Павел Васильев - Сочинения. Письма

…На обратном пути от Горлицыных,
В карете качаясь,
Заезжая в настежь распахнутую зарю,
Говорил Синицын:
«В магарычах не стесняюсь!
Продолжай — говорю тебе! —
Отблагодарю!»

Хлыщ в смешок.
(Подсчитал — работать недаром.)
…Еще через день, отстранясь от дел,
Свиделся Артемий Федулыч с товаром
В горлицынской гостиной,
Как захотел.

Чем не кавалер?
Конечно, определенно!
Лучшего отыщешь ли,
Душой не кривя?
За него разговаривали миллионы  —
Его золотые,
Родимые братовья.

«Как живете?»
(Нету цены товару!)
— «Вы мне привлекательны, хоть и
                                          не льну…»
…В первый раз лет за десять
Взял гитару
И, не торопясь,
Зацепил струну:

«Ты скажи мне, перстень свадебный,
Я кому тебя дарю?
Будь ты крепок, перстень свадебный,
Будь ты крепок, говорю!

Ты свети нам, перстень свадебный,
Помогай слюбиться нам, —
Для того я, перстень свадебный,
Прижимал тебя к губам.

Сорок тысяч перстней свадебных —
Каждый круглый золотой,
Сорок тысяч перстней краденых
И один законный — мой.

Сорок тысяч перстней краденых,
Ты же всем перстням отец,
Круглый пламень, пламень свадебный,
Золотой мой бубенец».

Так решился
Торг короткий ладом  —
Понапрасну гитар
Синицын в руки не брал.
Он поцеловал мамашу в лоб,
Заплатил что надо
И увез невесту
К себе,
За Урал.

А еще через год,
Весной,
Когда на гагарах
Линяло перо,
В апреле месяце, или возле того,
Зейск съезжался с букетами
На тройках и парах
Поздравлять с рожденьем сына его.

Приискатели фужеры состукнули.
Были
Казахами джигитовки устроены,
И в весеннем снегу,
Раздувая пайпаки, зажиревшие бии
Объявили
В его заздравье
Байгу.

Это было весной,
Когда, потрескивая, расходились
Звездою трещины
На речном
Ноздреватом льду,
Когда барсы в Призейском крае
Рыбой плодились,
Это было
В девятьсот девятом году.
Так в великий и долгий
Перелет гусиный,
Когда, накопивший бешенство,
Хлынул разлив,
Начиналось детство синицынского сына
В скрежетанье машин
И пляске лошажьих грив.

Годы шли волна за волной
С тяжелым шорохом,
Шли, стуча сапогами,
В глухих просторах страны…
… Тринадцатый…
… Четырнадцатый…
Ширя напитанный порохом,
Голубой, как разрывы шрапнели,
Воздух войны.

До крестов георгиевских,
До самых плеч
Октябрьского тумана!
……………………………………………
Прячась от партизанщины
В таежный урман и лог,
Прицепившись к степному штабу
Краснолампасного атамана,
Синицын вместе с ним
Бежал на восток.

И когда их оцепили, и — вдруг! — грянули
                                                                дали
Широким «ура»,
Повторяя: «Бей! Бей», —
Крепко сжимая стужу
Вороненой стали,
Он засел с товарищами
В дымной избе.

Раз! И еще раз!
Внимательно целясь
По кожаному матросу, бегущему впереди.
Три!
Упал
Молоденький красноармеец
С рваным кумачом
На серой груди.
И еще раз!
Огоньками ненависти и страха
Глаз разжигая,
Точно, без промаха, в них!
…………………………………………….
Но ворвавшийся выборжец
Всем телом,
С размаху
Загнал ему
В заклокотавшее горло
Штык.

Люди верою не убоги,
Люди праведны у Чердака,
И Черлак
На церквах, на боге
И на вере стоит пока.

Он, как прежде, себе хозяин —
До звезды от прежних орлов.
И по-прежнему охраняем
Долгим гулом колоколов.

Славя крест, имущество славя,
Проклиная безверья срам,
Волны медные православья
Тяжко катятся по вечерам.

Он стоит, Черлак,
И закаты
По-над ним киргизских кровей.
Крепко сшили купцы когда-то
Юбки каменные церквей.

Он стоит другим в назиданье,
На крещении льда темней,
И в Крещение на Иордане
Крест
На двадцать пять саженей.

И в Крещенье
Голыми в воду
Лезут бабы, пятя зады.
И везут по домам подводы
Бочки синей святой воды.

А на Пасху блестит крестами,
Поднимая гам над гульбой,
Старый колокол с сыновьями
Пляшет, медной плеща губой.

