Евгений Рейн - Избранное

Сойду на пристани, взойду по лестнице,
Пройдусь по Пушкинской и Дерибасовской,
Войду во дворик я, где у поленницы
Стоит фонтан с разбитой вазочкой.

Он сонно капает слезою ржавою,
А прежде славился струею пресною.
И я припомню жизнь дешевую,
И роскошь южную и воскресную.

Рубашку белую и юность целую,
Тебя во дворике под полотенцами,
И ничего я не поделаю
Под полосатыми полутенями.

Так славно в августе, и надо малости —
Винца в бутылочке, мясца на вилочке.
А ты дурачишься, стоишь, ломаешься
В своем одесском переулочке.

Когда же вечером выходим в город мы,
Где одиночки горе мыкают,
И где купальщики проходят голые,
И пароходы за море двигают.

Тебе мерещится Европа глупая,
А мне — матраса дерюга грубая.
О, юность лютая, Одесса людная
На пляжах галька, такая крупная.

Но твой проулочек забылся накрепко
И вот теперь зашел и слушаю:
И нету хохота, и нету окрика,
Фонтанчик капает слезою рыжею.

«У лукоморья дуб зеленый…»
Мясной, тяжелый суп соленый
Да мутноватая бутыль.
Четвертый день несносный дождик,
Экскурсовод, лесник, художник
Погоды ждут — все гиль.

Привез леща я из Ростова,
У положенья холостого
Есть преимущество одно —
Внезапные перевороты
По поводу тоски, погоды.
В двенадцать дня темно.

Без пропусков обсерваторий
Тьма наступает, как Баторий,
Когда он шел на Псков
По этим вот местам священным.
Под влажносиним освещеньем
Готов я, не готов?

К огню и людям жмутся тени,
Стучат разбитые ступени.
Кто там? А никого…
Давно ли я ушел из дома?
Что это — сон или истома?
А счастье каково?

Не знаю. Жизни выкрутасы,
А может, девочка с турбазы,
Что забегает вдруг.
Иль шум дождя о рубероид,
Овчина, что меня укроет,
И голоса старух.

О чем они теперь судачат?
Мой век окончен? Он не начат,
Я только что рожден.
Сам перегрыз я пуповину,
Сегодня прожил половину,
Что будет завтра днем?

Нет вылета. Зима. Забит аэродром.
Базарный грош цена тому, как мы живем.
Куда мы все летим? Зачем берем билет?
Когда необходим один в окошке свет.
Я вышел в зимний лес,
                                           прошел одну версту.
И то наперерез летел всесильный «ТУ».
Он сторожил меня овчаркой злых небес.
Я помахал ему перчаткой.
                                          Он исчез.
И я пошел назад, по смерзшейся лыжне.
Я здорово озяб, и захотелось мне
Обратно в теплый дом,
                                     где мой в окошке свет,
Крылом и колесом не оправдаться, нет!

Ничего не надо, кроме
рынка в раннем сентябре,
дыни в перистой соломе,
пива светлого в истоме,
воблы в ветхом серебре.

Коль жара пошла к упадку,
опрокидывал я кадку
с ледниковою водой.
Мылся, брился, растирался,
в тех краях не растерялся —
утром приходил домой.

За рекой Алма-Атинкой
подружился я с блондинкой —
челка и зеленый взор.
Оказалось, что татарка.
Я купил ей два подарка —
брошь и ложки — мельхиор.

Были у нее ребята,
сын Тимур и дочка Тата,
а самой-то двадцать пять.
Дети в десять засыпали,
и тогда мы засыпали
рис в кастрюльку — вечерять.

Ели плов, а после дыни…
И глазами молодыми
говорила мне она:
«Буду жить подмогой детям,
никуда мы не уедем.
Нам судьба Алма-Ата».

Вот и все. И я простился
и в обратный путь пустился,
и пошел четвертый год.
Верно, и она забыла.
Что же все же это было?
Почему в душе живет?

Набережная Ялты в середине марта,
именитая публика еще не подгребала —
сыро, ветрено и прохладно,
на море волнение — три балла.

