Юлия Друнина - Стихотворения (1970–1980)

Шелестят осины надо мною,
Желтый лист приклеился к плечу…
Знаю, что высокою ценою
За любую радость заплачу.

Паучок спланировал на платье,
Оборвалась паутинки нить…
Что цена мне? Я из тех, кто платит —
Только было бы за что платить…

Да, в итоге по высшему счету
Лишь за труд воздается сполна,
И работа, одна лишь работа
В книге жизни тебе зачтена.
Ты в простое — безделица ранит,
Ты в простое — беспомощна ты…
От душевной усталости ранней,
От тщеславия и суеты,
От тоски, настоящей и ложной,
От наветов и прочего зла
Защити меня, бруствер надежный
Бруствер письменного стола.

Мне сегодня, бессонной ночью,
Показалось, что жизнь прошла…
Мой товарищ, памирский летчик,
Как идут у тебя дела?
Не суди меня слишком строго,
Что давно не пишу тебе:
Не забыта она — дорога
От Хорога до Душанбе.
Не забыто, как крупной тряской
Било крошечный самолет,
Как одной кислородной маской
Мы дышали с тобой в черед,
Как накрыл нас туман в ущелье —
Узком, длинном, как коридор,
Как отчаянно, на пределе,
Барахливший тянул мотор.
Не пищу. Только помни прочно —
Не оборваны провода…
Неожиданно, поздней ночью,
Позвоню и скажу: «Беда,
Заупрямилась непогода,
Все труднее дышать, браток.
Мне бы чистого кислорода,
Мне бы дружбы твоей глоток!»

Закрутила меня, завертела Москва,
Отступила лесов и озер синева,
И опять, и опять я живу на бегу,
И с друзьями опять посидеть не могу.
И опять это страшное слово «потом»…
Я и вправду до слез сожалею о том,
Что сама обрываю за ниткою нить,
То теряю, чего невозможно купить…

Есть скромность паче гордости —
Я знаю.
Ты скромен или горд? —
Не разберусь.
В твоих глазах прищуренных — сквозная
Осенняя изменчивая Русь.

Того гляди, пахнет колючим снегом,
Того гляди, метелью заметет…
Себе порой кажусь я печенегом,
Страшащимся отправиться в поход.

Боюсь попасть к морозам в окруженье,
Боюсь в твоем обуглиться огне,
Еще боюсь, что ужас пораженья
Победой может показаться мне…

Днем еще командую собою,
А ночами, в беспокойном сне,
Сердце, дезертир на поле боя,
Не желает подчиняться мне.

Сколько можно, сколько можно сниться!..
Просыпаюсь, зажигаю свет.
За день отвоеванных позиций
Утром словно не было и нет.

Вновь тревога, снова боль тупая.
А считала, это за спиной.
Как татуировка, проступает
Все, что было вытравлено мной…

Пусть больно, пусть очень больно —
И все же круши, кроши:
Стучит молоток отбойный
В запутанных шахтах души.

Стучит он и днем и ночью —
Хватает тревог и бед.
Проверка идет на прочность,
Конца той проверке нет.

И что же здесь скажешь, кроме
Того, что твержу весь век? —
Надежней всего в изломе
Обязан быть человек…

Чем тяжелей, тем легче:
Если плохо,
Все, что возможно, на себя навьючь.
Работа — вот лекарство.
И не охай.
Справляйся сам, своих друзей не мучь.

Чем больше ноша, тем сильнее плечи.
К тому же через месяц или год
Боль в сердце станет, вероятно, легче —
Конечно, если очень повезет…

Только грусть. Даже ревности нету.
Нет тоски, лихорадки, тревог.
Для меня ты — чужая планета,
И к тебе не ищу я дорог.

Холод звезд меж тобою и мною
И, должно быть, совсем не беда
То, что я притяженье земное
Не смогу одолеть никогда…

И когда я изверилась, сникла, устала
И на чудо надеяться перестала,
Позвонил человек из далекой страны,
И сказал человек:
— Вы мне очень нужны. —
И сказал человек:
— Я без вас не могу… —
За окном закружились дома на снегу,
Дрогнул пол, покачнулись четыре стены.
Человек повторил:
— Вы мне очень нужны…
— Этот голос с акцентом —
Замедленный, низкий!
А потом бормотание телефонистки:
— Почему вы молчите, Москва, почему?
Отвечайте, алло! —
Что ответить ему?
Что давно я изверилась, сникла, устала,
Что на чудо надеяться перестала,
Ничего не хочу, никого не виню,
Что в остывшей золе не воскреснуть огню?

Только вслух разве вымолвишь эти слова?
И молчала, молчала, молчала Москва…

Все зачеркнуть. И все начать сначала,
Как будто это первая весна.
Весна, когда на гребне нас качала
Хмельная океанская волна.