И средь прочих
Под красной жестью,
С жестяным высоким коньком,
Дышит благовестом и благочестьем
Евстигнея Яркова дом.

Люди верою не убоги,
Люди праведны у Черлака.
И Черлак
На церквах, на боге
И на вере стоит пока.

Из-под самого Иртышска
Под безголосой дугой,
На залетной Рыжухе — пути не рад —
Прибыл разлюбезнейший, дорогой
Евстигнея Яркова
Родимый брат.

Пылью крашенный, хмуролицый,
Он вошел к Евстигнею в дом,
И погнулися половицы
Под подкованным каблуком.

Он вошел
Сурьезный, не слабый,
Вытер пот со лба рукавом,
И, покуда крестился,
Бабы
Удивлялися на него.

И, покуда крестился,
(—  Ми-и-лай!)
Будто мерил
Могутство плеч,
Разлюбезнейший брат Василий, —
Евстигней
Поднялся навстречь.

И покуда бабы, что куры,
Заметались туды-сюды,
Повстречавшись, как надо, хмуро
Прошумели две бороды.

Гость одежи пудовой не снял еще,
А беседа уже пошла:
— Долгожданный, Василий Павлович,
 Как дела?
— Хороши дела.

И покуда хлеба крестили,
В пузо всаживая им нож:
— Что ты скажешь мне,
Брат Василий,
Как живу?
— Хорошо живешь.

Из-под самого Иртышска
Под безголосой дугой
Прибыл вовремя в Черлак-град
Столь невиданный, дорогой
Евстигнея Яркова
Родимый брат.

Темный ситец бабки и красный
Женин ситец
И сыновья, —
Всей семьи
Хоровод согласный,
Вся наряженная семья.

Сыновья ладны и умелы —
Дверь с крюков
Посшибают лбом,
Сразу видимо, кто их делал, —
Кулаки — полпуда в любом.

Род прекраснейший, знаменитый —
Сыновья! Сыны! —
Я те дам!
Бровь спокойная, волос витый —
Сразу видно,
Что делал сам.

Евстигней поведет ли ухом,
Замолчит ли —
Все замолчат,
Даже дышат единым духом —
От старухи и до внучат.

И Василий решает: «Вон как!»
Косы тени Павловичей.
Дом пошатывается легонько,
Дышит теплым горлом печей.

И хозяин думой не сломан,
Слышит лучше всех и ясней —
По курятникам робкий гомон,
В теплых стойлах ржанье коней.

Приросло покрепче иного
К пуповине его добро,
И ударить жердью корову —
Евстигнею сломишь ребро.

Он их сам, лошадей, треножил.
Их от крепких его оград
Не отымет и сила божья,
А не то чтобы конокрад.

Он их сам, коров, переметил
И ножом,
И клеймом,
И всяк,
Никакая сила на свете
Не отымет его косяк.
Никакая на свете пакость,
Ну-ка, выйди, не оробей!
Хошь мизинец,
Хошь телку —
На-кось  —
Отруби, отмерь и отбей.

Ну-ка, сунься к амбарам сытым —
Всё хозяйство, вся тишь и гладь
Опрокинет вострым копытом
И рогами начнет бодать.

Дом пошатывается легонько,
Дышит горьким горлом печей,
Понимает Василий: «Вон как!»
Косы тени Павловичей.

Дышат дымом горькие глотки.
Чай остыл,
И на лбах роса,
И на стол хлебнувшие водки,
Подбоченясь, вышли баса.

И тогда —
Хоть и не по приказу
Водку встретившие в упор, —
По-медвежьи
Ухнув три раза,
Братья начали разговор.

И Василий, башкою лысой
Наклоняясь — будто в хомут,
Сообщает:
— Сестра Анфиса
Низко кланяются и зовут.

Разговор не сходил на убыль.
Он прогуливался как мог, —
Лошадям заглядывал в зубы
И коровий щупал сосок.

Он один ходил
Промеж всеми,
Поклоняясь печи, огню,
Он считал
Поклоны до земи
И по пальцам
Считал родню.

Вспоминал, как ругался деверь,
И нежданно к тому ж приплел
Об одной разнесчастной деве,
Кем-то брошенной на произвол.

Оба брата хмелевой силе,
Водке плещущей — кумовья.

— Брат мой старший.
— Да, брат Василий.
— Во-первых, сообщаю я.

Что  —
В соседственном нам Лебяжьем
Вам известный Рябых Семен,
Состоятельный парень, скажем,
Властью выжит и разорен.

И нам видимы те причины,
За которыми шла беда, —
Не оставлено и лучины,
Гибель, скажем, и только.

