Артюр Рембо - Озарения
С нескольких точек, − с мостиков пешеходных переходов из меди, с площадок и лестниц по контурам зал и колонн, − думал я, что смогу оценить глубину города! Сие есть чудо, о котором себе дать отчёт я был не способен: каковы суть уровни остальных кварталов над и под акрополем? Для чужестранца нашего времени рекогносцировка невозможна. Торговый квартал представляет собой circus с аркадами галерей в едином стиле. Бутùков не видно, а снег на мостовой притоптан однако; какие-то набобы, − столь же редкие, как прохожие в Лондоне воскресным утром, − направляются к бриллиантовому дилижансу. Какие-то красные диваны из велюра: подают популярные напитки, цена которых варьируется от восьмисот до восьми тысяч рупий. На мысль о том, чтобы поискать театры в этом circus‘е, отвечаю себе, что бутùки должны хранить достаточно мрачные драмы. Думаю, что полиция есть; но закон, видимо, столь необычен, что я отказываюсь представить себе здешних авантюристов.
Предместье, в элегантности своей сравнимое с прелестной парижской улочкой, словно в фаворе купается в воздухе светлом. Демократический элемент насчитывает несколько сотен душ. Ещё там дома не следуют друг за другом; предместье странным образом теряется в полях, в «Графстве», которое заполняет вечный запад лесов и плантаций чудесных, где в диком состоянии пребывающие джентльмены гонят прочь свои семейные хроники, светом, что создан был, озарённые.
Vagabonds
Pitoyable frère! Que d’atroces veillées je lui dus! «Je ne me saisissais pas fervemment de cette entreprise. Je m’étais joué de son infirmité. Par ma faute nous retournerions en exil, en esclavage». Il me supposait un guignon et une innocence très bizarres, et il ajoutait des raisons inquiétantes.
Je répondais en ricanant à ce satanique docteur, et finissais par gagner la fenêtre. Je créais, par delà la campagne traversée par des bandes de musique rare, les fantômes du futur luxe nocturne.
Après cette distraction vaguement hygiénique, je m’étendais sur une paillasse. Et, presque chaque nuit, aussitôt endormi, le pauvre frère se levait, la bouche pourrie, les yeux arrachés, – tel qu’il se rêvait! – et me tirait dans la salle en hurlant son songe de chagrin idiot.
J’avais en effet, en toute sincérité d’esprit, pris l’engagement de le rendre à son état primitif de fils du soleil, – et nous errions, nourris du vin des cavernes et du biscuit de la route, moi pressé de trouver le lieu et la formule.
Бродяги
Горемычный брат! Сколькими обязан ему ночами изуверски-бессонными! «Взялся не больно-то рьяно я за это дельце. Надсмехался над уродством его. Из-за меня, не иначе, нам опять возвращаться в изгнание, в рабство». Неудачу приписывал мне и наивность весьма, впрочем, странные, и всё множил резоны свои, тревогу (во мне) вызывая.
Я ж со смехом ответствовал сатанинскому учёному мужу и, в конце концов, до окна добирался. Создавал, над равниною пересекаемой оркестрами дивной музыки, фантомы будущей ночной роскоши.
После такого развлеченья, в котором брезжило нечто гигиеническое, я растягивался на соломой набитом матрасе. И, почти каждую ночь, как только я засыпал, бедный брат восставал, с выгнившим ртом, с кровавыми ранами вместо глаз, − такой, каким сам себе грезился! – и тащил меня за собой в большую комнату, как резаный крича о мучившем его идиотском видении.
Было время, в действительности, взялся я добровольно, со всею искренностью, вернуть его к примитивному его состоянию сына солнца, − и мы скитались, вином каверн запивая дорожный сухарь, я стремленьем гонимый найти место и формулу.
Villes [II]
Ce sont des villes! C’est un peuple pour qui se sont montés ces Alleghanys et ces Libans de rêve! Des chalets de cristal et de bois qui se meuvent sur des rails et des poulies invisibles. Les vieux cratères ceints de colosses et de palmiers de cuivre rugissent mélodieusement dans les feux. Des fêtes amoureuses sonnent sur les canaux pendus derrière les chalets. La chasse des carillons crie dans les gorges. Des corporations de chanteurs géants accourent dans des vêtements et des oriflammes éclatants comme la lumière des cimes.
Sur les plates-formes au milieu des gouffres, les Rolands sonnent leur bravoure. Sur les passerelles de l’abîme et les toits des auberges l’ardeur du ciel pavoise les mâts. L’écroulement des apothéoses rejoint les champs des hauteurs où les centauresses séraphiques évoluent parmi les avalanches. Au-dessus du niveau des plus hautes crêtes une mer troublée par la naissance éternelle de Vénus, chargée de flotte orphéoniques et de la rumeur des perles et des conques précieuses, – la mer s’assombrit parfois avec des éclats mortels.
Sur les versants, des moissons de fleurs grandes comme nos armes et nos coupes mugissent. Des cortèges de Mabs en robes rousses, opalines, montent des ravines. Là-haut, les pieds dans la cascade et les ronces, les cerfs tètent Diane. Les Bacchantes des banlieues sanglotent et la lune brûle et hurle. Vénus entre dans les cavernes des forgerons et des ermites. Des groupes de beffrois chantent les idées des peuples. Des châteaux bâtis en os sort la musique inconnue. Toutes les légendes évoluent et les élans se ruent dans les bourgs. Le paradis des orages s’effondre. Les sauvages dansent sans cesse la Fête de la Nuit. Et une heure je suis descendu dans le mouvement d’un boulevard de Bagdad où des compagnies ont chanté la joie du travail nouveau, sous une brise épaisse, circulant sans pouvoir éluder les fabuleux fantômes des monts où l’on a dû se retrouver.
