Валентин Катаев - Стихотворения
На пустом рукаве переулка того же названья.
1923
В КИНО
В крещенский снег из скрещенных ресниц
Они возникли в этот вечер обе.
Я думал так: ну, обними, рискни,
Возьми за руку, поцелуй, попробуй.
В фойе ресниц дул голубой сквозник:
Сквозь лёлины развеерены Мери.
Но первый кто из чьих ресниц возник
Покрыто мраком двух последних серий.
Я никогда не видел ледника.
Весь в трещинах. Ползет. Но я уверен:
Таким же ледником моя рука
Сползала по руке стеклянной Мери.
Плыл пароход. Ворочал ящик кран.
Качалось море. Мери мчалась в скором.
На волоске любви висел экран,
И с фильма сыпались реснички сором.
1923
РАССКАЗ
– Беги со мной! – Пусти меня! – Открой!
– Тогда прощай! – До пасхи?
По контракту!
И двадцать раз кидалась ротой кровь
На подступ щек в слепую контратаку.
– Тогда прощай! – Пурга пушила ворс
Ее пальто. Вагон качал, как стансы.
И до весны за восемь сотен верст
Дуэль трясла сердца радиостанций.
1923
БАЛЛАДА
Шел веку пятый. Мне – восьмой.
Но век перерастал.
И вот моей восьмой весной
Он шире жизни стал.
Он перерос вокзал, да так,
Что даже тот предел,
Где раньше жались шум и шлак,
Однажды поредел.
И за катушками колес,
Поверх вагонных крыш в депо,
Трубу вводивший паровоз
Был назван: "Декапот".
Так машинист его не зря
Назвал, отчаянно вися
С жестяным чайником в руке.
В нем было: копоть, капли, пот,
Шатун в кузнечном кипятке,
В пару вареная заря,
В заре – природа вся.
Но это было только фон,
А в центре фона – он.
Незабываемый вагон
Фуражек и погон.
Вагон хабаровских папах,
Видавших Ляоян,
Где пыльным порохом пропах
Маньчжурский гаолян.
Там ног обрубленных кочан,
Как саранча костляв,
Солдат мучительно качал
На желтых костылях.
Там, изувечен и горбат,
От Чемульпо до наших мест,
Герой раскачивал в набат
Георгиевский крест.
И там, где стыл на полотне
Усопший нос худым хрящом,
Шинель прикинулась плотней
К убитому плащом.
– Так вот она, война! – И там
Прибавился в ответ
К семи известным мне цветам
Восьмой – защитный цвет.
Он был, как сопки, желт и дик,
Дождем и ветром стерт,
Вдоль стен вагонов стертый крик
Косынками сестер.
Но им окрашенный состав
Так трудно продвигался в тыл,
Что даже тормоза сустав,
Как вывихнутый, ныл,
Что даже черный кочегар
Не смел от боли уголь жечь
И корчился, как кочерга,
Засунутая в печь.
А сколько было их, как он,
У топок и кувалд,
Кто лез с масленкой под вагон,
Кто тормоза ковал!
– Так вот она, война! – Не брань,
Но славы детский лавр,
Она – котлы клепавший Брянск
И Сормов, ливший сплав.
Она – наган в упор ко рту,
Срываемый погон,
Предсмертный выстрел – Порт-Артур!
И стонущий вагон…
Но все ж весна была весной,
И я не все узнал…
Шел веку пятый. Мне – восьмой,
И век перерастал.
1925
ПЯТЫЙ
Нас в детстве качала одна колыбель,
Одна пас лелеяла песик,
Но я никогда не любил голубей,
Мой хитрый и слабый ровесник.
Мечтой не удил из прибоя сирен,
А больше бычков на креветку,
И крал не для милой сырую сирень,
Ломая рогатую ветку.
Сирень хороша для рогатки была,
Чтоб, вытянув в струнку резинку,
Нацелившись, выбить звезду из стекла
И с лёту по голубю дзынкнуть.
Что голуби? Аспидных досок глупей.
Ну – пышный трубач или турман!..
С собою в набег не возьмешь голубей
На скалы прибрежные штурмом.
И там, где японский игрушечный флаг
Трепало под взрывы прибоя,
Мальчишки учились атакам во фланг
И тактике пешего боя.
А дома, склонясь над шершавым листом,
Чертили не конус, а крейсер.
Борты "Ретвизана", открытый кингстон
И крен знаменитый "Корейца".
Язык горловой, голубиной поры,
Был в пятом немногим понятен,
Весна в этот год соблазняла дворы
Не сизым пушком голубятен,
Она, как в малинник, манила меня
К витринам аптекарских лавок,
Кидая пакеты сухого огня
На лаковый, скользкий прилавок.
