Александр Кушнер - Вечерний свет

Что случилось? — спросил я его вдову,
Неполадка какая-то в организме?
Иль тяжелой поездка была в Москву?
— Нет, — сказала, — он просто устал от жизни.

Говорил он мне это не раз, не два,
Не рисуясь, обдуманно и устало.
Мне бы вдуматься в эти его слова!
Я значенья им как-то не придавала.

А ведь всё было так хорошо. Успех
Поздновато пришел, но пришел, спасибо.
Говорил про унынье, что это грех,
За окном ему нравились клен и липа.

Я в окно посмотрел: что за благодать!
Солнце, дерево, в листья зарылся ветер, —
Боже мой, разве можно от них устать?
Значит, можно устать. От всего на свете.

Очки должны лежать в футляре,
На банку с кофе надо крышку
Надеть старательно, фонарик
Запрятан должен быть не слишком
Глубоко меж дверей на полке,
А Блок в шкафу с Андреем Белым
Стоять, где нитки — там иголки,
Всё под присмотром и прицелом.

И бедный Беликов достоин
Не похвалы, но пониманья.
Каренин тоже верный воин.
В каком-то смысле мирозданье
Они поддерживают тоже,
Дотошны и необходимы,
И хорошо, что не похожи
На тех, кто пылки и любимы.

Представляешь, там пишут стихи и прозу.
Представляешь, там дарят весной мимозу
Тем, кого они любят, — сухой пучок
С золотистыми шариками, раскосый,
С губ стирая пыльцу его и со щек.

Представляешь, там с крыльями нас рисуют,
Хоровод нам бесполый организуют
Так, как будто мы пляшем в лучах, поем,
Ручку вскинув и ножку задрав босую,
На плафоне резвимся — не устаем.

Представляешь, там топчутся на балконе
Ночью, радуясь звездам на небосклоне, —
И всё это на фоне земных обид
И смертей, —
                       с удивленьем потусторонним
Ангел ангелу где-нибудь говорит.

Разговор ни о чем в компании за столом
Утомляет, какие-то шутки да прибаутки:
Так в спортзале с ленцой перебрасываются мячом,
Так покрякивают, на пруду собираясь, утки.

Хоть бы кто-нибудь что-нибудь стоящее сказал,
Вразумительное, — возразить ему, согласиться!
Для того ли наполнен и выпит до дна бокал,
Чтобы вздор этот слушать весь вечер, — ведь я не птица.

Я хотел бы еще раз о жизни поговорить,
О любви или Шиллере — как обветшал он, пылкий,
Потому что два века не могут не охладить
Романтический пыл, — и к другой перейти бутылке.

Услужлив, узок, как пенал,
Хитер, усидчивостью взял,
Погладить моську рад чужую.
Сказала Софья, он смолчал:
Шел в комнату, попал в другую.

И нам в конце концов плевать,
Какую сделает опять
Он подлость, — сырость в нем и плесень —
Но фраза — что за благодать!
Одна из лучших в старой пьесе.

С ней, прихотливой, легче жить.
О чем жалеть? Зачем грустить?
И всем ее рекомендую.
Умрешь — и вспомнишь, может быть:
Шел в комнату — попал в другую.

Это в старой сказке было важно,
Что в чужом томится котелке
На плите и хлюпает протяжно,
Что несут в котомке, в узелке.

Что у них подсохло, что намокло
И о чем под вечер говорят.
Не хочу смотреть в чужие окна,
Видеть женский торс или наряд.

Это там, в тени средневековой
Узких улиц, в чудной тесноте
За чужой покупкой и обновой
Взгляд следил, потворствуя мечте.

Сватовство, кокетство, волокитство,
Мотовство, ребячество и блуд.
У меня большого любопытства
К людям нет, все как-нибудь живут.

Хороши пространства и просторы,
В отношеньях легкий холодок.
Я люблю, когда на окнах шторы
И людей не видит даже Бог.

Не заноситься — вот чему
Портрет четвертого Филиппа
Нас учит, может быть, ему
За это следует спасибо
Сказать; никак я не пойму
Людей подобного пошиба.

Людей. Но он-то ведь король,
А короли какие ж люди?
Он хорошо играет роль
Бесчеловечную по сути.
Ты рядом с ним букашка, моль,
Он смотрит строго и не шутит.

Всё человеческое прочь
Убрал Веласкес из портрета.
Усы, как веточки точь-в-точь,
Уходят вверх, — смешно же это?
Нет, не смешно! И ночь есть ночь,
Дневного ей не надо света.

И власть есть власть, и зло есть зло,
Сама тоска, сама надменность.
Из жизни вытекло тепло,
Забыта будничность и бренность.
Он прав, когда на то пошло.
Благодарю за откровенность!

Дождь не любит политики,
                                             тополь тоже,
Облака ничего про нее не знают.
Ее любят эксперты и аналитики,
До чего ж друг на друга они похожи:
Фантазируют, мрачные, и вещают,
Предъявляют пружинки ее и винтики,
Видно, что ничего нет для них дороже.

Но ко всем новостям, завершая новости,
Эпилогом приходит прогноз погоды,
И циклоны вращают большие лопасти,
Поднимается ветер, вспухают воды,
Злоба дня заслоняется мирозданием,
И летит, приближаясь к Земле, комета
То ль с угрозою, то ли с напоминанием,
Почему-то меня утешает это.

Отгородясь от мира ясенем,
Кипящим за моим окном,
Как будто с чем-то не согласен я
И помышляю об ином,
Но под живой его защитою,
Как за зеленою стеной,
Я не срываюсь, не завидую,
Не рвусь, как воин, в вечный бой.

Я счастлив лиственным кипением,
Зеленым дымом без огня.
И Блок, наверное, с презрением
Посматривает на меня,
Но вечный бой, и гнев, и взвинченность
Ведут к такой большой беде,
Что лучше слабость, половинчатость,
Несоответствие мечте.

Большой проспект году в сорок седьмом
Представь себе — и станет страшновато
Не потому, что старый гастроном
Вернется, а давно исчез куда-то,
Не потому, что вырубленный сквер
Зашелестит опять, ведь это чудно,
Не потому, что мальчик-пионер
Тебя смутит — узнать его нетрудно,
Не потому, что праздничный портрет:
Усы, мундир, погоны на мундире,
Два этажа собою занял, свет
Затмив кому-то на три дня в квартире,
А потому, что все, почти что все,
Идущие по делу и без дела
В загадочности взрослой и красе
Лениво, быстро, робко или смело
В привычной для проспекта полумгле,
Он узок, как гранитное ущелье, —
Их никого нет больше на земле,
Нет никого, какое ж тут веселье?

Разве мы виноваты в почтовых своих адресах,
В том, что улицы наши имеют такие названья?
В городке под Москвой — Карла Либкнехта, словно впотьмах
Выбирали его неизвестно кому в назиданье.

Коминтерна, и Стойкости, улица Красных Ткачей,
И проспект Октября, и, ужасно подумать, Культуры!
Что мы сделали здесь из единственной жизни своей?
Ночью звезды недаром над нами так скупы и хмуры.

И стесняется глупого адреса наш адресат,
Выводя аккуратно и четко его на конверте,
Но с таким отвращеньем, как будто и впрямь виноват,
Что преследовать будет его этот адрес до смерти.