Валентин Коровин - Поэты пушкинской поры
Сравнение действия поэзии с религиозным действием привело в поэзию Баратынского религиозно окрашенную лексику, обилие слов, которые употребляются в молитвах и церковном обиходе: сочинение стихов — песнопенье, отпущение грехов — разрешение, освобождение от душевных мучений, страдание — скорбь, покой — мир, согласие, исповедующаяся у священника — причастница. Стихи-молитвы приобщают поэта-певца к Богу, к таинственной гармонии, прощают грешную и скорбящую душу, разрешают ее от душевной боли и очищают. Искупленная, поэзия становится «святой» и передается читателям, которые тоже «причащаются» гармонии, подобно тому, как верующий «причащается» Богу. Поэтическое размышление Баратынского становится похожим на молитву и таким же религиозно строгим, соответствующим церковным канонам.
С течением времени Баратынский все больше становился поэтом-философом, философическим элегиком, которого волнуют общие вопросы бытия: жизнь и смерть, история и вечность, расцвет поэзии и ее угасание. Баратынский с глубокой печалью и вместе с тем строго и холодно раздумывал над тем, что поэзия уходит из мира, что поэтическое чувство исчезает под напором «расчета» и «корысти»:
Век шествует путем своим железным;
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята,
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы…
Будущее рисуется мысленному взору Баратынского безотрадным: поэзия умирает, а «последний поэт» бросается в волны Эгейского моря, чтобы соединиться с родственной творчеству морской стихией. В последнем сборнике стихотворений – «Сумерки» (в нем помещено и стихотворение «Последний поэт») – Баратынский писал о трагическом разладе между поэтом и нынешним поколением («Рифма»):
Меж нас не ведает поэт,
Высок его полет иль нет,
Велика ль творческая дума,
Сам судия и подсудимый,
Скажи: твой беспокойный жар —
Смешной недуг иль высший дар?
Реши вопрос неразрешимый!
Баратынский понимал, что общечеловеческая мера ценности поэзии потеряна и что причина этого лежит в трагической разобщенности между поэтом и народом («Но нашей мысли торжищ нет, // Но нашей мысли нет форума!..»).
Стихотворения Баратынского в предельно заостренной форме запечатлели гибель благородных порывов человеческого сердца, увядание души, обреченной жить однообразными повторениями, и, как следствие, исчезновение искусства, несущего в мир разум, красоту и гармонию.
Задумываясь о своей человеческой и поэтической судьбе, Баратынский часто оказывался скептиком и пессимистом, но есть у него стихотворение, в котором сквозит тайная надежда, теперь уже сбывшаяся:
Мой дар убог, и голос мой негромок,
Но я живу, и на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать, душа моя
Окажется с душой его в сношеньи,
И как нашел я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.
Таковы наиболее крупные поэты пушкинской поры. Но, обратив на них внимание, читатель, надеемся, не пройдет мимо гражданских стихотворений М.В. Милонова, Н.И. Гнедича, К.Ф. Рылеева и А.И. Одоевского, философской лирики поэтов-любомудров – С.П. Шевырева, Д.В. Веневитинова, А.С. Хомякова, элегических признаний поэтов второго ряда, у которых вдруг блеснет прекрасное стихотворение («Птичка» Ф.А. Туманского).
Не нужно, однако, думать, будто пушкинская пора в поэзии – время всеобщего согласия и миролюбия. Литературные дискуссии этого периода часто остры, бескомпромиссны и хлестки. Полемические выпады часто обижали и больно ранили сердца многих поэтов, уязвляли их самолюбие. Однако при всех сложностях литературной жизни поэзия пушкинской поры достигла высокой культуры слова и стиха. И этим она обязана, главным образом, Пушкину, глубоко постигшему «стихов российских механизм» и доведшему стих до совершенства. Но виртуозное владение стихом и стилем присуще не только Пушкину. Им обладали и Баратынский, и Языков. Если сравнить Пушкина с солнцем на небосклоне русской поэзии, то наиболее крупные поэты пушкинской поры – большие и хорошо видимые, сияющие красотой поэтические планеты. Как Солнце притягивает к себе всю нашу планетную систему, так и в орбите Пушкина вращаются все поэтические планеты. Но при этом каждая из них была способна вовлекать в свою сферу и более мелкие. Так, спутником Дениса Давыдова стал Е.П. Зайцевский, а Баратынского – Н.М. Коншин.
Пушкинская пора в русской поэзии заканчивается в 1830-е годы. Одни, входившие в литературу поэты (В.Г. Бенедиктов) порывают с поэтическими принципами уходящей литературной эпохи (благородной простотой, ясностью мысли и прозрачностью ее выражения, эмоциональностью, основанной на точной предметности). Другие же (А.И. Подолинский, Л.А. Якубович, как и продолжавший творческую деятельность А.И. Одоевский) предваряют уже многие мотивы следующего периода – лермонтовского.
Пушкинская пора русской поэзии открыла «золотой век» нашей литературы и осталась непревзойденным периодом могучего творческого взлета отечественной музы.
