Людвиг Тик - Странствия Франца Штернбальда
Стемнело. Они углубились в близлежащие горы, разговор зашел об искусстве.
— Вы возбудили во мне большое любопытство увидеть бессмертные творения великого Микеланджело, — сказал Штернбальд. — Ведь вы считаете их высочайшим, что доселе создано искусством.
— И что искусство в силах создать, — вскричал Больц. — Тут нельзя говорить о тех или иных достоинствах или красотах, их красота и достоинство абсолютны. Про всех остальных художников можно сказать, что они словно бы подготовили, предсказали появление этого единственного в своем роде великого человека: никто до него не владел искусством и не понимал его целей и возможностей.
— Но как же могло получиться, — сказал Штернбальд, — что и перед другими художниками преклоняются и что никто до него еще не стремился к такому совершенству?
— Это нетрудно объяснить, — сказал ваятель. — Толпе не нужно искусство, не нужен идеал, она хочет, чтобы ее развлекали и щекотали ей нервы, и само собой разумеется, что души не столь высокие справляются с этим гораздо лучше, ибо им самим знакомы духовные чаяния толпы, любителей и профанов. Последние даже находят недостатки у великого художника и полагают, что могут судить о его ошибках и слабостях, ибо он намеренно пренебрегает тем, что нравится им в произведениях их любимцев. Почему никто из художников еще не стремился к такому величию? А кто способен настолько верно оцепить свое собственное искусство, чтобы захотеть стать лучше? Да и вообще кто из художников хочет чего-нибудь? Они ведь не отдают себе отчета в своем таланте, пользуются им вслепую, они ведь рады малейшему знаку благосклонности, чем бы его ни заслужили. Они ведь даже не знают о существовании искусства, откуда же им знать, что это искусство имеет высочайшую, последнюю вершину. Искусство родилось вместе с Микеланджело, и он будет родоначальником школы, которая станет первейшей, а в скором времени и единственной.
— И каково по-вашему будет тогда искусство?
— Тогда, — сказал Больц, — все отбросят бесполезные потуги, скверную манеру живописи и станут последователями одного лишь Буонаротти. Всякие поиски в искусстве естественно завершаются, когда появляется возвышенный дух, могущий воззвать к блуждающим в потемках: сюда, друзья мои, вот дорога! Это и сделал Буонаротти, и впредь никто уже не станет сомневаться и вопрошать, что же такое искусство. Тогда в каждом изображении будет заложен великий смысл, и художники с презрением откажутся от обычных уловок, помогающих нравиться публике. Теперь почти все они обращаются к чувствам, только чтобы заинтересовать зрителя, а тогда станет понятен идеал.
Между тем стало совсем темно. В эту минуту луна показалась на горизонте, они и раньше слышали далекий стук молота, теперь же они очутились подле небольшой плавильной печи, где шла работа. Зрелище было красиво: вокруг черные скалы, груды шлака, между ними отдельные зеленые кусты, почти неразличимые в темноте. Огонь и раскаленное железо освещали открытую плавильню, рабочих с молотами, и в свете раскаленного куска металла все похоже было на театр теней. Позади была едва видна поросшая буйной растительностью гора, на вершине которой восходящая луна уже освещала древние развалины; а напротив на небе еще виднелось несколько легких полосок вечерней зари.
— Взгляните на этот прекрасный, этот завораживающий вид! — воскликнул Больц.
Штернбальд тоже был потрясен, с минуту он стоял молча, погруженный в мысли, потом воскликнул:
— Ну, друг мой, что бы вы сказали, если бы какой-нибудь художник изобразил вам эту удивительную картину на полотне? Здесь нет действия, нет идеала, лишь мерцание и хаос едва различимых движущихся фигур. Но ежели б вы увидели такую картину, разве не стали бы вы с глубоким чувством всматриваться в то, что изображено на ней? На какое-то время она заслонила бы для вас все остальное искусство и природу, чего же вам надобно еще? Это настроение и тогда так же переполняло бы вас до краев, как теперь, вам ничего не осталось бы желать, а ведь это была бы всего лишь искусная игра красок — чуть ли не забава. И в то же время она и действие, идеал, совершенство, ибо она в высочайшем смысле есть то, чем может быть, и таким образом каждый художник в сущности может быть отличнейшим, если он знает себя и не заимствует ничего чужеродного. Воистину, перед нами словно бы открылся древний мир с его чудесами, там словно бы предстают нам легендарные циклопы, кующие оружие Марсу или Ахиллесу. При этом весь мир богов приходит мне на память: я вижу не только то, что у меня перед глазами, прекраснейшие воспоминания развертываются в глубине моей души, оживает и пробуждается все, что давно уже спит. Нет, друг мой, я до глубины души убежден, что искусство — сродни природе; в нем не одна только красота.
