Николай Шамсутдинов - Покорители

Занедужило старое озеро: кто-то
Взял да выгреб в него полцистерны тавота
И добавил какой-нибудь дряни — видать,
Долго озеро к жизни теперь поднимать…
Как тоскливо насупился север, и хмуро
Налегло на сердца ожиданье грозы
(Вот и кстати штормовка), под ветром понуро
Подползает к ногам маслянистая зыбь.

Оскудели дородные глуби, и птица
Не спешит на неверную воду садиться,
Ведь весенней порою, в броженье урёма,
Пропитала озеро дряблая дрёма.

А давно ль, когда в жизни — сплошные кануны,
Трепетала и тёрлась о лодки вода,
Закипала вода, вспучив грузные луны
Серебром истекавших сетей? Их тогда
Распирало броженьем улова — литая
Рыба светом сорила, и после, тяжёл,
Всё темней клокотал, всё плотней, обмирая,
Заходясь в рыжей пене, артельный котёл.
Многих,
многих озёрная сила вспоила,
Как меня поднимала когда-то, мальца:
Крепли мышцы, ветвились упругие жилы —
Так идут по весне в звонкий рост деревца…

А теперь ни умыться нам и ни напиться…
И с тревогою, Вэлло, следим мы с тобой
За мятущейся птицею над плосколицей,
Почерневшей, как рок, безразличной водой.
Потому-то и не отпускает смятенье,
Что в тяжёлом движенье прогресс перемял
До подлеска тайгу и, певец покоренья,
Я потрав за лавиной стальной не видал,
Сам прокашивал гулкие просеки, сеял
Чадный грохот…

Так не по твоим ли слезам,
Хмурый Вэлло, ломилось железо на север,
Приценяясь, как видно, к насупленным льдам?
И в минуты душевной надсады
Горько вижу я, как из подроста и мхов
Нам бессильно грозят, в чёрных метах распада,
Древа, сучья, валежины, сны пропоров.
Лет пятнадцать — и вот мы у цели:
Пересохшие русла, овраги, пески…
Слава Богу, не всё уничтожить успели,
Но к черте роковой — ишь, размах-то! — близки…
Мы присвоили право решать, что полезно,
А что вредно. И кто бы из нас ни решал,
Так уверовал, путь просекая, в железо,
Что в холодной крови растворился металл.

И молчу я над вялой водой, размышляя:
Тот, кто озеро — по слепоте? — отравил,
Безусловно, из тех, кто, тайгу «покоряя»,
И других «покоренью» примером учил…

Страшно, что безымянен он, этот «учитель»,
Потому что не найден и не уличён.
Сколько он принесёт нам вреда, истребитель,
Потребитель, по сути прогорклой. О чём
Думал он, выгребая тавот? Всё о том же,
Что огромна Сибирь, золотой материк,
Что и эту потраву она переможет
И урон-то, по меркам её, — невелик,
Капля в море… А капля ли?! И потому-то
Потрясенье саднит до сих пор,
Ибо мёртво застыли озёра мазута
Там, где птица, густа, поднималась с озёр…
Где бродила обильная живность густая,
Жгут — так прячут следы! — нефть, и траурный дым
Иссушает сознание, переползая
За лесной горизонт… Так давай проследим
Его путь: он полнеба затмил, постепенно
Концентрируясь в воздухе, в почве, в воде,
Чтоб распадом, гниеньем в отравленных генах
Заявить о себе…

Поколенья в беде!

Как преступно бездумны безликие песни
О безоблачном детстве! На кой они ляд,
Если небо забито отходами, если
У детей наших лёгкие — с кровью! — горят.
Не безнравственно ль, что лихорадочно ищем
Панацею от страшных болезней, пока,
Накрывая смертельною тенью жилища,
Наша смерть вызревает в больных облаках?!
Проморгали Чернобыль. А что провороним
Мы на сей раз, ведь, как посторонних людей,
Родники наши, реки, озёра хороним,
Не сумев их спасти от кислотных дождей?
И, как рыба, вверх брюхом — иллюзии… Скверно:
Сонмы их высыхают средь книжных страниц,
Безразличных плодя, и в итоге — каверны
В детских душах, как в лёгких, и нравственность — ниц.
Отвлечённо скорбя, тиражируя вздохи,
Позабыв, что у голоса право — кричать! —
Мы абстрактно страдаем, отрыжка эпохи,
Научавшей не драться, а внятно молчать…

Но, когда нас лесные палы обступают,
До нутра прожигая, и в мёртвой воде
Наши лица мерцают, — когда проливают

Бытие
— наше! кровное! — в небытие,
Ощутите ли, как зачерствело молчанье?
«Не среда обитанья — среда выживанья!» —
Так поставлен вопрос…
И всем нам — отвечать!

Не заметил, как звёзды набрякли… Сомлело
В костерке неуёмное пламя — видать,
Нам пора на покой.

