Игорь Северянин - Том 2. Поэзоантракт

Что было сказочно лет в девять,
То в двадцать девять было б как?
Могли б Вы так же королевить
Теперь, вступив со мною в брак?

Вы оправдали бы те слезы,
Что Вами пролиты, теперь?
Вы испытали бы те грезы?
Почувствовали б ряд потерь?

Где Вы теперь? все так же ль новы
Для Вас мечтанья и слова?
Быть может, замужем давно Вы,
Но, впрочем, может быть, вдова?…

Меня Вы помните ль? бывали
Вы у меня на вечерах?
На Вашего лица овале
Текла ль слеза о детских снах?

Прочтете ли поэзы эти?
Найдете ль строки о себе?
А, может быть, Вас нет на свете,
Моя наивная Бэбэ?…

Иль Вашей зрелости одевить
Уже не в силах жизни мрак?…
Что было интересно в девять,
То в двадцать девять было б как?!

Князь! милый князь! ау! Вы живы?
Перебирая писем ряд,
Нашел я Ваше, и, счастливый
Воспоминаньем, как я рад!

Мне сразу вспомнилась и школа,
И детство, и с природой связь,
И Вы, мой добрый, мой веселый,
Мой остроумный милый князь!

В Череповце, от скуки мглистом,
И тривиальном, и пустом,
Вас называли модернистом
За Сологуба первый том…

Провинциальные кокетки
От князя были без ума,
И казначейша (лик конфетки!)
Была в Вас влюблена сама,

Ведь штраусовская «Электра» —
Не новгородская тоска!..
О, Вы — единственный директор,
Похожий на ученика!

И вот, когда Вы, поседелый,
Но тот же юный и живой,
Пришли на вечер мой, я целый
Мирок восставил пред собой.

И поздравленья принимая
От Вас, и нежно Вас обняв,
Я вспомнил дни иного мая
И шорохи иных дубрав…

Стихи Ахматовой считают
Хорошим тоном (comme il faut…)
Позевывая, их читают,
Из них не помня ничего!..

«Не в них ли сердце современной
Запросной женщины?» — твердят
И с миной скуки сокровенной
Приводят несколько цитат.

Я не согласен, — я обижен
За современность: неужель
Настолько женский дух унижен,
Что в нудном плаче — самоцель?

Ведь это ж Надсона повадка,
И не ему ль она близка?
Что за скрипучая «кроватка»!
Что за ползучая тоска!

Когда ж читает на эстраде
Она стихи, я сам не свой:
Как стилен в мертвом Петрограде
Ее высокопарный вой!..

И так же тягостен для слуха
Поэт (как он зовется там?!)
Ах, вспомнил: «мраморная муха[3]»
И он же — Осип Мандельштам.

И если в Лохвицкой — «отсталость»,
«Цыганщина» есть «что-то», то
В Ахматовой ее «усталость»
Есть абсолютное ничто.

Порыв натуры героичной,
Полет в бездонье голубом,
Меж строчек голос мелодичный —
Вот пафос этой лиры в чем!

Ее слеза слезой зовется
И выглядит она слезой,
И полным сердцем сердце бьется,
Гроза трепещет в нем грозой.

Изысканные полутоны
Есть полутоны, а не ноль.
Мучительны Агнессы стоны
И настоящая в них боль.

Виденье принца Вандэлина
Есть не слова, а — Вандэлин,
Возникновения причина
Кого — в рядах мирских причин.

И ведьма у нее есть ведьма,
А не «нарочно», «для детей».
При том стихи бряцают медью
И веют запахом полей.

Его стихи — сама стихия.
Себе бессмертье предреша,
Свершает взлеты огневые
Его стихийная душа.

Он весь поэт, поэт великий.
В нем голоса всего и всех.
Неуловимый лик столикий
Отображает свет и грех.

Он ощущает каждый атом
И славословит солнце он.
То серафимом, то пиратом
Является хамелеон.

Но вместе с тем он весь, из дюжин
Томов составленных своих,
Мне не желанен и не нужен:
Я не люблю Бальмонта стих.

Есть что-то приторное в книгах
Его, что слаще голубей…
И Фофанов в своих веригах,
В своих лохмотьях — мне любей!

Никем непревзойденный мастер.
Великий ритор и мудрец.
Светило ледовитой страсти.
Ловец всех мыслей, всех сердец.

Разламывающая сила
Таится в кованых стихах.
Душа рассудок научила
Любить, сама же пала в прах,

И оттого его холодность:
Душа, прошедшая сквозь ум.
Его бесспорная надмодность
Не столь от чувства, сколь от дум.

Великий лаборант, он каждый
Порыв усвоил и постиг.
Он мучим неизбывной жаждой
Познанья всех вселенских книг.

В нем фокус всех цветов и светов
И ясной мысли торжество.
Он — президент среди поэтов.
Мой царский голос — за него.

Какая тающая нежность!
Какая млеющая боль!
Что за чеканная небрежность!
Что за воздушная фиоль!

Он весь из сладостного вздоха,
Он весь — безгрешное дитя…
Плохое у него не плохо,
И темное поет, блестя…

Изысканнейший рисовальщик.
Провидец существа людей,
Он — чарователь, чаровальщик,
Чарун, он — чарник, чародей.

Так пой же, пой же нам, фиоль же,
Струи свой ароматный свет!
Такой поэт, каких нет больше:
Утонченней, чем тонкий Фет.

Блистательная Зинаида
Насмешливым своим умом,
Которым взращена обида,
Всех бьет в полете, как крылом…

Холодный разум ткет ожоги,
Как на большом морозе — сталь.
Ее глаза лукаво-строги,
В них остроумная печаль.

Большой поэт — в ее усмешной
И едкой лирике. Она
Идет походкою неспешной
Туда, где быть обречена.

Обречена ж она на царство
Без подданных и без корон.
Как царственно ее коварство,
И как трагично-скромен трон!

Иванов, кто во всеоружьи
И блеске стиля, — не поэт:
В его значительном ненужьи
Биенья сердца вовсе нет.

Андрея Белого лишь чую,
Андрея Белого боюсь…
С его стихами не кочую
И в их глубины не вдаюсь…

Пастэльно-мягок ясный Бунин,
Отчетлив и приятно свеж;
Он весь осолнечен, олунен,
Но незнаком ему мятеж.

Кузмин изломан черезмерно,
Напыщен и отвратно-прян.
Рокфорно, а не камамберно,
Жеманно-спецно обуян.

Нет живописней Гумилева:
В лесу тропическом костер!
Благоговейно любит слово.
Он повелительно-остер.

Я с нею встретился случайно:
Она пришла на мой дебют
В Москве. Успех необычайный
Был сорван в несколько минут.

Мы с Брюсовым читали двое
В «Эстетике», а после там
Был шумный ужин с огневою
Веселостью устроен нам.

И вот она встает и с блеском
В глазах — к Валерию, и тот,
Поспешно встав движеньем резким,
С улыбкою ко мне идет:

«Поцеловать Вас хочет дама», —
Он говорит, и я — готов.
Мы с ней сближаемся, и прямо
Передо мной — огонь зрачков…

Целую в губы просветленно,
И тут же на глазах у всех
Расходимся мы церемонно,
Под нам сочувствующий смех.