Антонио Нобре - Мельник ностальгии (сборник)

О, ты, Траз-уж-Монтеш, моя сторона,
Где в камушке каждом жива старина!

Один португалец оттуда далёко
Судьбой был заброшен, и жил одиноко.

По Борбе[1] родной на чужбине скучал,
Вернулся и девушку он повстречал.

Решилась судьба их за пару мгновений,
Венчали их в церкви, денёк был осенний.

И мальчик родился… Судачит молва:
Тот месяц злосчастный был месяцем льва[1].

Ах, девственна мать, что рождает поэта,
В очах её отблеск небесного света…

Луна для младенца плела ворожбу[2]:
Шли три мавританки пророчить судьбу.

Сказали, внушаемы дивною силой,
Что станет он принцем, но лишь за могилой.

И годы прошли, вновь осенний денёк:
«Я в Кову[2] поеду, прощай, мой сынок!»

Скорбящей Марии на матери платье,
В цветы убралась, на прощанье – объятье.

«Мы скоро увидимся, путь недалёк!»
Да, вот, не вернулась в назначенный срок.

Найти её муж безутешный пытался,
Поехал за нею, да там и остался.

Ах, воин отважный! Была в нём видна
Младенчески чистой души глубина!

Миры пересёк я, тоскою ведомый,
Без вас воротился дорогой знакомой.

Душа стала вещей под чарой луны,
Сбывается рок, нет в том вашей вины…

И всё же, чудесно, коль сын твой – Вергилий,
Пусть грустной судьбою его наградили.

Для вас, португальцы, я песню пою,
От вас не укрою тревогу мою.

Не ранить бы души вам песней унылой:
Нет книги грустней в Португалии милой!

Какая нынче ночь! Мой уголь, словно лёд:
Принёс его из клети;
Сую его в камин, пусть пламя запоёт
О милом жарком лете!

Рождён в королевстве златых алтарей
У берега моря.

Карлота старая[1]! Рассказывай опять,
Люблю твои сказанья:
Ведь ты поможешь мне их в прошлом откопать —
Мои воспоминанья.

Я – внук мореходов, героев морей,
Правителей индий, бродяг, бунтарей,
Властителей моря!

Могильщик молодой, тебе вольно не спать,
И петь, и веселиться!
Мне тяпку одолжи, мне надо откопать,
Что в памяти хранится.

Какие ветра! Ах, какие ветра
Гуляют на море!

Вставайте из могил, у церкви, на дворе,
Наивны, нелукавы,
Вставайте из могил, все в лунном серебре,
Вы, детские забавы.

Ночь нынче грознее, страшней, чем вчера!
Зажги у купели свечу, о, сестра,
За тех, кто на море…

Карлота у окна, шептала в кутерьму
Дождя и бездорожья:
«Мой мальчик, о, мой принц!
Ты счастья дай ему, Святая Матерь Божья!»

Во вторник пришёл я в неласковый мир,
Под звон колокольный!

Антонио взрастал, судьба его ласкала:
Был счастлив и любим!
(И боль, что с ним жила, в груди квартировала, —
Взрастала вместе с ним…)

В карете судьбы захандрил пассажир,
Задумал покончить, печален и сир,
Я с жизнью бездольной…

Был ангелом одет на шествии он вскоре,
Осенней тусклой желтью
Пришлось ему нести (как плакал он, о горе!)
Большую губку с Желчью…[3]
Вы скоро замёрзнете, воды реки, Замёрзнете скоро!

Ах, тётушка моя, почтенная Дельфина[2],
Она деньком дождливым
Молилась за меня у жаркого камина —
И вырос несчастливым!

О, воды речные и вы, родники!
Баюкают душу, чисты, глубоки,
Напевы немолчного хора…

В новены[4] вечером ходил Христа просить:
Невинный детский лепет!
О, как хочу сейчас его я воскресить:
Тот пыл, тот чистый трепет!

Студенты бродили, где шум, толчея.
Ах, им за столом не сидится…

И крёстная[3] времён с французами войны
Зарею голубою
На исповедь во храм, где горы зелены,
Брала меня с собою.

