Альфред Теннисон - Королевские идиллии
Его лица, похожего в тот миг
На ангельское, не могла увидеть.
Зато она увидела – вдали,
В сыром тумане, в факельном сиянье
Дракон на стяге Дома Пендрагонов
Сверкает ярко. А вокруг в ночи
Пар огненный клубится. Тут Король
Пустился в путь, и все плотней и туже
Свивался лунный свет вокруг него,
Казавшегося призраком гигантским,
И складками окутывал его,
И одевал его туманом белым,
Пока Король Артур не превратился
И сам в туман, который словно дух
Летел вперед, своей судьбе навстречу.
И крикнула она, простерши руки:
«Артур!» Тут голос вдруг ей изменил,
Но как поток, низвергшийся с утеса,
Сначала распыляется в паденье,
А после собирается внизу
И вновь несется посреди долины,
Взлетел опять:
«Уехал господин мой,
Грехом моим гоним на смертный бой!
И ведь простил меня. А я… А я
Ни слова не смогла ему ответить.
Простился… Я ж рассталась, не простившись,
Подавлена его великодушьем.
Уехал мой Король и повелитель!
Мой истинный владыка! Только как же
Я смею называть его моим?
Ко мне давно пристала тень другого,
Она пятном лежит на мне. Король
Сказал все точно о моем паденье.
С собой покончить? Есть ли польза в том?
Свой грех я не сумею уничтожить,
Коли душа душою остается.
И свой позор я этим не убью.
Но искупить их не смогу и жизнью.
Минуют дни и пролетят недели,
За месяцами промелькнут года,
Из лет минувших сложатся столетья, —
А мое имя будут называть
С презреньем, как и ныне… Нет, однако
О славе о дурной довольно думать.
Да, свет таков! Но что есть кроме света
Еще у нас? Надежда? Да, надежда,
Коль он не насмехался, говоря
Мне о надежде. О своей надежде.
Но никогда насмешником он не был.
Ибо насмешка – дым сердец ничтожных.
Благословен Король, простивший мне
Мою вину и давший мне надежду,
Что грех я искуплю в душе и буду
Ему супругой в небесах пред Богом.
О благородный и великий муж!
Ты относился к рыцарям своим,
Как совесть у воистину святого —
К его разбушевавшимся страстям.
Однако у сластолюбивой, ложной
Моей гордыни, с легкостью вбиравшей
В себя все низменное, все дурное,
Желанье обратить глаза к тебе
Не пробудилось. Полупрезирала
Я высоту, которой не хотела
И не могла достигнуть. Видно, я
В том чистом воздухе и в том суровом
И ясном свете не могла дышать.
Меня влекло к теплу и к ярким краскам,
Которые нашла я в Ланселоте.
И лишь теперь я понимаю, кто ты.
Да-да, не Ланселот иль кто иной,
А ты – всех человечнее и выше!
Но кто расскажет Королю, что я
Его, пускай и поздно, полюбила —
Теперь – пред тем, как вступит в бой? Никто!
Ему скажу об этом я сама
В той – будущей и непорочной – жизни.
Теперь же это слишком дерзко. Боже,
Что б в мире я свершить могла, когда бы
Любила лучшее Твое творенье?
Влюбиться в лучшего – то был мой долг,
Моя удача, если б поняла я,
И мое счастье, если б осознала.
Не Ланселота иль кого еще,
А лучшего обязаны любить мы,
Когда его встречаем на пути».
И тут ее руки коснулся кто-то.
Увидев послушницу, всю в слезах,
Которая молила о прощенье,
Она сказала: «Как могу, дитя,
Я не простить, ведь и меня простили!»
Затем, подняв глаза, она узрела
Рыдающих монахинь, и душа
Ее оттаяла. И, зарыдав
Со всеми вместе, молвила она:
«Ну вот, теперь вы знаете, кто я,
И что, грешна безмерно, я сгубила
Все замыслы великие Артура.
Укройте ж, девы кроткие, меня
Здесь, в стенах монастырских, вдалеке
От голосов, кричащих мне: «Позор!»
Мне презирать себя не должно. Он
Меня, как прежде, любит. Пусть никто
Не сомневается – как прежде любит!
Так разрешите ж, коль не вызываю
Я ужаса у вас, коль не боитесь
Меня сестрою звать, мне здесь остаться,
Ходить всегда в одежде черной с белым
И быть монахиней, подобно вам,
Говеть, как вы, но праздники отринуть,
Печалиться, когда и вы в печали,
Когда ж вы радуетесь, не скорбеть,
Но и не радоваться, выполнять
Обряды монастырские, молиться
И слушать ваши обо мне молитвы.
