Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 1)

Не лежи в чужих кроватях,
если нету наслаждения,
очень стыдно, милый, мять их
лишь для самоутверждения.

Совесть Бога — это странные,
и не в каждом поколении,
души, мучимые ранами
при любом чужом ранении.

Не года вредят горению,
а успешные дела:
души склонны к ожирению
не слабее, чем тела.

Весь день дышу я пылью книжной
а попадая снова к людям,
себя с отчетливостью вижу
цветком, засушенным в Талмуде.

Мир полон жалости, соплей
и филантропии унылой,
но нету зла на свете злей
добра, внедряемого силой.

В меня при родах юркнул бес,
маня гулять и веселиться,
но так по старости облез,
что тих теперь, как ангелица.

В чем цель творенья — неизвестно,
а мы — не смеем размышлять,
хотя порою интересно,
зачем то та, то эта блядь.

В природе есть похожести опасные,
где стоит, спохватясь, остановиться:
великое — похоже на прекрасное,
но пропасти змеятся на границе.

Кто свой дар сберег и вырастил,
начинает путь подвижника:
ощутил, обдумал, выразил —
и спокойно ждешь булыжника.

И я познанием увлекся бы,
но плохо с умственной поэтикой:
Создатель мыслит парадоксами,
а я — убогой арифметикой.

Философов труды сильней всего
античных мудрецов напоминают:
те знали, что не знают ничего,
а эти даже этого не знают.

В струе синеватого дыма
с утра я сижу за столом
и время, текущее мимо,
своим согреваю теплом.

В нас не простая кровь течет,
в ней Божий дух, как хмель в вине,
нас жар сотворчества влечет
к бумаге, женщине, струне.

Источник мыслей вулканичен:
за изверженьем — вновь ни слова;
антракт весьма гигиеничен
для заливания спиртного.

Я раньше чтил высоколобость
и думал: вотума палата,
теперь ушла былая робость —
есть мудаки со лбом Сократа.

Для баб одежды мишура —
как апельсину кожура,
где плод порой сухой и синий
и очень слабо апельсиний.

Все хаосы, броженья и анархии,
бунты и сокрушения основ
кончаются устройством иерархии
с иным распределением чинов.

Я — человек: ем пищу ложкой
и не охочусь при луне;
а раньше был, наверно, кошкой —
уж очень суки злы ко мне.

Прочтет с улыбкою потомок
про кровь и грязь моей эпохи,
так улыбается ребенок
на похоронной суматохе.

В течение всех лет моих и дней
желания мне были по плечу,
сегодня я хочу всего сильней
понять, чего сегодня я хочу.

Вылистав завалы книжной ветоши,
вылущив зерно взошедших дум,
жарко друг о друга посоветовшись,
люди поступают наобум.

Лентяй, люблю я дня конец
в дыму застольных посиделок,
а не лентяй ли был Творец,
оставив столько недоделок?

Есть нечто выше бытия —
оно смягчает будни быта
и дарит радость забытья,
огьемля мысли от корыта.

Когда плодами просвещения
любуюсь я без восхищения,
то вспоминаю как пример,
что был неграмотен Гомер.

Во всем, что каждый выбирает,
покуда тянется прогулка,
его наследственность играет,
как музыкальная шкатулка.

У разума, печального провидца,
характер на решения скупой,
история поэтому творится
убийцами, святыми и толпой.

Где нет огня, где нет игры,
фонтана жизни нет,
линяют сочные пиры
в докучливый обед.

Один критерий нам по силам,
чтоб мерить гения заслугу:
на сколько лет затормозил он
свою научную округу.

Есть в природе гармония вещая
от нее наши вкусы и нормы,
отчего содержание женщины —
это прежде всего ее формы.

Когда внутри бесплодно пусто,
душа становится присоской,
и жадно гложется искусство,
не проницая хлади плоской.

Я три услады в жизни знал,
предавшись трем Любовям:
перу я с бабой изменял,
а с выпивкой — обоим.

Мне выпал путь простей простого:
не жрец, не тенор, не герой,
зато в пирах гурманов слова
бывал я поваром порой.

Труднее всего сохранить
в толкучке, текучей, как дым,
искусство и мужество быть
всего лишь собою самим.

В литературе гладь и тишь,
и пир казенных потаскушек,
порой гора рождает мышь,
но по мышу палят из пушек.

Туманны наши мысли, и напрасно
старание постичь их суть и связь,
а те, кто мог бы выразить их ясно, —
безмолвствуют, народом притворясь.

Покинь резец и кисть, легко треножник
оставь, когда в округе зреет пир,
но помни меру выпивки, художник,
похмельных наших мук не стоит мир.

Едва лишь, еще незаметна,
зари образуется завязь,
орут петухи беззаветно,
ускорить рассвет напрягаясь.

Все музы ныне, хлеба ради,
торгуют краской для ресниц,
а Клио — прямо вышла в бляди,
хотя не прямо из девиц.

Те мерзости, что нас отягощают,
не выместишь на неграх или греках
спасибо, что евреи воплощают
все то, что нам немило в человеках.

Всякий шум и всякий ропот,
недовольства всплеск любой
излечим, как учит опыт,
страхом, пивом и халвой.

Дойти до истины немыслимо,
пока не очень тянет к ней,
а миф изящнее, чем истина,
гораздо выше и стройней.

Кого томит ума пытливость,
кого трезвон монет смущает,
кого тревожит ног потливость —
и столь же душу поглощает.

Сейчас терпение и труд,
насколько в них осталось толку,
в итоге тренья перетрут
лишь выю, шею или холку.

Старея на пути сквозь бытие,
мы свойство не утрачиваем детское:
судьба дарует каждому свое,
а нравится и хочется — соседское.

Во тьме тревог и унижений
в душе крепчает благодатно
способность смутных постижений
того, что разуму невнятно.

Когда предел влечения высок
и нетуутоленья ни на малость,
утешность облегчения несет
внезапная последняя усталость.

Размышлять о природе вещей
нас нужда и тоска припекает,
жажда сузить зловещую щель,
сквозь которую жизнь утекает.