Она, пиротехники первую треть
Пройдя по рецептам, сначала
Просеивать серу, селитру тереть
И уголь толочь обучала.
И, высыпав темную смесь на ладонь,
Подарок глазам протянула.
Сказала: – Вот это бенгальский огонь!
И в ярком дыму потонула.
К плите. С порошком. Торопясь. Не дыша,
– Глядите, глядите, как ухнет!
И вверх из кастрюль полетела лапша
В дыму погибающей кухни.
Но веку шел пятый, и он перерос
Террор, угрожающий плитам:
Не в кухню щепотку – он в город понес
Компактный пакет с динамитом.
Я помню: подводы везли на вокзал
Какую-то кладь мимо школы,
И пятый метнулся… (О, эти глаза,
Студенческий этот околыш!)
Спешил террорист, прижимая к бедру
Гранату в газете. Вдруг – пристав…
И ящиков триста посыпалось вдруг
На пристава и на террориста.
А пятый уже грохотал за углом
В рабочем квартале, и эхо
Хлестало ракетами, как помелом,
Из рельсопрокатного цеха.
А пятый, спасаясь от вражьих погонь,
Уже, непомерно огромный,
Вставал, как багровый бенгальский огонь
Из устья разгневанной домны.
И, на ухо сдвинув рабочий картуз,
Пройдя сквозь казачьи разъезды,
Рубил эстакады в оглохшем порту
И жег, задыхаясь, уезды…
1925
ЭПИГОНУ
Я вышел к воде, отпустив экипаж.
Вода у сапог в эпигонстве позорном,
Покорно копируя лунный пейзаж,
Подробности звезд подбирала по зернам.
А помню, она разорялась на мгу,
На волны, на пену, на жилы под кожей:
"Я тоже стихия, я тоже могу
При случае быть ни на что не похожей!"
Напрасно дожди ломали копья
И буря к воде облака пригинала.
Прошло – и вода лишь плохая копия
С непревзойденного оригинала.
1929
МАЯКОВСКИЙ
Синей топора, чугуна угрюмей,
Зарубив "ни-ког-да" на носу и на лбу,
Средних лет человек, в дорогом заграничном костюме,
Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу.
А до этого за день пришел, вероятно, проститься,
А быть может, и так, посидеть с человеком,
как гость
Он пришел в инфлюэнце, забыв почему-то
побриться,
Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь.
Где он был после этого? Кто его знает! Иные
Говорят – отправлял телеграмму, побрился и ногти
остриг.
Но меня па прощанье облапил, целуя впервые,
Уколол бородой и сказал: "До свиданья, старик".
А теперь, энергично побритый, как будто не в омут,
а в гости
Он тонул и шептал: "Ты придешь, Ты придешь, Ты
придешь"
И в подошвах его башмаков так неистово виделись
гвозди,
Что – казалось – на дюйм выступали из толстых
подошв.
Он точил их – но тщетно! – наждачными верстами
Ниццы,
Он сбивал их булыжной Москвою – но зря!
И, не выдержав пытки, заплакал в районе Мясницкой,
Прислонясь к фонарю, на котором горела заря.
1931
ЦВЕТОК МАГНОЛИИ
Босую ногу он занес
На ветку. – Не сорвись!
Листва магнолии – поднос,
Цветы на нем – сервиз.
И сверху вниз, смугла, как вор,
Проворная рука
Несет небьющийся фарфор
Громадного цветка.
Его к груди не приколоть.
И мглистых листьев лоск
Мясистую лелеют плоть
И нежат ярый воск.
Зовет на рейд сирены вой.
На темный зов в ответ
Прильнула детской головой
К плечу больная ветвь.
Она дрожит. Она цветет.
Она теряет пульс.
Как в бубен, в сердце дизель бьет
Струей гремучих пуль.
Маяк заводит красный глаз.
Гремит, гремит мотор.
Вдоль моря долго спит Кавказ,
Завернут в бурку гор.
Чужое море бьет волной.
В каюте смертный сон.
Как он душист, цветок больной,
И как печален он!
Тяжелый, смертный вкус во рту,
Каюта – душный гроб.
И смерть последнюю черту
Кладет на синий лоб.
1931
ДЕВУШКА
Степная девушка в берете
Стояла с дынею в руке,
В зеленом плюшевом жакете
И ярко-розовом платке.
Ее глаза блестели косо,
Арбузных семечек черней,
И фиолетовые косы
Свободно падали с плечей.
Пройдя нарочно очень близко,
Я увидал, замедлив шаг,
Лицо, скуластое, как миска,
И бирюзу в больших ушах.
С усмешкой жадной и неверной
Она смотрела на людей,
А тень бензиновой цистерны,
Как время, двигалась по ней.
1942
СОН
Полдневный зной мне сжег лицо.
Куда идти теперь?
Стена. Резная дверь. Кольцо.
