Владимир Набоков - Стихи

Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои
дивятся все и надо мной смеются,
как, может быть, цветущие каштаны
над траурным смеются кипарисом.

Но в будущем… Как знать? На перекрестке…
нечаянно… Есть у тебя приятель —
поэт: пусть скажет он тебе, как сладко
над женщиной задумчивой склоняться,
мечтать, лежать с ней рядом, — где-нибудь
в Венеции, когда в ночное небо
скользит канал серебряною рябью
и, осторожно, черный гриф гондолы
проходит по лицу луны…

Да, правда,
в Италии бывал ты и оттуда
привез —

жену…

Нет, — сказочные смерти,
играющие в полых самоцветах…
Я, Гонвил, жду… Но что же ты так смотришь,
гигантский лоб наморщив? Гонвил, жду я,
ответь же мне! Скорее!

Вот беспечный!
Ведь до того, как друга отравлять,
мне нужно взвесить кое-что, не правда ль?

Но мы ведь выше дружбы — и одно
с тобою чтим: стремленье голой мысли…
A! Просветлел… Ну, что же?

Хорошо,
согласен я, согласен… Но поставлю
условие: ты должен будешь выпить
вот здесь, при мне. Хочу я росчерк смерти
заметить на твоем лице. Сам знаешь,
каков твой друг: он, как пытливый Плиний,
смотреть бы мог в разорванную язву
Везувия, пока бы, вытекая,
гной огненный шипел и наступал…

Изволь… Но только…

Или ты боишься,
что свяжут смерть твою со смертью… Стеллы?

Нет, — о тебе я думал. Вот что! Дай мне
чернил, бумаги. Проще будет.

Слышишь,
перо скрипит, как будто по листу
гуляет смерть костлявая…
Ты весел…

Однако!

Да… Ведь я свою свободу
подписываю… Вот… Я кончил, Гонвил,
прочти.

"Я умираю — яд — сам взял —
сам выпил"… Так.

Теперь давай, готов я…

Не вправе я удерживать тебя.
Вот — пузырек. Он налит зноем сизым,
как утро флорентийское… Тут старый
и верный яд. В четырнадцатом веке
его совали герцогам горячим
и пухлым старцам в бархате лиловом.
Ложись сюда. Так. Вытянись. Он сладок
и действует мгновенно, как любовь.

Спасибо, друг мой… Жил я тихо, просто,
и вот не вынес страха бытия…
Спасаюсь я в неведомую область.
Давай же мне, скорей…

Эдмонд, послушай,
быть может, есть какая-нибудь тайна,
которую желал бы ты до смерти…

Я тороплюсь… Не мучь меня…

Так пей же!

Прощай. Потом — плащом меня накроешь.

Смерть… Это — смерть. Вот это — смерть…

В тумане
дрожит пятно румяное… Иначе
быть не могло… О чем же я при жизни
тревожился? Пятно теперь яснее.
Ах! Это ведь пылающий провал
камина… Да, — и отблески летают.
А там, в углу — в громадном смутном кресле —
кто там сидит, чуть тронутый мерцаньем?
Тяжелый очерк выпуклого лба,
торчащая щетина брови, узел
змеиных жил на каменном виске…
Да полно! Узнаю! Ведь это…

Эхо
твоих предсмертных мыслей…

Гонвил, Гонвил,
но как же так? Как можешь ты быть здесь,
со мною, в смерти? Как же так?..

Мой образ
продлен твоею памятью за грань
земного. Вот и все.

Но как же, Гонвил:
вот комната… Все знаю в ней… Вон — череп
на фолианте, вон — змея в спирту,
вон — скарабеи в ящике стеклянном,
вон — брызги звезд в окне, а за окном, —
чу! слышишь, — бьют над городом зубчатым
далекие и близкие куранты,
скликаются — и падают на дно
зеркальное червонец за червонцем…
Знакомый звон… И сам я прежний, прежний,
порою только странные туманы
проходят пред глазами… Но я вижу
свои худые руки, плащ и сборки
на нем, и даже, вот, — дыру: в калитку
я проходил, — плащом задел цветок
чугунный на стебле решетки… Странно, —
все то же, то же…

Мнимое стремленье,
Эдмонд… Колеблющийся отзвук…

Я начинаю понимать… Постой же,
постой, я сам…

Жизнь — это всадник. Мчится.
Привык он к быстроте свистящей. Вдруг
дорога обрывается. Он с края
проскакивает в пустоту. Ты слушай,
внимательно ты слушай! Он — в пространстве,
над пропастью, но нет еще паденья,
нет пропасти! Еще стремленье длится,
несет его, обманывает, ноги
еще в тугие давят стремена,
глаза перед собою видят небо
знакомое. Хоть он один в пространстве,
хоть срезан путь… Вот этот миг, — пойми,
вот этот миг. Он следует за гранью
конечного земного бытия:
скакала жизнь, в лицо хлестала грива,
дул ветер в душу — но дорога в бездну
оборвалась, и чем богаче жизнь,
чем конь сильней —

— тем явственней, тем дольше
свист в пустоте, свист и размах стремленья,
не прерванного роковым обрывом, —
да, понял я… Но пропасть, как же пропасть?

Паденье неизбежно. Ты внезапно
почувствуешь под сердцем пустоту
сосущую, и, завертевшись, рухнет
твой мнимый мир. Успей же насладиться
тем, что унес с собою за черту.
Все, что знавал, что помнишь из земного —
вокруг тебя и движется земными
законами, знакомыми тебе.

Ведь ты слыхал, что раненый, очнувшись,
оторванную руку ощущает
и пальцами незримыми шевелит?
Так мысль твоя еще живет, стремится,
хоть ты и мертв: лежишь, плащом покрытый,
сюда вошли, толпятся и вздыхают
и мертвецу подвязывают челюсть…

А может быть, и больший срок прошел:
ведь ты теперь вне времени… Быть может,
на кладбище твой Гонвил смотрит молча
на плоский камень с именем твоим.
Ты там, под ним, в земле живой и сочной,
уста гниют, и лопаются мышцы,
и в трещинах, в глубокой черной слизи
шуршат, кишат белесые личинки…

Не все ль равно? Твое воображенье,
поддержанное памятью, привычкой,
еще творит. Цени же этот миг,
благодари стремительность разбега…

Да, мне легко… Покойно мне. Теперь
хоть что-нибудь я знаю точно, — знаю,
что нет меня. Скажи, мое виденье,
а если я из комнаты твоей —
стой! Сам скажу: куранты мне напели;
все будет то же — встречу я людей,
запомнившихся мне. Увижу те же
кирпичные домишки, переулки,
на площади — субботние лотки
и циферблат на ратуше. Узнаю
лепные, величавые ворота,
в просвете — двор широкий, разделенный
квадратами газона, посередке
фонтан журчащий в каменной оправе
и на стенах пергаментных кругом
узорный плющ, а дальше — снова арка,
и в небе стрелы серого собора,
и крокусы вдоль ильмовых аллей,
и выпуклые мостики над узкой
земной речонкой, — все узнаю, —
а на местах, мной виденных не часто
иль вовсе не замеченных — туманы,
пробелы будут, как на старых картах,
где там и сям стоит пометка: Terra
incognita*. Скажи мне, а умерших
могу я видеть?