Павел Васильев - Сочинения. Письма

Сын Димитрий спрашивал отца:
— Почему было иконы бить? —
Кучерявая, золотая овца,
Мямля, в сажень росту:
— Как быть?

Димитрий Евстигнеич,
Старший — страсть
Медленный, не мастер на догадки,  —
Двумя жерновами
Ходят лопатки,
И когда друзей катает, борясь,
Кости их гудят
От медвежьей хватки.
— Без иконы лучше ли?
Прямо сказать —
Замучили соседи
Бабку и мать.

Возражу еще, отец мой и братцы,
Что равняться к голи станичной —
Не след…
Прямо сказать,
Так с нами вязаться
Силы покамест у них и нет…

Стоял он, моргая чаще и чаще,
Вдруг растерявшись… пока его
Брат средний, Игнатий, отцов
                                      приказчик,
Места не занял, сказав: — Чего?
Чего нам бояться чего невесть?
Чего нам бог?
Чего нам начальство?
Иконы всегда способно завесть.
Способно ли нам
Уберечь хозяйство?
Опять же,
Что начнут отбирать?
Может, какое и снисхожденье…
Опять же, которых коней загнать,
Барашков прирезать — мое почтенье.

Может, кого на кривой объедем,
Может, декрет как для кого.
Опять же,
Не мы одни, и соседи,
Как кто чего, а я ничего.

А младший, мамкин сынок,
Тонкий, от сладостей гнилозубый,
Начал тянуть:
— Ну, какой там бог…
Может, вам любо, а мне не любо.

Чо вы на сам деле?
А по мне  —
Зря мы хомут надели на шею:
Хоть всё хозяйство
Вспылай в огне,
Вот вам ей-богу, не пожалею.
Ежели вникнуть,
Постольку-поскольку —
Нет основаниев никаких…

Волосы, стриженные «под польку»,
И сапоги на скрипах тугих.
Густо расшит маргариткой ворот,
На пояс шит кисет именной…
Он уж давно надумывал в город —
«Басму» курить и чудить в пивной.

Город, сладко дышащий, мглистый,
Сердце тревожил в снах и ночах…
Что ж, для этого
Хоть в коммунисты,
Петр Евстигнеич парень казистый —
Узок в поясе, а не в плечах.

Втягивал щеки свои тугие,
В трубку сворачивая губу:
«Что мы такое,
Кто мы такие
Душно в избе,
Как в прелом гробу».

Он на собраньях больших и малых
Тоже вступал:
«Товарищи, я…»
Сладко ему —
От слов его вялых
Пятится и отступает семья.

Мать под платком:
— Петенька, что ты… —
Бабка «ахти», и братья «н-ну»…
И, лишь разойдясь вовсю с поворота,
Отца увидав, осадил охоту
И на попятную повернул:

— Знамо, высказываю, как разумею,
Что вы рассудите  —
Может, глуп…

Очи раскрыв и вытянув шею,
Семья оборачивалась к Евстигнею
Павловичу, не разжимавшему губ,
Силясь открыть потайную думу,
Ждала без выдыха
И до слез.

Встал Евстигней
И сказал угрюмо:
— Надо, должно быть,
Идти
В колхоз.

И покуда ахнула семья большая,
Сбитая в стадо, вся как один,
— Я, — Евстигней сказал, — обнимаю
Тебя, Игнатий, середний сын.
Земля нам дана
На веки веков.
Не ссорься, Игнатий,
Зазря с судьбою.
Хозяйство, поди, разорить легко,
Но толку не будет в сплошном убое.
И стоп, и не надо, и не перечь!
Время покамест еще за нами.
Сумеем и сгинуть, и дом наш сжечь,
И наземь коней покласть топорами.
И не перечь, не хвались, не сбив.
Надо, ребята, размыслить трижды:
Нету возможностей
Супротив  —
Значит, возможность наша — выждать.
И смекаю —
Колхоз, ну что ж,
Организуют, как все иные,
И приведут на аркане вошь
Юдины, Митины и Кривые.

Власти милиции
Недалеки,
Власти партейные — слава богу,
Тут же в властях сидят босяки,
И состоятельные мужики
Будут обобраны им в подмогу.

И смекаю —
Надобно нам,
Надо в колхоз идти, не иначе.
Надо. Решусь, ребята,
А там  —
Будем за гриву ловить удачу.
Кто его знает. Темна игра.
Если окажемся снова в силе,
Первые в сторону и до двора.
Если придет такая пора,
Вынем поболее, чем вложили.

Молчала семья.
Дышала семья,
Думала семья,
Но мало.
И сразу
Всеми ртами
Сказала:
— Твоя воля.
— Его воля.
— Воля твоя.

Приглашенье всем по чести.
Крадучись в неясной мгле,
По одной собравшись вместе,
Кумушки несли известье,
Будто угли в подоле.

И пока мужья дремали,
Всё боялись порешить,
Головой крутя: «Едва ли…» —
Бабы под вечер решали,
Что собранью завтра быть.

И пока мужья: «Однако, —
Думали, прибавив: — Что ж,
Поглядим, бывает всяко…» —
Начиналась бабья драка
И визгливый шел дележ.

Федор Стрешнев на полатях
Тараканьих
Ночь не спал,
На худых бобах гадал:
«Что возьмут и что заплатят?
Чем я был и чем я стал?

Что возьмут
И чем заплатят?
Нет коровы,
Конь пропал…»
Федор Стрешнев на полатях
Тараканьих
Ночь не спал.

«Дмитриевна, — думал ночью
И прикидывал, — и пусть!
Всё-таки ж оно…
Как хочешь,
Дмитриевна, не решусь».

Сидор Зотин на полатей
Поднебесье в дымный дым
Думал: «Не возьму в понятье —
Что получим? Что дадим?

Стакнуться… Объединиться…
Есть пути — и нет пути».

Запасенная пшеница
Сказывала: не идти.

Утром встал с тяжелой думой,
На окно взглянул —
В снегу…
И на день взглянул —
Угрюмый…
— Как ты хочешь,
Что ни думай,
Федоровна, — не могу.

Лысинкой в раю подушек
Искупавшись,
Не разут,
Тек слезой супруге в уши
Сам Потанин: — Настя, душат,
А, Настасья, отберут.

Чтобы жить со стужей в мире,
Чтоб весну приворотить,
Надо шубы шить пошире,
Надо печи натопить.

Снежная игла кололась.
Сед косяк, рассвету рад…
Алексашка лисий волос
Гребнем зачесал назад.

Посмотрел в окно — глубокий
Снег, пришедший из степей,
На семь с лишним четвертей.
Ветер вывалил у окон
Полный короб голубей.

И пока клевали сена
Золотой налет они,
Алексашка вспрыгнул и
Затянул возле колена
Сыромятные ремни.

Голуби в сенной полуде
Разобраться не могли.
Алексашка вспрыгнул, и —
Утречком иные люди
К Алексашке в гости шли.

Первым Редников: — Едва ли
С опозданьем. Не забыть —
Бабы загодя гадали,
Что собранью седня быть.

И пока он дорогие
Шубы сбрасывал с плеча —
Нынче стужа горяча, —
Вслед за ним вошли другие,
Сапогами топоча.

Митины и Скорняковы,
Труфанов, Седой, Левша,
Юдин, Зайцев, Митин снова
И сама учительша.

Редников!
Его родословной коренья
Уходят в батратчину,
В ночь ночей…
Из поколения в поколенье
Летел этот хмурый
Ворон бровей.

Жила на лбу
Крутая, как плетка,
Тяжелая, как батрацкая жизнь.
Из поколенья в поколенье
Передавалась походка —
Опасная, вперед плечом: сторонись!

А в юности он,
Когда троицыны травы
Звенели
И, праздничные, ошалев от ветра,
Пели сады,
По полному праву
Получал порученье
От всей слободы.

И входил он в круг широкий просто,
Чуть укорачивая медвежий шаг,
От слободы,
От бедноты —
На единоборство,
Разжигая вкруг тальи красный кушак.

И лишь только под взмахом его
                                                       кулачища
На троицыну сырую землю с ног,
Брусничной харей без толку тыча,
Валился первый
Кулацкий сынок,
Смехом недобрую ругань кроя,
Кричало «ура» ему полслободы…
Так он и рос в Черлаке героем,
Редников  —
Сын мужицкой нужды.
Когда же в девятнадцатом
Сквозь вьюги глухие
Забрезжил на западе
Красный флаг
И навстречу карательные выслал
Правитель России,
Его белоштанство
Адмирал Александр Колчак,

Редников всё припомнил:
Как били,
Как ему пальцем тогда грозили,
Что ему тогда говорили,
Как отнимали хлеб у него, —
И он уже знал,
Идти за кого.

Он еще не мог разобраться толком
В словах «революция»,
«Советская власть»  —
Это было одно чутье, темное,
                                             как у волка, —
Кровная с революцией связь.

Это боль была,
Выношенная годами, —
Рев глухой
Из сердца, издалека…
(Горбыльи века, гнета века.)
И если б он умер,
То под красным знаменем —
Молча, прицеливаясь наверняка.

Это было Разина в душе восстанье,
Мыслей внезапный ледоход —
Так он и стал Вожаком партизаньим,
Добытчиком
Мужицких свобод.

Он скудную жалость
Из сердца выжег,
И его тогда видели
В звездах всего, в снегу,
Впереди отряда, с винтом, на лыжах,
Сохатым мчавшегося
Через тайгу.
Юдин, Левша, Скорняков — матросы,
Каждый в станицах с детства желан…
Матросы! Революции золотая россыпь,
Революции — правый фланг!

Через пурги,
Средь полей России проклятых,
Через ливни свинцовые,
Певшие горячо,
Борясь и страдая,
Прошли в бушлатах
С пулеметными лентами через плечо.

В жизнь свою
Не сдававшихся на милость,
Ах, как щелкали
Наганов курки!
Ах, как матросские
Ленты крутились,
Синие летали
Воротники!

О, Юдин крутолобый,
Золотолицый,  —
И нужно же было случиться так,
И нужно же было
Так приключиться,
Чтоб родиной твоею
Стал Черлак.

И нужно же было так случиться,
Чтоб здесь ждала тебя
Мать твоя  —
Ты,
Заслуживший высокое званье партийца,
Ты, прошедший жизнь, мир по-иному
                                                    кроя.

Но вас, матросы, крестьянские дети,
После битв
От друзей, от морей, от подруг
Потянуло к полузабытой повети,
Как гусей, как гусей на юг…

Быть вам радостными,
Быть счастливыми!
Почеломкаемся — вот рука…
Вы, цемент
И оплот актива
Пробуждающегося Черлака!

К учительше подсел Левша:
— Ну, как живем,
Ну, как поем,
Что нового, учительша? —
Глазами повел на Митиных:
— Не плохо бы постыдить иных.
А?

Левша
Собственно говоря,
Я для гонору, что ли, это
Принял звание секретаря
Черлакского сельсовета?
Нету, Митины, в вас отваги.
Вы сочувствующие, так сказать,
На баклаге да на бумаге,
Извиняюся, как вашу мать?

1-й Митин
Ты, Иван Андреич, зря нас задеваешь.
Сам знаешь, мы люди темные, к секлетарствам не подходим.

2-й Митин
А помочь — почему не помочь?
Присмотревшись, можно.

Левша
Ты присматривайся,
Да не прогляди, —
У Ярковых бываешь, значится?
Знаю, Митин, тебя я начисто.
А поди-ка —
Тож — вожди
Называются середнячества.

1-й Митин
И всё понапрасну. А насчет того, что к Яркову за хомутом ходил…

Левша
Хомут, известное дело, —
Сама на себя
Раба надела.

Учительница
Ты, Левша, неправ, нельзя же сразу.
Надо не ругать, а разъяснять.

Левша
Что ж,
Мы их в активе для показу
Держим, позабыл, как иху мать?

Учительница
Я прошу сейчас же прекратить — в беседе
Этот тон не гож.

Левша
Да почему ж?
Мы ведь с ним
(Указывая на старшего Митина.)
Покамест что соседи —
Он моей свояченицы муж.
(Хлопая Митина по плечу.)
Надо, брат, активней да построже.

Скорняков
(Подходит к учительнице.)
Можно на минутку,
Марь Иванн?
У меня к вам дельце.

Учительница
Отчего же?
(Отходит с ним.)

Скорняков
(Ищет что-то.)
Вот те на!
А положил в карман…
Вот. Нашел.

Левша
(Митиным.)
Ума в башке палата —
К знахарю пошли!

Митины
Всё за грехи…

Левша
Надо было к доктору, ребята…

Скорняков
(К учительнице.)
Вот, Марья Ивановна, — стихи.
(Читает.)
Заря взойдет. Мы клятву не напрасно дали,
И день такой немедленно придет,
Чтоб мы в труде колхозном ликовали
И под винтами уходили кулаки…

Учительница
Мысль правильна.
……………………………….
— Товарищи, начнем! —
И Алексашка встал.
Скользнув по раме,
Остановилось солнышко на нем,
На вожаке, на парне молодом,
На молодости, признанной за знамя.

— Теперь мы главный принимаем бой,
Тяжелый, припасенный напоследок,
Ценой любою, тяготой любой —
Пусть кровью нашей — выкупим победу.
Товарищи партийцы!..
………………………….
Так был начат день.

С двух крыльев станицы
Пошел народ.
И Чекмарев  —
Потанинская подмога,  —
Грудь свою вынеся вдруг вперед,
Вывел сквозь зубы
Свиста тревогу.

И, длинный свист подхватив,
Друзья
Дурную показывали отвагу,
На вострых носках по ледку скользя,
Вперед плечом уводя ватагу.

Рубахи с слинявшим красным разводом
Кавказским поясом перехватив,
Ломая — разъязви тя — спесь и моду,
Едва по единой чарке испив,
И тут же,
Срамоты не пужаясь,
Закутав усердье
В тулупчик злой,
О ржавые шомполы
Опираясь, —
Женатые
С гирьками под полой.

А што,
Ежли драка…
А либо што…
Их бабы сбирали —
Да разве ж можно…
И гирьки за пазухой,
И зато,
И в случае ежли,
Дак понадежней.

И возле потанинского двора
Встретились:
— А, Алексаша, что же
Знати-то сколь с ним,
Давно пора
Нам поклониться,
Ну что же, можем.

И Чекмарев — Весь в сощур —
И сам
Шапку снял:
— Александр Иваныч!
Колхозники, партия,
Наше вам,
Завтра к нам в гости
Пожалте, на ночь.

Митины зашептались:
— Вон как!  —
И в матросы уходивший Юдин
Ласково посмотрел на кулак.
— Что ж, полюбовное дело —
Будем.

И вдруг подались
Навстречу без шума,
Как будто ветер
Прошел меж них, —
В дубленках рваных,
Держа угрюмо
Равненье
На Алексея Седых.

Прошли,
Раздвинув тень Чекмарева,
Туда, где, огрубелый в ветрах,
Над избами распластавшись сурово,
Падал и рвался красный флаг.

Махорка изо ртов
Сначала чинно
Падала дымом круглым к ногам,
Смутная, легкая, ползла по овчинам
По сарапулевкам и сапогам.

У подбородков
Росла кустами
И дальше шла
Клубами двумя,
Чадные бороды вырастали,
Плыли головы, головнями дымя.

И только
Под потолком прогорклым
Вставала
Во весь девичий рост,
Юбки расправляла махорка
И не жалела синих кос.

И не скрипели под ней качели,
Была она стройна и легка,
И медленно
Под нею горели
Лучшие головы Черлака.

В пожаре этом неслышном было
Много тоски, сомненья и зла.
Не разобрать:
Что корни пустило
И что собиралось
Сгореть дотла.

Каждая девка
Начисто знала
В лицо
Пшеницу, рожь и пшено,
Сколько засыпано их в подвалы
И сколько на завтра отделено.

Здесь взвешены
Радости и потери,
И не зазря рассуждать пришли
От старой веры
К новой вере
Своего хозяйства короли.

И мало что кто
Ходил в партизанах,
И мало что этот,
В двенадцать труб,
Купецкий лабаз
Обратили в клуб.

Не у одного,
Трясясь на гайтане,
Крест прикрывал
Втихомолку пуп.

И в первую очередь,
В первый ряд
Прошел и сел,
Как будто бы в сани,
Друзьям раздаривши
Умело взгляд,
С теми, что покрепче, —
Потанин.

С теми,
Которых любой сосед
Встретит без поклона едва ли,
Которых двенадцать с лишним лет
Церковными старостами
Выбирали.

Они — верховоды хозяйств своих,
Они — верховоды земли и хлеба!
И шапку снимали,
Встречая их,
С почтенья кося
И вздыхая: «Мне бы…»

И тыщи безвестных, глухих годов
Стояли они в правоте и силе,
Хозяева хлебов и скотов
И маяки мужицкой России!

На пагубе,
На крови,
На кости.
И вслед им мечтали:
Догнать, добраться,
Поболее под себя
Подгрести,
Поболее —
Осподи, нас прости!
И не давать
Другому подняться.

В первых рядах,
Об стул локотком
Опершись, оглядывая собранье,
Сидел, похохатывая шепотком,
Лысину прохлаждая платком,
С теми, кто покрепче, —
Потанин.

А дальше  —
Лбы в сапожную складку,
Глотая махорочный дым густой,
Всё середнячество
По порядку,
Густо замешенное
Беднотой.

В задах, по правую руку,
С рубцами у глаз, чернобров,
Средь хохота
И каблучного стука
С робятами Чекмарев.

И к нему робята
Уже не раз
Подходили, шепча: «Впорядке».
И косил он черные щели глаз,
Алексашку ища украдкой.

И нашел, и, как из-за куста,
Долго метился узким глазом,
Губы выкривил: ни черта,
Рассчитаемся, парень, разом.
И гармонисту мигнул,
И тот
Вывел исподволь «страданье».
И басы на цыпочках
Сквозь народ
Вдруг прошли,
Подумать, вперед,
Подговаривая собранье.

Банда висла,
Трясла башкой
Над отхлынувшими мужиками,
Зажимала кистень рукой,
Чуть притопывая
Каблуками.
Но под двумя знаменами стол
Уплывал, в кумач наряженный тяжко,
И всё шире и шире шел
Шум улыбчатый
Вкруг Алексашки.

Алексашка смеялся:
— Федоровна,
«Утверждаю»
— Должна сказать,
«Утверждаю…»  —
И смущалась зотинская жена,
Краской смутною
Залитая.
— Не могу, Александр Иваныч.
— Должна.
— Неспособна, ей-богу…
— Но-ка.
И когда кивнула людям она,
Прокатился ладошный рокот.

Уже на стол налег
Предсельсовета,
Бумаги в щепоти держа,
И секретарь залистал газету,
Глаза очками вооружа.

И остановился
Плывущий стол
Под знаменными кистями.
Когда по рядам
Говорок прошел:
— Евстигней Ярков,
С сыновьями…

Зашелестело в рядах:
— Ярковы… —
Встали,
Место давая им.
Но Евстигней отстранился:
— Что вы, сограждане,
Постоим.

Он стоял
С потупленным взглядом,
Гражданин
Ярков Евстигней,
И придерживал, тихий, рядом
Сыновьев,
Будто кобелей.