Когда все было праздником и новью —
Улыбка, жест, прикосновенье, взгляд…
Ах, океан, зовущийся Любовью,
Не отступай, прихлынь, вернись назад!

Воздух влажен и жарок,
Смог за горло берет.
Вдруг, как сон, как подарок —
Конный взвод, конный взвод.

Отрешенно и гордо
Он идет на рыси —
Лошадиная морда
Рядом с мордой такси!

Человек современный
Я до мозга костей —
Знаю времени цену,
Славлю век скоростей.

Так живу, будто кто-то
Вечно гонит вперед:
Нынче — борт самолета,
Через день — вертолет.

Что ж тревожит и манит,
Что же душу томит
Приглушенное ржанье,
Древний цокот копыт?..

В слепом неистовстве металла,
Под артналетами, в бою
Себя бессмертной я считала
И в смерть не верила свою.

А вот теперь — какая жалость! —
В спокойных буднях бытия
Во мне вдруг что-то надломалось,
Бессмертье потеряла я…

О, вера юности в бессмертье —
Надежды мудрое вино!..
Друзья, до самой смерти верьте,
Что умереть вам не дано!

К ним сердца прикованы и взоры.
Им дарят улыбки, слезы, смех.
Словно в детстве, снова мушкетеры
На экране покоряют всех.

Да и в жизни (вот какое дело!)
Я тянулась и тянусь всегда
К мушкетерам, преданным и смелым,
Тем, с кем вместе брали города.

После были солнце и туманы,
Но в беде и радости верны
Мне навек остались д'Артаньяны —
Лейтенанты мировой войны.

Ни кустика, ни селенья,
Снега, лишь одни снега.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.
Смирны, как любое стадо:
Под палкой не первый год.
И много ли стаду надо?
Потуже набить живот.
Век тундру долбят копытцем
И учат тому телят…
Свободные дикие птицы
Над ними летят, летят.
Куда перелетных тянет
Из тихих обжитых мест?
На северное сиянье?
А может, на Южный Крест?..
Забывшие вкус свободы,
Покорные, как рабы,
Пасутся олени годы,
Не зная иной судьбы.
Возможно, оно и лучше
О воле забыть навек?
Спокойней. Хранит их чукча —
Могущественный человек.
Он к ним не подпустит волка,
Им ягель всегда найдет.
А много ль в свободе толка?
Важнее набить живот.
Ни кустика, ни селенья.
Сменяет пургу пурга.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.
И вдруг не понять откуда,
И вдруг неизвестно как,
Возникло из снега чудо —
Красавец, дикарь, чужак.
Дремучих рогов корону
Откинув легко назад,
Стоял он, застыв с разгону,
В собратьев нацелив взгляд.
Свободный, седой и гордый,
В упор он смотрел на них.
Жевать перестали морды,
Стук жадных копыт затих.
И что-то в глазах мелькнуло
У замерших оленух,
И как под ружейным дулом
Бледнел и бледнел пастух.
Он понял: олени, годы
Прожившие, как рабы,
Почуяли дух свободы,
Дыханье иной судьбы…
Высокую выгнув шею,
Откинув назад рога,
Приблизился к ним пришелец
На два или три шага.
Сжал крепче винтовку чукча
И крикнул: «Назад иди!»
Но вырвался рев могучий
Из мужественной груди.
Трубил он о счастье трудном —
О жизни без пастуха,
О том, как прекрасна тундра,
Хоть нет в ней порою мха.
О птицах, которых тянет
Из тихих обжитых мест
На северное сиянье,
На призрачный Южный Крест.
Потом, повернувшись круто,
Рванулся чужак вперед.
Олени за ним. Минута,
И стадо совсем уйдет.
Уйдет навсегда, на волю…
Пастух повторил: «Назад!»
И, сморщившись, как от боли,
К плечу приложил приклад…
Споткнувшись и удивленно
Пытаясь поднять рога,
Чужак с еле слышным стоном
Пошел было на врага.
Но, медленно оседая,
На снег повалился он.
Впервой голова седая
Врагу отдала поклон.
Не в рыцарском поединке,
Не в битве он рухнул ниц…
А маленький чукча льдинки
С белесых снимал ресниц.
И думал: «Однако плохо.
Пастух я, а не палач…»
Голодной лисицы хохот,
Срывающийся на плач.
Сползает на тундру туча.
А где-то светло, тепло…
Завьюжило. Душу чукчи
Сугробами замело…
Назад возвратилось стадо
И снова жует, жует.
И снова олешкам надо
Одно лишь — набить живот…
Ни кустика, ни селенья,
Снега, лишь одни снега.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.