Больц хранил молчание, оба художника долго наслаждались видом, затем стали искать обратный путь к городу. Луна тем временем струила им навстречу свое сияние, им были полны лощины, которые они пересекали, оно заливало росистые луга, а горы светились колдовским отраженным светом. Весь окружающий ландшафт слился в единое целое, и все же отдельные планы слегка выделялись, скорее намеченные, нежели обрисованные; на небе не было ни облачка, и словно бы сверкающие волны бесконечного золотого моря тихо плескались над лугами и лесом, омывая скалы.
— Если бы только мы могли в точности подражать природе, — сказал Штернбальд, — или хотя бы сохранить это настроение на все время, пока работаем над картиной, чтобы во всей свежести и силе, во всей новизне передать то, что мы сейчас чувствуем, так, чтобы чувство это захватило и зрителя, — право слово, мы часто могли бы обойтись без сюжета и композиции и все же добиться большого и прекрасного воздействия на зрителя.
Больц не нашелся что ответить, соглашаться ему не хотелось и, вместе с тем, сейчас ему нечего было возразить, они спорили довольно вяло и, наконец удивились, что города все не видно. Больц поискал дорогу и в конце концов понял, что они заблудились. Раздражение охватило обоих путников, ведь они устали и мечтали об ужине, но все новые заросли, все новые холмы вставали на их пути, а мерцание луны слепило глаза и не давало осмотреться. Спор об искусстве прекратился, путники думали лишь о том, как бы им выбраться на дорогу. Больц сказал:
— Вот видите, друг мой, за искусством мы позабыли природу; по-прежнему ли тянет вас углубиться в такие дикие дебри, из которых не знаешь как и выкарабкаться? Теперь бы вы отдали все идеалы и разговоры об искусстве за хорошую постель.
— Как вы можете так говорить! Об этом и речи быть не может. Мы заблудились по вашей вине, и не пристало вам еще и насмехаться.
В изнеможении они опустились на пень. Франц сказал:
— Видно, придется нам здесь заночевать, ибо никакого другого выхода я не вижу.
— Так тому и быть! — воскликнул Больц. — Раз уж деваться некуда, так не будем унывать. Станем беседовать, петь песни, да и поспим, сколько сможем. А взойдет солнце — с новыми силами двинемся в город. Запевайте-ка вы первый.
— Раз уж нам ничего другого не остается, я спою вам песню об одиночестве. Она как нельзя кстати при нашем положении.
В звездах надо мной голубизна,
Люди сладко спят во тьме глубокой,
Жизнью истомленные жестокой;
В доме я один, один без сна.
Омрачаются просторы.
Глянуть мне в окно, быть может,
В даль, где сумрак звезды множит?
По ночам яснеют взоры.
Сгинуть мне в луче желанном,
Простирая к небу руки?
Освещает месяц буки,
Ивы в золоте туманном.
Может быть, появится оттуда
Друг, давно со мною разлученный,
И не зря томлюсь я, обреченный,
Год за годом в ожиданье чуда?
Крепко к сердцу я прижал бы друга.
Заглядевшись в пламень милых глаз,
И о том повел бы я рассказ,
Как мне без него бывало туго.
Но только мрак облекает округу;
Даже лунный свет
Не пробьется, нет,
Уподобляясь другу.
Друг давно в гробу, но ежедневно
Забывать об этом я готов;
Вдруг мой друг откликнется на зов,
И обнимемся мы задушевно?
Журча, течет река в ущелье,
Ищет музыку свою заря;
Днем и ночью ветры сентября
Веют с гор, справляя новоселье.
Горним звукам внимает земля;
Кажется, волынками пропет
Этот звук, знакомый столько лет:
Он доносится через поля.
Звук безучастен в тяжкой тишине;
Я друзьями прежними оставлен,
Ненавистью обесславлен,
И равнодушны ближние ко мне.
Рады закинуть в озеро сеть,
Раздается дальний смех;
Я скорблю один за всех,
Как же сердцу не болеть!
Образ милый! Где ты, где ты?
Нет мне счастья без тебя.
Безнадежно полюбя,
Помню все твои приметы.
Ты в супружестве счастливом.
Что тебе мой дальний вздох?
Для тебя я как сполох
В небе тусклом и тоскливом.
Свет затмился, смолкли трели,
Я во тьме ночной уныл;
А когда я счастлив был,
Соловьи мне ночью пели.
Так идет мой век напрасный;
Я без друга изнемог,
Нелюдим и одинок,
Заходи же, месяц ясный!
Свет в глубинах темноты!
От тебя не вижу прока,
Жизнь моя так одинока,
Что в глубинах темноты
Несчастному не нужен ты.
В это время издалека до них донеслась другая песня:
