Филипп Жакоте - Прогулка под деревьями
Дотель подтолкнул меня вернуться к «Озарениям» Рембо. Я их уже много лет не перечитывал и сам теперь изумился тому, сколько фраз, оказывается, остались в памяти, попросту засыпанные сверху другими, — словно они отпечатались во мне глубоко-глубоко и сегодня так же свежи и бесподобны, как в юности, нисколько не поблекнув от всех последующих подражаний. Яростный напор потока.
* * *Анри Тома[108] в «Перелетной птице»: «…не у всякой работы, не у всякого самозабвения одинаковое достоинство. Только одна разновидность работы имеет смысл — та, плодами которой ты обязан самому себе и могут воспользоваться другие. Значит, ты не один, это радует. Лишь через то неповторимое, что смог создать каждый, рождается сопричастность…»
И дальше: «Дело в том, чтобы из всех решений выбирать самое сложное, самое невероятное, самое неупразднимое».
И еще: «…у меня нет охоты выражать ничего, кроме твердого, темного ядра, которое и есть мое „я“, моя моральная и поэтическая сущность […] И все же как (вот именно — как!) передать переполняющие меня благодарность, надежду, счастье, когда действительно возникает общность, чаще всего — через книгу, в местах, где вдруг открывается внутреннее пространство необыкновенной безмятежности, которое вижу не я один…»
По поводу «начитанности»: «Говоря „как это верно“ или „как это прекрасно“, мы всегда имеем в виду вещи, необходимые здесь, „в жизни“».
И наконец, то совсем близкое по смыслу, что и я часто говорил, хотя немного другими словами: «Та любовь к поэзии, естественно, шла от книг, но казалось, что взгляд при этом проходит через окошко и видит живое небо, живое море, живые тела людей…»
* * *Серый, тусклый день, похожий на плохую прозу, — как будто из окружающего ушла «душа», а небо напоминает уличную стену, вдоль которой с яростью проносится ветер, только и ярость эта какая-то неживая, пустопорожняя.
* * *Моранди[109]. Не знаю другого художника, который работал бы с более скромным, более бедным материалом, — включая Шардена, включая Сезанна. Умение создавать из двух-трех, по большей части совершенно обычных предметов и с помощью небогатой палитры вещи такой красоты не назовешь иначе как чудом. Сведения о жизни художника мало что проясняют. Как известно, он мало читал, но много перечитывал — Паскаля и Леопарди. Вел жизнь монаха. Что он хотел сказать или что говорило через него все эти годы терпенья и молчанья, целиком отданные труду? Как он смог не зачерстветь в однообразной компании этих предметов, не захотеть хотя бы раз вышвырнуть их все в окно? Или мысль, будто он сдвигал их в кучку, словно мерзнущих котят, чтобы они смогли вместе противостоять силам разрушения, грешит литературностью? Почему не обесцвечиваются, не рухнут его тончайшие оттенки — розовые, сиреневые, охряные, слоновой кости? Я спрашиваю себя, как рассказать о его последних полотнах — на мой взгляд, лучших. Миную пейзажные вещи, чтобы прийти к более редкому, может быть, главному: факт, что пейзаж, обнаженная натура, портрет могут сильно действовать на нас, не так уж поразителен; то же самое с большинством натюрмортов, например и особенно шарденовских, их плодами, цветами, скрипками. Но когда стоишь перед такой крайней бедностью, как на этих полотнах после 1943 года, а еще больше — на послевоенных холстах, то кажется неуместным само слово «бедность», которое наводит на мысль о социальном положении, о мучительной, жалкой судьбе, то есть о чем-то патетическом, тогда как тут речь, скорее, о чем-то совершенно обиходном. И что о них можно сказать? В первую голову они парализуют любой комментарий.
Представленные предметы (впрочем, едва ли тут можно говорить о представлении) неподвижны, неброски, сдержанны, но застывшими не выглядят. Скорее, так: пойманные, но живые. Глядя на эту смиренную бедность, белую чашу или нечто похожее на чернильницу, вспоминаешь японских поэтов-монахов. Вещи на картинах не поражают гладкостью, они не зализаны; чувствуешь каждое отдельное зерно холста. Но и не очерчены: их контуры зыблются, подрагивают. Видны тени. Есть переходы, приглушенные модуляции цвета. Скромные предметы сдвинуты, собраны вместе, но не перемешаны. В повседневной жизни их такими не увидишь. Художник их «компоновал», готовил, но так терпеливо, словно хотел, чтобы они умиротворяли взгляд и сердце. Но может быть, не стоило бы говорить и о желании. Больше это похоже на магическое действие самой тишины, безо всяких вспомогательных средств, без малейшей примеси транса, — в точном смысле слова «приручение».
Всё как бы освещено настольной лампой. Даже часто встречающиеся тона зари здесь не напоминают зарю, не отсылают ни к чему «иному». (Никакой лирики.) Краски, поглощенные собой, в счастливом согласии друг с другом. Но вопреки этой бедности, этой экономности в эффектах и сюжетах, вопреки всему, что известно о художнике, я бы не стал говорить об аскетизме. Всё выглядит мягко, по-домашнему, оставаясь бесконечно загадочным и далеким. В этом таится какая-то магия материнства или неисчерпаемая благожелательность старой служанки дома: «Служанка скромная с великою душой…»[110]
Моранди не нуждается ни в чем: ни в событиях, мифологических или каких-то иных, ни в больших пространствах, ни в присутствии людей, а еще меньше — символов, и при этом его живопись остается человечной. Он успокаивает — но как благословение, а не как болеутоляющее. Он сдвигает предметы, как будто собирает силы. Никакой другой живописи, пожалуй, так не подходит слово «сосредоточенность». Он говорит мягко, порой несколько строго, но без малейшего холодка. Тут мне приходит на ум слово «по-отцовски»; удивительно, что я применяю к этому одиночке то слово «отцовский», то слово «материнский».
Чтобы понять такое искусство, нужно представить художника, наделенного внимательностью и постоянством, которые многократно превосходят обычные способности.
март
Гора снова увиделась мне наподобие монашеского плаща с заснеженными плечами, который сегодня, как бы вступая в ее орден, охотно надел бы и я. Какой поразительно безмятежной она выглядела. Казалось, эта непроницаемая, массивная, твердая громада ничего не весит, легче перышка полярной совы, и не может ни поранить, ни раздавить — лишь немного плотнее неба. Снова образ чего-то грезящегося, как будто выставление (неуклюжее слово, но пусть так), выставление причастия. Наверное, смерть будет такой же легкой, как она или как ее нынешний вид. Я прочел это сегодня по раскрытой книге небес, я слушал сегодня их апостольское послание. Это была всего лишь влага, проступившая в воздухе, в его синеве, влага, ставшая нежной, пушистой, ласковой, как тишина. Что-то вроде просветов между словами, написанными в книге небес, вроде тишины, ощутимой во всей ее мягкости. Агнец? (Я всё о том же…) Может быть, и вправду агнец из тех, что выводили на синих хоругвях старинных шествий? Кажется, слышишь беззвучное блеяние снегов.
апрель
Во всем — какое-то молодое изящество, просветленность. Как будто раскрыл дантовскую «Vita Nova» на словах «А ciascun alma presa е gentil core» или прочитал сонет, обращенный в «Rime» к Гвидо Кавальканти: «Guido, i vorrei che tu e Lapo ed io»[111], понимая, что в ту лодку тебе не ступить, разве что ты, словно тень, смешаешься со смехом, пением, радостью, которые она покачивает на искрящихся волнах. Петрарка тоже где-то неподалеку. Кажется, приближаешься к царству фей. В руке у них — зеленая ветвь, которая преображает каждого, к кому прикоснется, во взгляде — живая вода или вино, дарящее легкий хмель.
Вишни — сплошные плюмажи снега. Вот-вот объявятся пчелы, неугомонные, бесчисленные. В воздухе, кажется, уже слышишь золотистый гуд огромного роя.
Ария Монтеверди тоже подошла бы этим то прохладным, то обжигающим созвездьям.
* * *Сквозь едва опушенную листвой смоковницу, словно через серебристо-розовое сито, сочится свет полдня. Но действительно ли это сито, решето, фильтр? Скорее, дерево само кажется застывшим светом — неуверенным, ломким, «хрупким». Или походит на подсвечник с зажженными листьями. А за ним уже не просто апрельский свет, а другое сияние, доходящее, чудится, из каких-то совсем далеких краев.
* * *«Мой Гвидо, если б Лаппо, ты и я,
Мечтою околдованы прекрасной,
Уплыли в лодке, ветру неподвластной…»
Минуту мне снилось, что и я в этой лодке,
я даже слышал тот смех, те песни,
разносившиеся по апрельским деревьям…
Но посмотри на свои руки! И проси об одном:
чтобы они не подвели тебя в другой, сумрачной лодке
и, если упросишь, пусть разгоняют перед тобой туман
а лучше так: согласись остаться внимательной тенью
между теми песнями, как холодок зимы —
в воздухе Пасхи…
Дотель: «Словно какой-то луч из иных краев».