Таким же, как вы, был когда-то и я!
Повесы и плуты, плохие друзья!
Позвольте поэту трудиться.

Святым я шёл туда, но голос падре сдержан:
Он думал: озорство!
Я плакал и твердил, хоть был старик рассержен:
«Грехи? Ни одного!»

Ах, Иов – страдалец, весь – гной и гангрена,
Ты – мой аватар!

Молился по ночам (да так молюсь и ныне),
А дождь всё свирепел…
Казалось: я один средь водяной пустыни,
Лишь чайник пел-кипел…

Я жажду того же, склоняя колена,
Я подвигов веры ищу неизменно,
Пока я не стар!

Молил за тех, в Аду, кто стонет, изнемогший,
Чьё – всё в огне чело…
Некстати бормоча, продрогший и промокший:
– Какое там тепло!

Мука просыпалась из мельницы той,
Что в небе работает споро…

Звонарь бил тяжело в гудящую утробу:
Звон ввечеру суров!
И я на кухню шёл: бульон готов на пробу,
Бульон для бедняков…

Ах, мельник, что славен своей добротой!
Муки ты не трать так впустую, постой!
Зерно прорастает не скоро…

Служанки старые за прялкой коротали
Неторопливо ночь.
Чернушка лаяла, как совы пролетали,
Крича, летели прочь.

Вы по снегу шли у замёрзшей реки,
Босые, холодной весной!

Зе ду Теляду жил поблизости от нас[4]:
Монахини смиренней
Вдова его просить ходила к нам не раз
Под вечер, в дождь осенний…

Раздетые, вот вам мои пиджаки,
Босые, носите мои башмаки…
Мне пары довольно одной…

Сентябрь, ещё жара, и праздник винограда[5]!
И бедняки о хлебе
Нас просят ради душ, – да будет им награда! —
У Бога, там, на небе.

Когда я умру, этой болью объятый,
Меня упокойте вы в море!

Там были и слепцы с нетвёрдою походкой,
С незрячим взглядом вдаль!
И в язвах, в лишаях, а всё ж больных чахоткой
Мне было больше жаль…

От горя до горя, печалью заклятый,
Бреду я, покуда, водою разъятый,
Не стану частицею моря!

Вот в рамке траурной письмо[6] – рыданье в ночь,
Родительское горе!
Как их утешить, тех, кто сына или дочь
Теряет там, на море!

Бьёт полночь… Удары! как медленно их
Звонарь отбивает – пластает….

О, этих родников вечерний плач осенний
Средь жаждущей травы!
И лунный свет кропит водою вдохновений
Всё тленное, увы…

И Виктор опять в уголочке притих,
Он – снова дитя, и слагает он стих,
Все слоги по пальцам считает!

Часы о полночи торжественнее били:
«Труш!» – так спадает груз.
И дедушка, что спал спокойным сном в могиле,
Входил, о, Иисус!

Сосед мой заходит, я стул пододвину:
Он голоден, жаль мне вдовца-горюна.

В прополку – тишина, как не было народа,
Никто не заходил.
А управляющий[7] наш выбран от прихода:
Могильщиком он был…

Сосед, не спеши, сядь поближе к камину!
Вот ужин мой, видишь? Ты съешь половину
И выпей стаканчик вина!

Слуга скончался в ночь, заставил всех страдать:
О, горькая разлука!
Дрожа, его просил бабуле передать
Слова любви от внука…

Латинский квартал, ты усталый от зноя,
Усни после тяжкого дня!

О, африканские гитары рек, альты
И фадо[5] в тишине!
О, говорящих рек вода! Живая ты,
С угрями в глубине!

Ах, Жорж[8], замолчи! Что же это такое?!
Ты даже охрип! Ну, оставь же в покое,
Безумный, оставь же меня!

На смоквы я влезал, что щедростью дивили:
Плодов – как в небе звёзд!
И в шапки рваные их нищие ловили:
Тянулись в полный рост…

О, добрые души, придите ко мне!
О, духи-кочевники, в вас – моя грусть!