Пред вашими святынями склоняться
И не гнушаться никакой работы
В стенах обители, свершать ночной
Обход монастыря, и подаянье
Больным и бедным людям подавать,
Которые в глазах Христа богаче
И здоровей, чем я, и врачевать
Их язвы гнойные, и исцелять
Свои. И так вот из себя изгнать
Молитвою и добрыми делами
Тот день сластолюбивый, что сгубил
Артура, господина моего».
Так молвила она, и принята
Была сестрою в монастырь, и там,
По-прежнему надеясь и страшась:
«Не поздно ли?», жила среди монахинь.
Когда же их игуменьи не стало,
Гиньевру за хорошие дела,
За жизнь безгрешную, за силу всех
Ее молитв и прежний сан высокий
Игуменьей избрали, и она
Была игуменьей три кратких года,
А вслед за тем игуменья ушла
Туда, где вечный ждал ее покой.
ЗДЕСЬ КОНЧАЕТСЯ КРУГЛЫЙ СТОЛ
УХОД АРТУРА [225]
Храбрец сэр Бедивер, который первым
Был в рыцари Артуром посвящен
И уцелел из рыцарей последним,
Когда седой зимою его лет
Один лишь голос от него остался,
Поведал эту повесть тем, с кем жил —
Уже иным умам и новым лицам.
Итак, при продвиженье войск на запад,
Сэр Бедивер, который проезжал
Неспешно между спящими, услышал
Стенанья Короля в шатре монаршем:
«Я находил Его в сиянье звезд,
Я зрил Его в Его полях цветущих —
Не отыскал лишь на людских путях.
Я вел немало войн во имя Божье,
И вот теперь иду навстречу смерти.
О горе мне! Ну почему вокруг
Все таково, как будто этот мир
Был создан меньшим богом[226], не сумевшим
Скроить его таким, каким хотел,
А не Творцом, который смог узреть
Его из запредельности своей
И к нам сошел, и сделал мир прекрасным?
Иль таково, как будто этот мир
Был создан совершенным, но глаза
Людские слишком мутны, слишком слепы
И видеть совершенство неспособны, —
Знать, потому и не заботит нас
Какими мы предстанем перед Богом.
Я же наивно думал, будто избран
Вершителем Его верховной воли,
И меч пускал свой в дело понапрасну.
Доверившийся и жене, и другу,
Я предал сам себя. А королевство
Опять погрязло в зверствах и погибло.
Покинул Бог меня в мой смертный час![227]
И все же – о Господь! – я не умру!»
И тут, в преддверье битвы роковой,
Нашел вдруг на Артура сон, в котором,
Гоним бродягой-ветром, дух Гавейна,
Убитого в сраженье с Ланселотом,
Коснувшись его уха, прокричал:
«Все наслажденья мира ложны! Ложны!
Король, ты завтра в мир уйдешь иной.
Прощай! Там остров есть, где отдохнешь…
Мне ж суждено летать с бродягой-ветром,
А наслажденья – ложны, ложны, ложны!»
Так простонал он, улетая с ветром,
Подобно птицам, что, крича, свершают
Ночной от тучи к туче перелет.
И постепенно отдалился голос
И слился с чьим-то еле слышным криком
Там, где луна сияла над холмами.
Так после разграбленья городка,
Когда надежды больше не осталось,
Уходят, плача, женщины с детьми
За новыми своими господами.
И произнес Артур, придя в себя:
«Что это было? Сон? Не твой ли голос,
Гавейн, мне слышался в порывах ветра?
Иль это духи мест глухих и диких
Рыдали, зная, что со мною будет?»
Услышав это, Бедивер воскликнул:
«О мой Король, что б ни болтали эльфы
И безобидные лесные духи,
А имя гордое твое и слава
Веками будут выше всех вершин
Сиять, подобно облаку златому.
Но далеко тебе еще до смерти.
Гавейн был легкомысленным при жизни
И после смерти таковым остался,
Ибо душа – все тот же человек.
Пусть не тревожит сон тебя. Вставай,
Уже я слышу Модреда шаги
На западе. С ним множество идет
Твоих людей и рыцарей, когда-то
Стоявших за тебя, кого любил ты.
Презревшие тебя и свои клятвы,
Они теперь язычников страшней.
И все же в глубине души они
Тебя, как прежде, Королем считают.
Вставай же и, как прежде, победи!»
Король ответил сэру Бедиверу:
«Та битва, что на западе грядет,
Нисколько не похожа на былые,
Где били мы безвестных королей,
Боролись с Римом или гнали орды
Языческие от Стены от Римской.
Несчастная моя судьба – сражаться
С моим народом, с рыцарством моим!
Король, на свой народ войной идущий,
С самим собою бьется! А удар мой,
Обрушенный на рыцаря, что прежде
Меня любил, сражает и меня.
И все ж – вперед! Попробуем найти
Тропинку сквозь слепой туман, который —
С тех самых пор, как я ее увидел,
Лежащую во прахе в Эмсбери —
Окутывает все дороги мира».
И встал Король, и двинул войско в ночь,