Только хмурится Вэлло:
«До-олго озеро к жизни теперь поднимать…
Язви, всё испоганили, ведьмино семя!» —
Разминает потухший в руке уголёк
И понуро молчит, узловат и приземист,
У бессильной воды, точно древний божок,
Лоб морщинист и кроток редеющий волос…

И глядит он куда-то за озеро, вдаль,
Поднимая протяжную песню, — то голос
Подаёт и царапает сердце печаль.
Растекается звук над водой постепенно
И пытает на отзыв холодную тьму,
Возвращается эхом, как будто смятенно
Стонут птица и зверь, отзываясь ему.

Воет ветер на вырубках, горестно ноет,
Задувая наш говор… Зайдя от Губы,
Ветер, комкая песню, в просеках воет,
Что уставились в нас, точно дула судьбы.
Оттого ли пространство слезами наволгло,
Что когда-то наступит тот сумрачный день,
Когда слепо, при вое последнего волка,
Захлебнётся испугом последний олень?
Ты во что переплавишь безликую жалость,
Больше занятый бытом, а не бытием?
Как тут быть, отвечай, коль земля твоя вжалась
В твоё сердце и ждёт милосердия в нём?
Наши силы — иссякли? Призывы — прогоркли?
Хищник — зол и ухватист, где можно, урвёт…
Потому-то на лысом, понуром пригорке
То не Вэлло поёт — само горе поёт,
Растекаясь брожением смутным в туманах,
Низким говором трав…

Ну, а горше всего:
Кроме этой, в болотах, в разливах, в туманах,
Неуютной земли, нет иной у него.
Где искать ему выпасы тощим оленям,
Если сжались угодья в железном кольце?
Что, с тоской и мучительным недоуменьем,
Он читает в земном оскудевшем лице?
Отстранясь от нас, как от врагов, затаённо
Она смотрит, в оврагах и просеках, ввысь,
Точно боль и обида спеклись в отчуждённость…
Если б в нас — размышлением отозвались,
Ведь считали мы: всё, что творится, — во благо…

Но, когда я сижу, углублённый в своё,
Слышу ропот глубинный, как будто бумага
Рвётся под воспалённым дыханьем её,
И такая в ней тёмная стужа, как в камне…
И — встречаешься с пристальным взглядом воды,
Что настойчиво, пасмурно смотрит в глаза мне,
Словно я — провозвестник большей беды.

Ещё всё мироздание дрёмой объято,
А уже ранний звук над деревней возник…
И вот так целый день, от зари до заката,
Тюк да тюк у худого заплота — старик
То дровами займётся, то веслице тешет,
То латает приземистый хилый заплот,
Согреваясь работой. Да, видно, не тешит
Немудрёное дело души. Уже год —
Он один,
и под солнцем один, и под ливнем,
Заплывают слезами горючие сны…
Как и в первые горькие дни, всё болит в нём
Безутешная даль за могилой жены…
Жизнь его и в бою, и в работе обмяла,
Но, уже отстранившийся от бытия,
Коротая свой век за безделкой, устало
Он влачит одиночество.

А сыновья? —
Спят вповалку в кладoвой их грузные сети,
Дремлют бродни лениво на тёмной стене —
Захирело артельное дело, и дети,
Как вода по весне, растеклись по стране,
Растеклись и — отцовское дело забыли…
Всё он не передумает думу свою,
Ведь больные озёрные воды подмыли
И, ломая устои, размыли семью,
Обездолив его, горемычного, разом…

Под дородной луной и в сиянии дня
По стремительным просекам, стройкам и трассам
То река, а то зимник носили меня.
И, вбирая мой мир, видел я, каменея,
Как, теснима железом, теряя зверьё,
Хмуро пятилась к морю тайга, а за нею
Шёл бродячий сюжет, как попутчик её…
То в Казыме, а то в Лагнепасе по следу
Вездеходов он шёл — в снег, в распутицу, в зной,
И с него занималась, бывало, беседа
У костра кочевого вечерней порой
Под шипенье транзистора тихо творима…

И порой снилось мне: он в тайге, многолик,
Словно дух этой местности, брезжит незримо,
Неусыпный, как едкая совесть, старик.
И казалось: везде, как стезя ни капризна,
Из лесной гущины, куда искры летят,
Сожаление тайное и укоризна
Прямо в душу глядят,
Прямо в душу глядят…

Неужели железо — стихия прогресса —
Подминая бездумно основу основ,
По душе прокатилось, как будто по лесу,
Совесть и здравомыслие перемолов?
Разве здесь она больше над нами не властна?
Если дикую силу не взять в оборот,
Вплоть до моря она обескровит пространство,
На делянки тайгу, разменяв, разнесёт…
И не пустоши ль встретят потомков молчаньем?

Но душа прикипает к природе, жива
Состраданьем к земле кровной, словно стяжаньем
Неусыпной тревоги, заботы, родства.