Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Когда придут поджечь твой дом,
ту Польшу, где родился,
когда железный грянет гром,
чтоб враг в ней утвердился,
когда под дверью ночью встанут
и колотить прикладом станут,
неужто не проснемся мы с тобою?
Нет, встанем у дверей.
Оружье к бою!
Крови — не жалей!

На родине — бичи и язвы,
и враг не зачеркнет их счет,
но в крови мы откажем разве?
Из сердца — с песней потечет.
Что из того, что мы не раз вкусили
тюремный хлеб, неправый суд?
Те, кто на Польшу руку заносили,
живыми не уйдут!

Поэт, сердца строкой толковой
воспламеняющий не раз,
сейчас поэзия — окоп стрелковый, призыв, приказ:
«Оружье к бою!
Оружье к бою!»
Припомним, что сказал Камбронн,
и, если суждено судьбою,
то здесь, над Вислою, умрем.

Нет больше слов. Ни одного…
А было их — не сосчитать.
Откуда ж радость? Отчего
так страшно за нее опять?

Опять, как много дней назад,
трепещет сердце ночь и день,
и слезы блещут и кипят,
как наша польская сирень!

И нежность вновь. И моря шум.
И молчаливый лунный свет.
На шумановское «Warum?[6]»
«Люблю…» — чуть слышный твой ответ.

И нужно ль было столько мук
и столько вспышек грозовых,
когда прикосновенье рук
так много значит для двоих?

Нет, я рыдал
не о тебе той ночью!
И ввысь бросал двустрочья,
чтоб стих, как месяц в небе, встал воочью.

Быть может, — слышишь ли меня, калина? —
над ним хоть кто-то погрустит немного!
А я, собрав все беды воедино,
пойду, ногами побреду босыми
куда глаза глядят… Пойду глухими
путями… Не твоей — другой дорогой.

Все отошло. И я об этом плачу.
Но что-то с нами навсегда… Иначе
стихи пишу, ночей не сплю совсем —
зачем?

Как рокот созвучий, как запах шальной
нависшей над Вислой сирени,
как счастье, плывущее сонной волной
сквозь день мазовецкий весенний.
Как то, чего нет еще, что — как намек
в порывах робко-тревожных
растет, как подснежники, как вьюнок
у ног берез придорожных,
как зелень ликующим майским днем,
как паводка буйный подвиг,
как ласточки, что бороздят окоем
по две…
Как вольный, широкий полет орла,
как светлая власть над Словом —
такой она в сердце моем жила
и грузом легла свинцовым.

Со встречи той вечерней
мне кажется все чаще,
что счастье мое, верно, —
зеленое, как чаща.

Пусть вьется эта зелень
ночей моих бессонных,
пьянит меня, как зелье
очей твоих зеленых.

Пусть я на дне пребуду,
где плавает в молчанье
чешуйчатое чудо
с зелеными очами,
зелеными до дрожи…
Где все на сон похоже.

Пред сном, хоть по ошибке,
прочти придумку эту…
Что — счастье?..
Дар улыбки
взамен на дар поэта.

Картофель делишь бережно и строго,
а ум уже другой заботой занят:
из лавки — счет, на обувь — хоть немного…
Нет, недостанет…

И снова к добрым ты идешь знакомым.
(Куда теперь их доброта девалась!)
— Вот — мыло… Что? Не нужно?.. — И пред домом
другим стоишь, преодолев усталость.

Вечерняя работа… — Кофе чашку? —
Ты подаешь… Минутка перерыва.
Стоишь и улыбаешься с натяжкой,
слеза из-под ресниц блестит пугливо.

А ночью, может быть, придет гестапо,
Заплачет дочка… Вскочишь ты мгновенно,
и будут шарить грязные их лапы
в моем столе… Во всем, что сокровенно.

Неужто все в тебе война убила?!
Я — далеко… Но слышишь ли, родная,
что я в порывах ветра с прежней силой
к тебе взываю?..

Думают, стихосложенье —
как солдатское «ать-два»,
маршируют отделенья,
строятся в ряды слова.

На стихи давно б я плюнул,
но не в силах перестать:
черт какой-то мне подсунул
надоевшую тетрадь.

И у черта план роскошный,
чтоб такое я загнул,
чтобы небу стало тошно
и чтоб лопнул Вельзевул.

Вот я и веду бессменно,
закрепляя каждый миг,
из скитаний по вселенной
свой космический дневник.

В прошлом — Лондона туманы,
недоснившиеся сны…
Как на эти все романы
поглядеть со стороны?

И другое есть в сознанье,
но охватывает страх
вплоть до сердца замиранья
думать о таких вещах!..

Есть мучительное право
знать, что мир зажат в тиски,
вспоминать дано Варшаву
до мучительной тоски.

Кровь и гибель в миг тоски я
словно вижу наяву.
Именем твоим, Мария,
я бессонницу зову…

… … … … … .

Думал я: в дыму стеная,
Старый город пал… И вот
плачу я… Прости, родная!..
А отчаянье растет…

Но, беспомощный, неловкий,
все в Леванте, у воды,
обучаю маршировке
стихотворные лады…

Это мне не нужно лично
и не нужно никому.
Родина ведь безгранична,
сердцу нужды нет в дому…

Кланяюсь русской Революции
шапкой до земли, по-польски,
делу всенародному,
советскому, могучему,
пролетариям, крестьянам, войску!

Только шляпа в поклоне не вельможная:
над околышем нет перышка цапли!
Это ссыльная, польская, острожная,
шлиссельбуржца Варынского шапка.

В холопах мы жить не охочи,
к царям не ходили с поклоном.
И с плеткою царской кончено,
подняться время пришло нам.

Кланяюсь праху Рылеева,
кланяюсь праху Желябова,
кланяюсь праху павших
борцов за народное счастье.

Мавзолей Ленина прост, как мысль.
Мысль Ленина проста, как деяние.
Деяние Ленина просто и велико,
как Революция.

Кланяюсь могилам Сталинграда
и могилам до Берлина от Москвы, —
после лет осколочного града
в Завтра мы по ним мостим мосты.

И на русской и на польской почве,
кровью политой и так любимой нами, —
жизнь в цвету: уже раскрылись почки
у могил с родными именами.

Отцветает все, отцветает
и — словно тает.

Вырастает все, перерастает
и — пропадает.

А я и вырос, и перерос,
и все, что нес с собою, — донес,
не слезы, что камней тяжелей,
нет! — совесть свою вместе с жизнью своей.

Если б стихов я писать не умел,
может быть, лес еще краше шумел,
может быть, этот горный ручей
вдруг озарил меня блеском речей,
тайны раскрыл бы сердечные,
светлые, мрачные, вечные.
Но мне не слышен голос ничей —
сам я журчу, как ручей.