И стояли три дитяти
Возле тихого
На приколе,
На аршин боясь отойти
От отцовской любви
И воли.

Потушили цигарки,
Смолкнул шум,
И предсельсовета,
Пол обминая,
Качнулся:
— Товарищи, начинаю,
Выдвигайте
Пре-зи-ди-ум.

Кто-то встал:
— Предлагаю зачесть —
Поскольку клуб
Беднячеством полон
И также постольку, поскольку
Есть
Список от партии
И комсомола…
Но сзади крикнули:
— Это что ж?
Мненьям не дозволяете ходу?
В карман его список!
В карман положь!
Дайте высказаться
Народу!

И в ответ вспыхнуло:
— Стервы,
Чекмаревцы! Гоните их! —
И голос
Промеж остальных:
— Во-первых,
Предлагаю
Алексея
Седых!

Вверх пятерни полезли —
Нате!
Уверенны, суровы, темны,
Вверх бесстрашно, —
Считай, председатель,
Честные руки
Своей страны.

— Сорок.
— Довольно! Довольно!
— Мало!
Кой-где, не выдержав, тяжела,
Рука, задрожав, в темноту ныряла,
Но новая
Вместо нее росла.

— Прошел! —
И снова
Сквозь долгий шум:
— Юдина!
— Чекмарева!
— Учительшу!
И вот оно вдруг
Раскачалось, слово,
Плечом выдвигаясь
Из темноты:
— Требуем
Провести Чекмарева —
Представителя от бедноты!

Встал Потанин,
От смеха икая,
В дрожи весь,
Слезою давясь:
— Когда без желанья народу,
Какая
Такая будет Советская власть? —
И сквозь слезу,
Торопясь, считал
Руки приспешников и подлипал.

Так Чекмарев
В табачном дыме
Прошел к столу,
Веселый да злой,
Чтоб сесть
Под знаменами
Меж другими
Под крики:
«Да здравствует» и «долой».

Хмурый лоб,
Веселые брови,
Руку заложив
За кушак,
Слово схватил
Михаил Петрович
Редников —
Партизан и бедняк.

— Товарищи,
Призываю вас,
Бросьте,
По краю, покамест память жива
О том,
Как белели наши кости
На черных знаменах
Анненкова.

И хоть о костях тех
Слава плохая
И край
От разбойных войн полысел,
Сабли через хребты Урянхая,
Должно быть, увел
Атаман не все!

В правде
И супротивстве повинных,
У партизанов, бойцов,
У нас,
Цел на задницах и на спинах
Дареный атаманский лампас.

И знаем счет
Всем старым знакомым.
Боролись, товарищи,
Кто как мог,
И помним,
Что над потанинским домом
Летало на знамени:
«С нами бог!»

Потанин на цыпочки встал:
— Да что ты,
Немысленная клевета,
Боже мой! —
Но слово державший
Бил с разлета,
Тяжелый, как маузер,
И прямой.

— …И помним…
(Свист из задних рядов
И крики:
— Крой, Редников!
— Брешет даром!)
…Как дядюшка твой,
«Бедняк» Чекмарев,
Рубил нас в оврагах
Под Павлодаром.

И скажу как умею —
Мразь, кулачество,
Прошлогодняя сила,
Которую наша
Советская власть
Всё же
До времени
Пощадила,
Против колхоза
Вооружена!

Знаю,
Затеи у них какие, —
Саблю в руки,
Сапог в стремена
И на рысях —
Вымогать Россию!

Но я, Редников,
Бывший в боях,
Я говорю:
Не допустим этого.
На нашей любви,
На их костях
Да здравствует
Власть Советов!

И мы теперь…
(—  Не из тучи гром!
— Правильно!
— Призывают к разбою!)
…Слушай, Потанин,
Всё отберем
За век награбленное тобою.

Всё отберем,
Потому — кулак.
И не противься,
Слышишь, Потанин?

Жить будет, слышишь,
Колхоз Черлак,
Имени
Ленинского восстания.