— Н-да.
— Досемёнился,
Вот-те здравствуй,
Как известно, защиты нет,
И напрасно на самоуправство
Он ходатайствовал в райсовет.

Сеют гибель по всей округе,
Отбирают коров, коней.
Затянули, паря, подпруги.
Как рассудишь, брат Евстигней?

Босяки удила закусили. —
Евстигней раскрывает рот:
— Что тут сделаешь,
Брат Василий,
Как рассудишь — Колхоз идет.

— Что ж колхоз,
А в колхозе — толку?
Кони — кости и гиблый дых,
Посшибали лошажьи холки,
Скот сгубили, разъязви их!

Разгнездилися на провале:
Ты работай — а власть права,
Тот работал, а эти взяли,
Тоже, язви, хозяева.

Мимо сена,
И с ходу в воду.
Нет копыт, не то чтобы грив.
Объявили колхоз народу,
А народ кругом супротив.

Не надейся, паря, на жалость,
Да тебе самому видней.
Что же делать теперь осталось?
Как рассудишь,
Брат Евстигней?

Там,
В известном вам Енисейском
Взяли Голубева в оборот,
Раскулачили, и с семейством —
Вниз, под Тару, в гущу болот.

И не легкое, слышишь, паря,
И не ладное дело, брат:
На баржах — для охраны — в Таре
Пулеметы, паря, стоят.

Не открутишься, как возьмутся —
Выбьют говор и гонор наш.
Наша жизнь — что чаинка в блюдце,
Всё отдашь.
— Ты, значит, пугашь?

— Я что… Может, не согласитесь.
— Может…
— Может… — Встал Евстигней,
Распирая румяный ситец,
Руки лезли вроде корней…

— Дело сказано братом, дело…
Толк известен в его речах. —
Голова спокойно сидела
Рыжим коршуном на плечах.

— Рано нам в бега собираться,
Страх немыслимый затая,
Не один я,
И, кроме братца,
Есть еще, — оглядел,—
Семья.

Сыновья без сумленья встали.
Старший принялся говорить:
— Та ли дядина речь, не та ли, —
Что ты скажешь, тому и быть.

И сказал Евстигней:
— Разлука
С прежним хуже копылий, ям,
И с хозяйством, —
Горчее муки
Тихо высказал, —
Не отдам.

На красных досках
Божьи лики
Верхненарымских мастеров:
Божьей матери
Соболья, тонкая бровь,
Ангелы
В зарослях ежевики.

И средь всего
В канареечном свете,
С иртышской зарей
Вокруг башки,

В белых кудрях,
Нахмурен и светел,
Крутя одеж
Многоверстный ветер
И ногу в башмачные ремешки,

Босую, грозную,
Вставив, что в стремя,
Расселся
Владетель неба и земи.

И, полные муки святой,
Облак мешки валялись.
Как мельник,
Бог придавил их голой пятой —
Хозяин, владеющий нераздельно.

Он мукомолом в мучной пыли
Вертел жернова в скиту под Яманью,
И люди к нему, как овцы, текли
Хоть полпуда выклянчить за покаянье.

Он мельник.
В мучной столбовой пыли
Стерег свою выручку под Яманью.
Его на трех таратайках везли,
Чтоб въехал пожить в избу атаманью.

И лучший
Из паствы его смиренной
Крестился на стремя его ремней,
И шел от дверей на него поклонно
В грехах и постах Раб Евстигней.

Он верил в него Без отвода глаз,
Воздвиг из икон Резные заборы.
И вот наступил для обоих час
Последнего,
Краткого
Разговора.

И раб,
Молитву горя сотворить,
Моргнул
На несопричастных и лишних,
И домочадцы на цыпочках вышли,
Двери наглухо притворив.

Тогда Евстигней лампаду зажег,
Темную осветил позолоту.
Пал на колени,
На пол лег,
Снова встал
И начал работать.

Пол от молитвы
Гудел, как гроб.
— Каюсь,
Осподи,
Каюсь.  —
Бил, покрывая ссадиной лоб,
Падая тяжко
И подымаясь.

И когда
Тяжелая его голова
Закрыла глаза,
В темень-тревогу,
Тихо
Вознес Евстигней слова
Господу своему,
Единому богу.

Он прорывался,
Потный, живой,
Зреть сквозь заоблачные туманы.
Он не утаивал ничего —
Порченых девок, греха, обману:
«Тыщу свечей спалил тебе,
Стлался перед тобой рогожей.
Сам себя в темной своей избе
Свечой подпалю,
Вседержитель боже.

Мы без тебя
Понапрасну биты.
Дланью коснись
Моей нищеты.
Ищу, твой раб,
У тебя защиты, —
Господи,
Спаси
Мои животы».