В колодце заперта, как мавританка в замке,
Печальная луна!
Я опускал ведро, но в деревянной рамке
Была вода одна….

Я вас воскрешаю в ночной тишине!
А вы мне не верите там, в вышине…
И пусть вы не верите, пусть…

Мой первый стих упал на известь, точно слёзы, —
Церковный двор затих…
Нет в Португалии прекрасней Девы-розы,
О Ней мой первый стих.

О, если бы мог я помочь вам прозреть,
Слепцы, как легко вас обидеть…

Жнея-луна серпом вздымает звёздный прах,
Кружась в ночи нагая.
А лунный свет идёт часовням здесь, в горах,
Их известь обжигая.

Мне больно смотреть на вас, больно смотреть!
Но Боже! Уж лучше не видеть и впредь,
Чем мир, вроде этого, видеть…

Наш граф из Лиша был Горация знаток,
Большой знаток латыни!
И он меня учил, я помню тот урок,
Стихи те и доныне!

О, Смерть, ты теперь – моя добрая няня!
Чудесно баюкаешь ты!

Мой первый школьный день! Вернись! Кто может снова
В те дни меня увлечь!
Я помню дивный цвет костюма выходного
И волосы до плеч…

И ночью, как сон подкрадётся, дурманя,
Прошу я его, чтоб пришла его няня
С могил, где сажала цветы…

Ребята, сколько гнёзд вы погубили втуне!
Я гнёзда не искал.
Но покупал у вас прелестных щебетуний,
На волю отпускал…

Камоэнс, прославивший бурное море!
Приди мне помочь!

И узники тюрьмы в глаза с тоской глядели,
Как жаль их! Нету сил…
Я подходил туда, где стражники сидели,
За узников просил…

Зовусь, как твой раб, кто был верен и в горе,
Ты ради него и штормящего моря —
Приди мне помочь!

А если видел я: в опасности ребёнок,
Боязнь свою гоня,
Обидчика держал я изо всех силёнок:
«Не тронь! Ударь меня…»

Ну, ветер! Ну, ветер! Он парус сорвал,
У мачты трещат крепежи!

Когда колокола по мёртвому звонили,
Минутку улучу:
Шепну отцу, и он просил, чтоб разрешили
Мне подержать свечу[9]…

Ну, волки морские, сжимайте штурвал,
Как судно трепещет, как пенится вал.
По ветру! По ветру держи!

Ах, ангелочков смерть! День похорон тяжёл,
Родным нет злее доли…
Есть сладости, вино – для тех, кто в дом пришёл[6]
Утешить в этой боли…

О, старый мой пёс, ты – мой друг!
Что хочешь сказать этим взглядом?

Кузина[10] по горам бродила в покрывале,
Как бы в мирах иных.
Признаюсь без стыда: безумные бывали
Среди моих родных.

Как тесен друзей моих круг…
Но ты, старый пёс, – верный друг,
И если я плачу, ты рядом.

Года росли, как я, мы словно сад росли
Под звёздами одними.
Мечты мои цвели… и умерли, ушли,
А я не умер с ними…

Вы, братья с отрогов Крештелу[11]!
Откройте мне двери, о, братья!

Пришлось читать в сердцах, что лгут другим в миру,
Лгут, сильным угождая,
Я был открыт добру, я думал, я умру,
Но лишь душа – седая!

Влекусь я всем сердцем к такому уделу,
Лишь ряса пристала усталому телу…
Откройте мне двери, о, братья!

И вот, я нищим стал: развеялись химеры,
Как Педро Сень, я стал,
Как тот, что всё имел: фрегаты и галеры,
Имел и потерял…

Земляк – лузитанец! О чём нам молиться?
Вихрь замки воздушные сдул, как солому…

Снег в волосах залёг, морщин глубокий след —
Утёс, поросший мхом…
Слепец, навек слепец, мне бельма застят свет
В углу моём глухом!

Родителей видишь печальные лица,
И рушится, рушится всё – только длится
Большая печаль по былому…

Карлота старая, ты плачешь почему,
Пред Девой у подножья?
«Ах, счастья не дала ты принцу моему,
Святая Матерь Божья!…»