Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Мы движемся, неудержимы, как завтрашний день,
нас тысячи тысяч, мы мир привлекаем к ответу.
Нам, славным, простым и разумным, неведома лень!
Мы движемся к свету!

Мы грудью раздвинем дома городских площадей,
не будет насилья, и самое слово забудут,
не будет на свете ни каст, ни границ, ни царей,
и строить кресты, и орудья, и плахи не будут.

Нам силу свою приходилось обидой кормить,
и солнце, взойдя, заходило кровавым пожаром.
Вот ясное утро — ну что ж, нам пора поспешить
и вышибить двери небес беспощадным ударом.

Изменив прежних лет многословью,
тишину и покой позабыв,
барабанной я выкрикнул дробью
речь пред воинством классовых битв.

Чтобы стал закаленней и старше
рядовых его новый отряд,
я играл лишь походные марши,
мелодичность в пути растеряв.

Не для славы и не для выгод
стих, прошедший сквозь сердце, — в крови
прорывался он к вам, в нем был выход
моей ненависти
и любви.

Отняли тебя, сыночек, от мальчишечьего сна,
полили тебе, сыночек, очи кровью, что красна,
рисовали все пейзажи кистями пожаров,
вышивали море листьев виселиц кошмаром.

Землю выучить на память — так тебе сказали,
ты прокладывал тропинки тяжкими слезами.
Прятали тебя, кормили хлебом каменным тревог,
шел на ощупь ты, на ощупь вдоль стыдливейших дорог.

И с оружием, сыночек, выйти в ночь тебе пришлось,
и услышать, как таится в шепоте мгновений — зло.
Прежде, чем упасть, рукою землю ты перекрестил.
Пуля так тебя настигла, сердце ли разорвалось?

Не стыдитесь слез,
не стыдитесь слез, молодые поэты.

Восторгайтесь луной,
лунной ночью,
соловьиным пеньем
и чистой любовью.

Не боитесь забраться на небо,
тянитесь к звездам,
со звездами сравнивайте глаза.

Восторгайтесь подснежником,
оранжевой бабочкой,
восходом солнца, закатом.

Сыпьте зерно голубям,
смотрите с улыбкой
на собак, цветы, носорогов и паровозы.

Спорьте об идеалах,
декламируйте «Оду к юности»,
доверяйтесь людям.

Наивные, поверите вы в красоту,
взволнованные, поверите в человека.

Не стыдитесь слез,
не стыдитесь слез, молодые поэты.

Если б кто увидел мою мать —
в синем халате, в белой палате,
когда она дрожит,
когда она каменеет
с застывшей улыбкой,
с побелевшими деснами.

Она верила в бога лет пятьдесят,
а сейчас со слезами бормочет:
— Не знаю… не знаю…

Лицо ее — мутная большая слеза.
Ручки желтые складывает,
как перепуганный ребенок,
а губы у нее синие.

Если б кто увидел мою мать —
затравленного зверька
с выпученными глазами,  —

тот…

Ах, если б я мог носить ее на сердце
и баловать сластями!

Вместо стольких голов
хотел им приделать
одну, но красивую, как башня собора.

Серой массе,
которая блестит
от обильного пота,
хотел я придать
единый облик.

Шел я, писал я,
чтоб заселить
белые пятна на карте
воображенья. И вот я столкнулся
с живыми людьми,
их глаза иногда наполнялись слезами,
а в груди
сжималось и разрывалось сердце,
лишь голова была немая
и обнаженная, как молот.

Общий язык мы не нашли.

Сейчас я учусь говорить
сначала.

Тучи ходят над домом,
где течет моя жизнь.

Черные, ворча, переваливаются
над землей,
светлые — ускользают
бесследно, беззвучно.

В жизнь врастаю корнями
все шире и глубже,
и, нестойкий, провожаю тучи
глазами,
и еще сильнее люблю эту землю,
истоптанную людскими подошвами.

Уходит день за днем,
и память избегает

годов тех, что прошли
так, как проходит вздох,

хоть брызнули из них
и кровь и ужас.

И только иногда
тень возвращается

и на глаза и грудь
падет ручьями слез.

И смоет повседневную
вину людскую.

И снова мы бежим
сквозь зону света.

День перед нами. День
взлетает шумной птицей.

День поглощает тьму
и светит, как звезда.

Я здесь, ты знаешь,
но лучше ко мне
не заходи без стука,
не то увидишь, как я
сижу и молчу
над белой бумагой.

Разве могу я
писать о любви,
все еще слыша крики
поруганных и убитых?
И разве могу я
писать о смерти,
завороженный глазенками
детишек?

Лучше ко мне
не входи без стука,
чтоб не смутить безъязыкого
растерянного свидетеля
любви,
побеждающей смерть.

Проходит сквозь сердце мое
старый отец.
Он расчетливым не был,
не складывал
зернышка к зернышку,
не купил себе домика
и часов золотых не купил,
ничего не скопил.

Жил, как птица,
поющая
день за днем,
но скажите,
разве скромный чиновник
так может прожить
много лет?

Он проходит сквозь сердце мое,
мой отец,
в старой шляпе,
и веселый мотивчик
насвистывает.
Он уверен,
что рай обеспечен ему.

Светочувствительные
одноглазые
эстеты,
произнося Ван-Гог,
пишут солнце,
задевают банальную ветку
цветущего миндаля.

А я вижу его в ночи.

Вижу его.
В Боринаже,
под землею,
огонь
пожирает людей,
их глаза,
их бьющееся сердце,
их язык;
в замурованном штреке
он клубится.

Небо высоко.
Еще выше возносится
крот без единого ока —
Ван-Гог —
и притрагивается к свету.
Когда я гляжу на подсолнухи,
думаю о корнях.
Они погребены в земле,
стремятся к солнцу,
не зная сияния
его короны.

Когда в центре ночи
незнакомый человек
говорил мне
«добрый день»,
я предчувствовал его.