Булат Окуджава - Булат Окуджава - поэтический сборник
Надейся, надейся, голубка, свои паруса пораскинь, ты хрупкая, словно скорлупка, по этим морям городским.
Куда тебя волны ни бросят, на помощь теперь не зови. С тебя ничего уж не спросят: как хочется - так и плыви, подобна мгновенному снимку, где полночь и двор в серебре, и мальчик с гитарой в обнимку на этом арбатском дворе.
1961
КАК Я СИДЕЛ В КРЕСЛЕ ЦАРЯ
Век восемнадцатый.
Актеры играют прямо на траве. Я - Павел Первый,
тот, который сидит России во главе.
И полонезу я внимаю, и головою в такт верчу, по-царски руку поднимаю, но вот что крикнуть я хочу:
"Срывайте тесные наряды! Презренье хрупким каблукам... Я отменяю все парады... Чешите все по кабакам... Напейтесь все,
переженитесь кто с кем желает,
кто нашел... А ну, вельможи, оглянитесь! А ну-ка денежки на стол!.."
И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Но нет, нельзя.
Я ж Павел Первый. Мне бунт устраивать нельзя.
И снова полонеза звуки. И снова крикнуть я хочу: "Ребята,
навострите руки, вам это дело по плечу: смахнем царя... Такая ересь! Жандармов всех пошлем к чертям мне самому они приелись... Я поведу вас сам...
Я сам..."
И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Но нет, нельзя.
Я ж - Павел Первый. Мне бунт устраивать нельзя.
И снова полонеза звуки. Мгновение - и закричу: "За вашу боль, за ваши муки собой пожертвовать хочу! Не бойтесь,
судей не жалейте, иначе
всем по фонарю. Я зрю сквозь целое столетье... Я знаю, ч т о я говорю!".
И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Да мне ж нельзя.
Я - Павел Первый. Мне бунтовать никак нельзя.
1962
ЛЕНИНГРАДСКАЯ МУЗЫКА
Пока еще звезды последние не отгорели, вы встаньте, вы встаньте с постели,
сойдите к дворам, туда, где - дрова, где пестреют мазки
акварели... И звонкая скрипка Растрелли
послышится вам.
Неправда, неправда, все - враки, что будто бы старят старанья и годы! Едва вы очутитесь тут, как в колокола
купола золотые ударят, колонны
горластые трубы свои задерут.
Веселую полночь люби - да на утро надейся... Когда ни грехов и ни горестей не отмолить, качаясь, игла опрокинется с Адмиралтейства и в сердце ударит, чтоб старую кровь отворить.
О вовсе не ради парада, не ради награды, а просто для нас, выходящих с зарей из ворот, гремят барабаны гранита,
кларнеты ограды свистят менуэты...
И улица Росси поет!
1962
x x x
Оле
Я никогда не витал, не витал в облаках, в которых я не витал, и никогда не видал, не видал городов, которых я не видал. И никогда не лепил, не лепил кувшин, который я не лепил, и никогда не любил, не любил женщин, которых я не любил... Так что же я смею?
И что я могу? Неужто лишь то, чего не могу? И неужели я не добегу до дома, к которому я не бегу? И неужели не полюблю женщин, которых не полюблю? И неужели не разрублю узел, который не разрублю, узел, который не развяжу, в слове, которого я не скажу, в песне, которую я не сложу, в деле, которому не послужу... в пуле, которую не заслужу?..
1962
ДВА ВЕЛИКИХ СЛОВА
Не пугайся слова "кровь" кровь, она всегда прекрасна, кровь ярка, красна и страстна, "кровь" рифмуется с "любовь".
Этой рифмы древний лад! Разве ты не клялся ею, самой малостью своею, чем богат и не богат?
Жар ее неотвратим... Разве ею ты не клялся в миг, когда один остался с вражьей пулей на один?
И когда упал в бою, эти два великих слова, словно красный лебедь,
снова прокричали песнь твою.
И когда пропал в краю вечных зим,
песчинка словно, эти два великих слова прокричали песнь твою.
Мир качнулся.
Но опять в стуже, пламени и бездне эти две великих песни так слились, что не разнять.
И не верь ты докторам, что для улучшенья крови килограмм сырой моркови нужно кушать по утрам.
1962
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
- Мой конь притомился.
Стоптались мои башмаки. Куда же мне ехать?
Скажите мне, будьте добры. - Вдоль Красной реки, моя радость,
вдоль Красной реки, до Синей горы, моя радость,
до Синей горы.
- А как мне проехать туда?
Притомился мой конь. Скажите пожалуйста,
как мне проехать туда? - На ясный огонь, моя радость,
на ясный огонь, езжай на огонь, моя радость,
найдешь без труда.
- А где ж этот ясный огонь?
Почему не горит? Сто лет подпираю я небо ночное плечом... - Фонарщик был должен зажечь,
да, наверное, спит, фонарщик-то спит, моя радость...
А я ни при чем.