Quels bons bras, quelle belle heure me rendront cette région d’où viennent mes sommeils et mes moindres mouvements?
Города
Это – города! Это – народ, ради которого взметнулись сии Аппалачи и Ливаны мечты! Шале из хрусталя и дерева, которые ходят по невидимым рельсам и шкивам. Древние кратеры, опоясанные колоссами и пальмами из меди, мелодичный исторгают рокот среди огней. Звоны празднеств, любви наполненных трепетом, плывут над каналами, подвешенными позади шале. Бешеный гон колокольный в ущельях. Корпорации гигантов поющих поспешают с хоругвями и в одеждах слепящих, подобно снежным вершинам. На платформах среди бездн ревущих, Роланды трубят о своей доблести. По крышам дворов постоялых и по над бездной протянувшимся переходам жар небес флагами полощется на мачтах. Апофеозов обрушение настигает горние поля, где серафические центаврессы расхаживают среди снежных лавин. Над уровнем самых высоких хребтов море вечным рожденьем Венеры волнуемое, волною орфеонической и гулом жемчужин и раковин драгоценных гнетомое, − море темнеет, время от времени вспышками гибель сулящими расцветая. На склонах мычат стога сжатых цветов, огромных как наши гербы и чаши. Кортежи королев Маб, − в одеяньях желтоватых, опаловых, − поднимаются из овражин. Наверху олени, стоя в водопадах и зарослях ежевики, сосут груди Дианы. Вакханки предместий рыдают, а Луна пылает, взвывает. Венера входит в пещеры кузнецов и отшельников. Сгрудившись, колокольни раззванивают мысли людские. Из зАмков, на костях воздвигнутых, доносится неведомая музыка. Всякие легенды эволюции свои производят, а лоси шарахаются по улочкам тесным. Гроз парадиз рушится с грохотом. Дикари, не переставая, пляски свои совершают на Празднике Ночи. И вот час наступил, когда я вниз по бульвару багдадскому увлекаем толпою, − где гуляющих компании радость нового труда воспели, овеваемы бризом как будто сгустившимся, − блуждая кругами и будучи не в силах уклониться от встречи с фантомами сказочными гор, тех самых, через которые путь свой найти надлежит.
Чьи добрые руки, в котором прекрасном часу, мне вернут этот край, откуда и сны мои и движенья мои наималейшие происходят?
Veilées
I
C’est le repos éclairé, ni fièvre ni langueur, sur le lit ou sur le pré.
C’est l’ami ni ardent ni faible. L’ami.
C’est l’aimée ni tourmentante ni tourmentée. L’aimée.
L’air et le monde point cherchés. La vie.
– Etait-ce donc ceci?
– Et le rêve fraîchit.
II
L’éclairage revient à l’arbre de bâtisse. Des deux extrémités de la salle, décors quelconques, des élévations harmoniques se joignent. La muraille en face du veilleur est une succession psychologique de coupes, de frises de bandes atmosphériques et d’accidents géologiques. – Rêve intense et rapide de groupes sentimentaux avec des êtres de tous les caractères parmi toutes les apparences.
III
Les lampes et les tapis de la veillée font le bruit des vagues, la nuit, le long de la coque et autour du steerage. La mer de la veillée, telle que les seins d’Amélie. Les tapisseries, jusqu’à mi-hauteur, des taillis de dentelle teinte d’émeraude, où se jettent les tourterelles de la veillée.
La plaque du foyer noir, de réels soleils des grèves: ah! puits des magies; seule vue d’aurore, cette fois.
Cтражи
I
Это покой, светом наполненный, ни жàра, ни слабости, на кровати или на лугу.
Это друг, ни горяч, ни тот, кто ни холоден, ни горяч. Друг.
Это любимая, ни мỳками мучимая, ни приносящая мỳки. Любимая.
Воздух и мир, которых никто не искал. Жизнь.
− Итак, было ли это?
− И холодом веет грёза.
II
Древо здания вновь наполняется светом. Противоположные стены залы, какие-то украшенья на них, гармонично ввысь устремлённые выступы, смыкаются. Стена перед тем, кому не до сна, есть некая психологическая последовательность своими сеченьями представленных фризов, атмосферных образований и геологических событий. − Виденье, − стремительное, ярое, − группы сентимАнтальные всевозможных существ в среде всевозможных явлений.
III
Светильники и ковры стражи издают шум волн ночных вдоль бортов и за кормой.
Море стражи, как груди Амелии.
Обои до середины стены, заросли кружева изумрудного цвета, в которых бьются горлицы стражи.
Чугунная пластина в чреве чёрном очага из настоящих сделана солнц песков прибрежных: о, чародейств колодцы; авроры один только взгляд, в этот раз.
Mystique
Sur la pente du talus, les anges tournent leurs robes de laine dans les herbages d’acier et d’émeraude. Des prés de flammes bondissent jusqu’au sommet du mamelon. À gauche, le terreau de l’arête est piétiné par tous les homicides et toutes les batailles, et tous les bruits désastreux filent leur courbe. Derrière l’arête de droite, la ligne des orients, des progrès.
Et tandis que la bande en haut du tableau est formée de la rumeur tournante et bondissante des conques des mers et des nuits humaines,
La douceur fleurie des étoiles et du ciel et du reste descend en face du talus, comme un panier, – contre notre face, et fait l’abîme fleurant et bleu là-dessous.
Мистическое
По косогорью ангелы превращают свои из шерсти соткàнные робы в сплетение трав изумрудных, стальных.