Но тлели углем золотым образа.
Дородно, розово божье обличье.
Бог, выкатив голубые свои глаза,
Глядел на мир подвластный
По-бычьи.

Господи, неужто ж
Моленья мало,
Обиды мало?
Но Евстигней
Не оканчивал слов —
Долгим дождем
По вискам стучала
Кровь его прадедов —
Прыгунов и хлыстов.

И вставали щетиной
Леса Тобола
Да пчелиные скиты
Алтайских мест  —
Скопидомы, оказники и хлебосолы
Поднимали тяжелый
Двуперстный крест.

И еще раз раб поднялся к богу,
В сердце сомнения истребя:
«Господи,
Ты ли сеешь тревогу,
Господи, рушишь веру в тебя».

И внял.
Из облачного вертограда
Погнал кудрей своих табуны,
И, зашипев,
Погасла лампада
От крепкой и злой
Божьей слюны.

Сидел развалившись,
Губ не кривя,
Голой пятой облака давя.

Не было дела ему до земли.
И наплевать ему, что колхозы
К горлу кулацкому
Подошли…
Он притворялся, сытен и розов,
Будто не слышит…
«Какой ты бог,
Язви!..
Когда мы, как зерна в ступе,
Бьемся, в бараний скручены рог,
Ты через свой иконный порог
Шагу не сделаешь, не переступишь!»

Сидел развалившись,
Губ не кривя,
Грозной ногой
Облака давя.

Да в ответ Евстигней говорил:
«Постой!
Смеешься, мужик. Ну что же, посмейся».
Рванул на мороз,
Косматый, крутой,
Дверь настежь —
И стал собирать семейство.

Встал босой
На снег тяжело.
Злоба крутила
На шее жилы.

…В круглых парах семейство вошло
Хмурое,
Господа окружило.
Огни зажгли.
И в красных огнях
Пойманный бог шевелился еле —
Косыми тенями
Прыгал страх
На скулах его,
И глаза тускнели.

— Вот он, —
Хозяин сказал, —
Расселся,
Столько хваленый,
Моленый тут.
Мы ль от всего
Не верили
Сердца!..

И сыновья
Согласье дают.

— Мы ль перед ним не сгибали плечи?
Почто же пошел он на наш уют?
Сменял человеков своих на свечи?..

И сыновья
Согласье дают.

И тогда Евстигней колун вынул,
Долго лежавший у него в головах,
И пошел, натужив плечи и спину,
К богу  —
На кривых могучих ногах.

Загудел колун,
Не ведавший страху,
Приготовясь пробовать
Божьей крови.
Дал ему хозяин
Сажень размаху,
Дал ему еще
На четверть размаху,
И —
Осподи, благослови!

Облако, крутясь и визжа, мелькнуло,
Ангелы зашикали:
— Ась… Ась… Ась… —
Треснули тяжелые божьи скулы,
Выкатилась челюсть вперед, смеясь.
Бабка, закричав в тоске окаянной,
Птицей стала.
Сальник, вспыхнув, погас.
И пред Евстигнеем,
Трясясь, деревянный
Рухнул на колени иконостас.

День от лютых песен страшен.
Евстигней в ладони бил,
По полу плясать ходил,
Из глубоких медных чашек
С сыновьями водку пил.

Собирал соседей в гости,
Опускался в темь и блуд,
Сыпал перстни-серьги горстью,
И трещали бабьи кости
От таких его причуд.

День второй смеялся: мало!
До смерти гонял коней,
Рвал на части одеяла,
И его душа дышала
Винным паром из сеней.
Гармонист гудел мехами,
Запевал, серьгой бренча.
Евстигней шумел: — Мы сами!
Мял гармонь в комок руками,
И кричала петухами
Пьяная его родня.

И на третьи сутки, лая,
Смех вставал над кутежом.
Пахло кровью.
Песня злая —
Ножевая, удалая.
Водка пахнула — ножом.
Покрутив башкою хмуро,
Грузный, тихий, льда темней,
На седые волчьи шкуры
Повалился Евстигней.

И в дохе,
Глухой, хрипящей,
Слаженной для вьюг и стуж,
На которую к тому ж
Восемь шкур ушло собачьих,
Восемь злых собачьих душ.
В сыромятных
Толстых жабах
Однопалых рукавиц
И в сарапулевских рябых
Валенках, мимо станиц
Урлютюпской и Кобыльей
До Лебяжинских плетней —
К брату младшему Василью
В гости ездил Евстигней.

И когда поземкой бледной
Был закрыт возвратный след —
В среду под вечер последний
Собран был семьи совет.