Алексей Лозина-Лозинский - Противоречия: Собрание стихотворений

В поэмах поэтов все дамы,
Пажи и шуты хороши
И самые горькие драмы
Идут на подмостках души.

Прекрасны в них женщин улыбки,
Изысканы в них палачи –
А в ритме нам явственны скрипки,
Вериги, рыданья, мечи…

Но где ж капельмейстер лохматый
В длиннейшем своем сюртуке,
Ужасный, сухой, угловатый,
С нервической палкой в руке?

Вы помните – чуть у трибуны
Потухнет сиянье рожков,
Взметнется и ляжет на струны
По знаку шеренга смычков –

Одна марьонэтка руками
Нервически кверху взмахнет
И, дергаясь молча часами,
Безумный оркестр поведет.

Застыл капельмейстер великий –
Грохочет бунтующий гул…
Так слушает адские крики
Спокойный, больной Вельзевул.

Но звуки печальны и нежны
И вот капельмейстер, как маг…
Ах, так котильон белоснежный
Ведет Мефистофель во мрак!

Глядите, глядите же! В зале,
Где тысячи, тысячи глаз,
Простор, беспросветные дали,
И дышащий молча экстаз,

И где паяца шансонетка
В трагической плачет тоске –
Кривляясь, царит марьонэтка
С нервической палкой в руке.

Поэт – это тоже кривляка,
Чтецу подающий размер…
И я – Капельмейстер из Мрака,
И я забавляю партэр…

Мое положенье отчайно,
Мне надо давно умереть…
Какая-то черная тайна
Меня оплетает, как сеть…

Я слышу нездешние звуки,
Когда по ночам не заснуть…
Какие-то вещие руки
Коварно ложатся на грудь.

Какие-то белые плечи,
И трепетный стан, как змея…
И слышу я хитрые речи
Из самых глубин Бытия…

Пред нами, ахнув, мир открылся в миг экстаза
Как неизбывнейший, роскошнейший сундук,
Как ароматный ларь из Агры иль Шираза,
В котором худшее – сияние алмаза,
А имя лучшему найдут дикарь, испуг
И заклинания таинственных наук.

Но нет ли в этом всем ужасного обмана?
Прикосновение легчайшее перстов
Лишает вещи чар и силы талисмана…
Пусть, точно пес, грызет ученый их остов!
Как понимаю я доктрину Буридана
О голоде осла среди больших стогов…

Спокойный маятник из самой дальней ниши
Выстукивает мне древнейший афоризм,
В камине носятся то плащ летучей мыши,
То пурпурный кобольд, то свитки мудрых схизм…
Я говорю себе – ну, будь нежней и тише,
Мой доктринерский мозг, мой скучный скептицизм!

Давно знакомые фигурки из фаянса:
Пастушка, Бонапарт, китаец, Санхо-Панса…
А за окном гудит столетняя сосна…
И, ах, в пустой душе как много резонанса
Для звуков полночи… Как давит тишина…
Эй, нянька старая, тащи-ка мне вина!

Как звонки в зале плиты!
О длинный, лунный зал…
Я там упал, разбитый,
И молча умирал.

Ах, потому что строго
Звучал во тьме орган
И потому что много
Имел я старых ран.

Было: вечером сердце распелося,
Сильной песней я в мир застонал.
Я не знаю, чего мне хотелося,
Но по сумеркам что-то я звал.

Пел я страстной, призывной, проклятою,
Отдающейся песнью груди,
И взвилась на финале богатою
И отчаянной нота тоски!

Ах, и как это, как это крикнулось!
Да и боль была как хороша!
Но на песню мою не откликнулась
Ни одна человечья душа.

Жаль мне: даром тогда над горами я
Размахнул свою грусть, как пращу…
Что ж, грущу ли теперь вечерами я?
Нет, пожалуй. Уже не грущу…

Я нанял комнату в стариннейшем палаццо,
Полуразрушенном, почти совсем пустом.
Он темен и велик. В нем можно потеряться.
И подземелье есть под нижним этажом.

В таких глухих домах должны водиться духи,
Тем более что здесь был встарь епископат.
Теперь же в нем живут две желтые старухи,
Один горбун, семь псов и четверо ребят.

Я спорил с горбуном о принципах упорно,
Он клерикалом был, а я не знаю кто,
Ребята каждый день кричали мне «bon giorno!»
И я кормил собак, признательных за то.

И я любил свой дом… Бродя по корридорам,
Мне всё казалося, что что-то я найду…
Я любовался днем Везувием, простором,
А ночью тосковал в запущенном саду.

Но в келье у себя я вспоминал про Бога
(Быть может, прав горбун?), когда была луна…
Как это страшно жить в палаццо, где так много
Столетий сторожит ночная тишина!..

Тогда я вздрагивал и вглядывался зорко,
И, злясь, что чудятся мне шепоты теней,
Я свечкой на стене писал: Madonna sporca;
Я Вас люблю, Этер; О, смерть! и Пαντα ρει.

В мрачные цвета окрасил рыцарь свой герб.
Силы цвет голубой может ослабить.
Когда месяц пошел на ущерб,
Мрачный рыцарь выехал грабить.

У рыцаря есть горделивая самка,
У рыцаря – злая и храбрая дворня…
Высоки и узки башни старого замка,
Тупые и толстые у корня.

Всё слышно голове его умной,
А душе – что люди, что болонки.
Когда-то убил ее крик безумной,
Голубой, обманутой им девчонки.

Едет рыцарь шажком по овражку,
А тут безумная бродит часто…
И шепчет рыцарь – встречу бродяжку,
Убью себя сразу и баста…

Туманнейший декабрь из всех углов согнал
В загримированный, как арлекин, подвал
Жонглеров истины, трапеции и сцены,
Амнистированных Содома и Кайенны.
Угрюмо-сводчатый и низколобый склеп
Вполне напоминал разбойничий вертеп –
Для Гоцци, для Поэ нужна была таверна.
Но, впрочем, сцена там жила всегда наверно,
Хоть раньше ставился иной репертуар…
Покинув к полночи безлюдный тротуар,
Ограду паперти, подъезд ночного клуба,
Здесь драмы ставили реалистично-грубо
Столичной нищеты больные пилигримы;
Здесь шли и страшные смешные пантомимы,
Где, впрочем, иногда врывался крик a parte…
Теперь здесь маскарад… comedia del arte…
Здесь все мои друзья – поэт, комедиант,
Лохматый нигилист, недопустимый франт,
Маститый, старый слон, газетная гиэна…
У каждого свой стиль, иль Гейне иль Верлэна,
А то Бакунина… У женщин стиль камей,
Пророчиц, Сандрильон и декадентских змей…
Подвальных этих дев я жалую, как кэкс.
Я стал ухаживать, начав с «брекекекекс»…

Две плаксы нежные, которым Тайна вдруг
В парадном облаченьи Вельзевула
Средь тяжко дышащих и молчаливых мук
Греховной ночью в первый раз мелькнула,

Плетутся вечером, испуганные всем,
Как два сообщника, сплетясь руками,
Неведомо куда, неведомо зачем,
Меж дико-непонятными домами.

Бледны, раздавлены огромной новизной,
Они весь мир безмолвно умоляют,
Чтоб он был нежный к ним и чтоб он был простой,
А тут моторы с грохотом летают,

Ползет поток фигур, как бред и как тоска,
Терзает тротуарный гул, как пытка!
И как из дома своего улитка,
Луна высовывает из-за туч рога…

И так насмешница глядит из-под платка…