, трумбада!» –
Ободряя народ в Девоншире.
Мистер Йонги-Бонги-Бой