Все мы дети Цельсия и Реомюра,
ждем у моря случая и погоды,
вон блондинка в розовом приуныла,
одиноко разглядывая шверботы.

Сдвинем кружки, усядемся потеснее,
солнцепоклонники в ожидании литургии.
Все, кто здесь, ошую и одесную,
братья свету, волненью волны родные.

Ну, а ты, делегированная Краснодаром,
прилетевшая к морю по горящей путевке,
вот увидишь — все сбудется, ведь недаром
точно пурпур богини твои обновки.

Нету близости больше, чем перед солнцеворотом,
нет единства светлее, чем перед загаром
с этой вот медсестрой, с этим разнорабочим,
с этим завучем, управдомом, завгаром.

Холодный песок прибалтийский
Замешан на талом снегу,
Как хочется мне проболтаться!
А вот не могу, не могу.

Ангиной во мне наболели,
И стали как-будто сродни
Последние числа апреля
И первые майские дни.

Над льдистой разрухой залива,
Норд-весту попав на прицел,
Стою, бормочу торопливо,
Что к месту сказать не сумел.

Мне больше не сладить с гортанью,
Как скоро меня извели!
И вот я причислен к молчанью
Холодной и дерзкой земли.

Тревожная осень, над городом свист,
Летает, летает желтеющий лист.
И я подымаю лицо за листом,
Он медлит, летя перед самым лицом.
Воздушный гимнаст на трапеции сна,
О, как мне ужасна твоя желтизна.
Посмертный, последний, оберточный цвет.
— Что было, то было, теперь его нет, —
Ты в этом уверен, поспешно летя,
Воздушное, злое, пустое дитя.
Но я говорю перед самой зимой:
— Что делать — таков распорядок земной.
Четыре сезона, двенадцать часов —
Таков зодиак, распорядок таков.
Пусть стрелка уходит, стоит циферблат,
Его неподвижность лишь учетверят
Четыре сезона, двенадцать часов.
Не бойся вращенья минут и миров.
Прижмись, прислонись к неподвижной оси.
Терпенья и зренья у неба проси, —
Себе говорю я…

Под северным небом яснее всего,
Что нету совсем ничего. Ничего.

Крыльцо елозит под ногой — обледенело,
А мне приплясывать, скользить — забава,
Однако все же посмотри налево,
И прямо тоже, и потом направо.

Там за рекой поля — края снега,
Лес первый, лес второй, лес третий —
Такая тихость, глубина, нега,
Какую никогда, нигде не встретить.

А дальше что? Пойдет тайга, чащи,
алтайский брег или чухонский омут.
Но даже конь и аппарат летящий
Преодолеть пространство это могут.

А дальше что? Стоит сырой Лондон,
Зеленый лавр венчает путь к Риму.
Среди холмов латинских торф болотный,
Столь не похожий на родную глину.

А тут снега идут — сугроб до неба.
А наметет еще — дойдет до бога.
И жизнь тиха — от кабинета
Вся умещается — и до порога.

Когда метель стучит, как дождь с громом,
А жар от печек, что тоска, угарен,
Сидит и цедит кипяток с ромом
В селе Михайловском его барин.

Пустая гостиница стонет:
Мой номер велик и дощат,
И слышно бывает спросонья,
Когда половицы трещат.

Стоит бесконечная осень
Над медленной русской рекой,
И веет теплом кисло-сладким,
И тянет прохладой грибной.

А жирный чугун сковородки,
Косое хмельное стекло,
Душистая шерсть одеяла
И днем увлекают в постель.

Зато, когда выйдешь под вечер,
Холодного пива хлебнешь
И сядешь над бойкой водою,
С размаха побрызгав в лицо.

Тогда безутешная ясность
Встает, как ночная заря, —
Как славно пожить здесь до смерти,
Но тут оставаться нельзя.

Должно еще что-то случиться,
А что, разберемся потом.
Граница, гробница, грибница —
Мерещатся ночью слова.