В.И. Коровин
Стихотворения
Денис Васильевич Давыдов
1784–1839
Знаменитый поэт-гусар, герой Отечественной войны 1812 года, партизан, автор басен, гусарских песен и любовных элегий. Друг А.С. Пушкина.
БУРЦОВУВ дымном поле, на биваке,
У пылающих огней,
В благодетельном араке
Зрю спасителя людей.
Собирайся вкруговую,
Православный весь причет!
Подавай лохань златую,
Где веселие живет!
Наливай обширны чаши
В шуме радостных речей,
Как пивали предки наши
Среди копий и мечей.
Бурцов, ты – гусар гусаров!
Ты – на ухарском коне —
Жесточайший из угаров
И наездник на войне!
Стукнем чашу с чашей дружно!
Нынче пить еще досужно;
Завтра трубы затрубят,
Завтра громы загремят.
Выпьем же и поклянемся,
Что проклятью предаемся,
Если мы когда-нибудь
Шаг уступим, побледнеем,
Пожалеем нашу грудь
И в несчастье оробеем,
Если мы когда дадим
Левый бок на фланкировке,
Или лошадь осадим,
Или миленькой плутовке
Даром сердце подарим!
Пусть не сабельным ударом
Пресечется жизнь моя!
Пусть я буду генералом,
Каких много видел я!
Пусть среди кровавых боев
Буду бледен, боязлив,
А в собрании героев
Остр, отважен, говорлив!
Пусть мой ус, краса природы,
Черно-бурый, в завитках,
Иссечется в юны годы
И исчезнет яко прах!
Пусть фортуна для досады,
К умножению всех бед,
Даст мне чин за вахтпарады
И Георгья за совет!
Пусть… Но чу! гулять не время!
К коням, брат, и ногу в стремя
Саблю вон – и в сечу! Вот
Пир иной нам Бог дает,
Пир задорней, удалее,
И шумней, и веселее…
Нутка, кивер набекрень,
И – ура! Счастливый день!
Я люблю кровавый бой!
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарский,
С вами век мне золотой!
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
За тебя на черта рад,
Наша матушка Россия!
Пусть французишки гнилые
К нам пожалуют назад!
За тебя на черта рад,
Наша матушка Россия!
Станем, братцы, вечно жить
Вкруг огней, под шалашами;
Днем – рубиться молодцами,
Вечерком – горелку пить!
Станем, братцы, вечно жить
Вкруг огней, под шалашами!
О, как страшно смерть встречать
На постеле господином,
Ждать конца под балдахином
И всечасно умирать!
О, как страшно смерть встречать
На постеле господином!
То ли дело средь мечей!
Там о славе лишь мечтаешь,
Смерти в когти попадаешь,
И не думая о ней!
То ли дело средь мечей:
Там о славе лишь мечтаешь!
Я люблю кровавый бой!
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарский,
С вами век мне золотой!
Я люблю кровавый бой!
Я рожден для службы царской!
В ужасах войны кровавой
Я опасности искал,
Я горел бессмертной славой,
Разрушением дышал;
И, судьбой гонимый вечно,
«Счастья нет!» – подумал я…
Друг мой милый, друг сердечный,
Я тогда не знал тебя!
Пусть теперь другой стремится
За блистательной мечтой
И через кровавый бой
Вечным лавром осенится…
О мой милый друг! с тобой
Не хочу высоких званий
И мечты завоеваний
Не тревожат мой покой!
Но коль враг ожесточенный
Нам дерзнет противустать,
О, тогда мой долг священный —
Вновь за родину восстать;
Друг твой в поле появится,
Еще саблею блеснет.
Или в лаврах возвратится,
Иль на лаврах мертв падет!..
Полумертвый, не престану
Биться с храбрыми в ряду,
В память друга приведу…
Встрепенусь, забуду рану,
За тебя еще восстану
И другую смерть найду!
«Листок иссохший, одинокий,
Пролетный гость степи широкой,
Куда твой путь, голубчик мой?»
– «Как знать мне! Налетели тучи —
И дуб родимый, дуб могучий
Сломили вихрем и грозой.
С тех пор, игралище Борея,
Не сетуя и не робея,
Ношусь я, странник кочевой,
Из края в край земли чужой;
Несусь, куда несет суровый,
Всему неизбежимый рок,
Куда летит и лист лавровый —
И легкий розовый листок!»
О пощади! – Зачем волшебство ласк и слов,
Зачем сей взгляд, зачем сей вздох глубокий,
Зачем скользит небережно покров
С плеч белых и груди высокой?
О пощади! Я гибну без того,
Я замираю, я немею
При легком шорохе прихода твоего;
Я, звуку слов твоих внимая, цепенею…
Но ты вошла – и дрожь любви,
И смерть, и жизнь, и бешенство желанья
Бегут по вспыхнувшей крови,
И разрывается дыханье!
С тобой летят, летят часы,
Язык безмолвствует… одни мечты и грезы,
И мука сладкая, и восхищенья слезы —
И взор впился в твои красы,
Как жадная пчела в листок весенней розы!
Остра твоя, конечно, шутка,
Но мне прискорбно видеть в ней
Не счастье твоего рассудка,
А счастье памяти твоей.
Отрывок