И снова он едет один
без дороги
во тьму. Куда же он едет,
ведь ночь подступила к глазам!.. - Ты что потерял, моя радость?
кричу я ему. И он отвечает:
- Ах, если б я знал это сам...
1962
КАРАВАЙ
Вы видели, щиток приоткрывая, в задумчивой и душной глубине прищуренные глазки каравая, когда он сам с собой наедине? Когда очнуться не хватает мочи, когда румяный край - под цвет зари, о чем он думает?
О чем бормочет, ленивые глотая пузыри? А в нем живут сгоревшие поленья, старанья мастериц и мастеров. Он, как последнее стихотворенье, и добр, и откровенен, и суров. И задыхается на белом блюде от радости рожденья своего... И кланяются караваю люди и ломтики уносят от него.
1962
ГЛАВНАЯ ПЕСЕНКА
Наверное, самую лучшую на этой земной стороне хожу я и песенку слушаю она шевельнулась во мне.
Она еще очень неспетая. Она зелена как трава. Но чудится музыка светлая, и строго ложатся слова.
Сквозь время, что мною не пройдено, сквозь смех наш короткий и плач я слышу: выводит мелодию какой-то грядущий трубач.
Легко, необычно и весело кружит над скрещеньем дорог та самая главная песенка, которую спеть я не смог.
1962
СТИХИ БЕЗ НАЗВАНИЯ
Оле
1
Вся земля, вся планета - сплошное "туда". Как струна,
дорога звонка и туга. Все, куда бы ни ехали, только - туда, и никто не сюда. Все - туда и туда. Остаюсь я один. Вот так. Остаюсь. Но смеюсь (я признаться боюсь, что боюсь). Сам себя осуждаю, корю.
И курю. Вдруг какая-то женщина (сердце горит)... - Вы куда?! - удивленно я ей говорю. - Я сюда... - так влюбленно она говорит. "Сумасшедшая! - думаю. - Вот ерунда... Как же можно "сюда", когда нужно - "туда"?!"
2
Строгая женщина в строгих очках
мне рассказывает о сверчках,
о том, как они свои скрипки
на протянутых носят руках,
о том, как они понемногу,
едва за лесами забрезжит зима,
берут свои скрипки с собою в дорогу
и являются в наши дома.
Мы берем их пальто, приглашаем к столу
и признательные расточаем улыбки,
но они очень скромно садятся в углу,
извлекают
свои допотопные скрипки,
расправляют
помятые сюртучки,
поднимают
над головами смычки,
распрямляют
свои вдохновенные усики...
что за дом,
если в нем
не пригреты сверчки
и не слышно их музыки!..
Строгая женщина щурится из-под очков,
по столу громоздит угощенье...
Вот и я приглашаю заезжих сверчков
за приличное вознагражденье.
Я помятые им вручаю рубли,
их рассаживаю
по чину и званию,
и играют они вечный вальс
по названию:
"Может быть, наконец,
повезет мне в любви..."
3
Я люблю эту женщину. Очень люблю. Керамический конь увезет нас постранствовать, будет нас на ухабах трясти и подбрасывать... Я в Тарусе ей кружев старинных куплю.
Между прочим, Таруса стоит над Окой. Там торгуют в базарные дни земляникою, не клубникою, а земляникою, дикою... Вы, конечно, еще не встречали такой.
Эту женщину я от тревог излечу и себя отучу от сомнений и слабости, и совсем не за радости и не за сладости я награду потом от нее получу.
Между прочим, земля околдует меня и ее и окружит людьми и деревьями, и, наверно, уже за десятой деревнею с этой женщиной мы потеряем коня.
Ах, как гладок и холоден был этот конь! Позабудь про него. И, как зернышко - в борозду, ты подкинь-ка, смеясь, августовского хворосту своей белой пригоршней в красный огонь.
Что ж касается славы, любви и наград... Где-то ходит, наверное, конь керамический со своею улыбочкой иронической... А в костре настоящие сосны горят!
4
Вокзал прощанье нам прокличет, и свет зеленый расцветет, и так легко до неприличья шлагбаум руки разведет.
Не буду я кричать и клясться, в лицо заглядывать судьбе... Но дни и версты будут красться вдоль окон поезда,
к тебе. И лес, и горизонт далекий, и жизнь, как паровозный дым, все - лишь к тебе, как те дороги, которые
когда-то
в Рим.
1962 МУЗЫКА
Симону Чиковани
Вот ноты звонкие органа то порознь вступают,
то вдвоем, и шелковые петельки аркана на горле
стягиваются
моем. И музыка передо мной танцует гибко, и оживает все
до самых мелочей: пылинки виноватая улыбка так красит глубину ее очей! Ночной комар,
как офицер гусарский, тонок, и женщина какая-то стоит, прижав к груди стихов каких-то томик, и на колени падает старик, и каждый жест велик,
как расстоянье, и веточка умершая
жива, жива... И стыдно мне за мелкие мои
