Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2

Ты плясунья, а я безумец:
Мы с тобою
Бродим путаницей голубою
Опустевших лондонских улиц.

Заблудившиеся, как дети,
Бродим вместе,
Обдуваемы свежим ветром,
В марсианском газовом свете.

Ветер дует, как опахало,
Остужая –
После блеска и жара зала,
Где на сцене ты танцевала.

Хорошо по такой прохладе
В ночь апреля
Загуляться в полночном граде,
Друг на друга почти не глядя.

Ты красотка, я пустомеля –
Вот так пара!
Нам по лондонскому тротуару
Так блаженно брести без цели.

Маячит тень передо мной,
Туманный беглый силуэт;
За ней иду сквозь бред ночной –
Из света в мрак, из мрака в свет.

На фоне желтого окна
Или луной облитых вод –
Опять она, всегда она! –
Неузнанная тень скользнет.
Она ведет сквозь ночь и мглу
Туда, где в волнах брезжит день;
И на пустынном берегу
Бесследно исчезает тень.

Рассвет и белая постель,
Роман отброшенный в углу,
В бокалах – красный мускатель,
И ворох юбок на полу;

Трюмо, туманное с утра,
Под ним – пуховки, пудра, грим:
Там где-то, в глубине стекла,
Живешь ты – гордая, как Рим;

А здесь твой полусонный взгляд
И полуголое плечо
Меня тревожат и томят,
Пока я сам дремлю еще; –

Все это память впопыхах
Обрушит разом, как потоп,
Едва вдохну – в толпе, в гостях –
Духи «Ночной Гелиотроп».

Вчерашней ночью тень вошла в порочный круг
Недорогой любви, и дрогнувший бокал
Едва не выскользнул из ослабевших рук;
Я так измучен был моей любовью старой;
Да, я был одинок, я тосковал:
Но я не изменял твоей душе, Кинара.
Пылая, я лежал в объятиях чужих,
Грудь прижимал к груди – и поцелуи пил
Продажных красных губ, ища отрады в них;
Я так измучен был моей любовью старой;
Проснулся я – день серый наступил:
Но я не изменял твоей душе, Кинара.

Я многое забыл. Как будто вихрь унес
Веселье, буйство, смех, лиловый блеск чулок,
И танцы до утра, и мусор смятых роз;
Я так измучен был моей любовью старой;
Из памяти я гнал немой упрек:
Но я не изменял твоей душе, Кинара.

Я громче всех кричал, я требовал вина,
Когда же свет погас и я упал, как труп,
Явилась тень твоя, печальна и грозна;
Я так измучен был моей любовью старой;
Всю ночь я жаждал этих бледных губ:
Но я не изменял твоей душе, Кинара.

Здесь, в тишине, под бледною луной,
Сама – ее изменчивый двойник,
О дорогая, помолчи со мной…
Как быстро мчится миг!

Не надо слов! Лишь спрячь меня, укрой
В своих волос блистающую мглу!
Мне страшно; общей участи земной
Забыть я не могу.

О, если б этот миг продлился век!
Ужели мы с тобой обречены
На холод памяти, на мертвый снег
Проклятой седины?

И ты увянешь? И погаснет взор?
И станет плоть безжизненно суха,
Как обратившийся в золу костер
Безумья и греха?

О померанец чувственного рта!
В нем смерти горький аромат. Позволь
Вкусить его, чтоб жизни пустота
Впитала эту боль;

Позволь прильнуть к тебе в последний раз
И умереть, упав к тебе на грудь! –
Но прежде – в омут этих темных глаз
Вглядеться – и уснуть.

Но если так нельзя – молчи! Представь,
Что мы в твоем саду под шелест крон
Лежим, переплетясь: и это –  явь,
И это – вечный сон.

Любимая! Ты слышишь, как шумит,
Прощаясь, бедный сад? Уйдем с тобой
От времени, его измен, обид –
И смерти роковой.

Любовь прошла. За ней на путь попятный
Вступить поодиночке нам пора.
О время самой грустной в мире жатвы!
Любовь прошла.
О милая моя, еще вчера…
Но стрелки злы, мгновенья невозвратны;
Как губы холодны твои с утра,
Как взгляд уклончив! Слезы, ласки, клятвы –
Все в прошлом. Славная была пора,
Но наступило время горькой правды:
Любовь прошла.

На рваном тюфяке, там, за решеткой ржавой,
Он в нервных пальцах мнет шуршащие пучки
Соломы высохшей – и вьет, и рвет венки –
И тешит зрителей невиданной забавой.

О жалкие глупцы! Как вашей мысли здравой
Понять то, что таят горящие зрачки,
И как вино ночей, затворам вопреки,
Их слезы и восторг венчает яркой славой?

Несчастный брат! И мне, коль можно, удели
Полцарства твоего безумного – вдали
От этих, сеющих и жнущих только ветер.
Дороже тленных роз, и здравья, и любви
Унылый твой венок, расцветший в звездном свете,
И одиночества высокие твои.

Зачем я печален, Хлоя? Затем, что луна высоко,
И не утоляет жажды разлитое молоко.

Затем ли, что ты прекрасна? Но повод чрезмерно мал,
Ведь кто залучил чечетку, тот журавля не поймал.

Быть может, затем я печален, что холоден этот свет
И мне не найти парома в тот город, где меня нет.

Затем ли, что ал твой ротик, а грудь, как айва в цвету?
(Но сумрачен и бесцветен тот край, куда я иду.)

Затем, что увянут, Хлоя, и губки твои, и грудь?
Иду, куда ветер дует, и не печалюсь ничуть.

Я знаю их – часы скорбей:
Мученья, упованья, страх,
Шипы обид, тиски страстей,
Цветы, рассыпанные в прах;

Бездонный ад над головой,
Пучины стон, недуг зари
И ветра одичалый вой –
Они со мной, они внутри.

Иной бы это разбренчал
На целый мир, как скоморох;
Но я о них всегда молчал:
Их знаешь ты, их знает Бог.