Дмитрий Быков - Последнее время

У нас военный переворот.
На улицах всякий хлам:
Окурки, гильзы, стекло. Народ
Сидит по своим углам.
Вечор, ты помнишь, была пальба.
Низложенный кабинет
Бежал. Окрестная голытьба
Делилась на «да» и «нет».
Три пополудни. Соседи спят.
Станции всех широт
Стихли, усталые. Листопад.
В общем, переворот.

Сегодня тихо, почти тепло.
Лучи текут через тюль
И мутно-солнечное стекло,
Спасшееся от пуль.
Внизу ни звука. То ли режим,
То ли всяк изнемог
И отсыпается. Мы лежим,
Уставившись в потолок.
Полная тишь, золотая лень.
Мы с тобой взаперти.
Собственно, это последний день:
Завтра могут прийти.

Миг равновесия. Апогей.
Детское «чур-чура».
Все краски ярче, и день теплей,
Чем завтра и чем вчера.

Полная тишь, голубая гладь,
Вязкий полет листвы…
Кто победил — еще не понять:
Ясно, что все мертвы.
Что-то из детства: лист в синеве,
Квадрат тепла на полу…
Складка времени. Тетиве
Лень отпускать стрелу.

Миг равновесья. Лучи в окно.
Золото тишины.
Палач и жертва знают одно,
В этом они равны.
Это блаженнейшая пора:
Пауза, лень, просвет.
Прежняя жизнь пресеклась вчера,
Новой покуда нет.
Клены. Поваленные столбы.
Внизу не видно земли:
Листья осыпались от пальбы,
Дворника увели.

Снарядный ящик разбит в щепу:
Вечером жгли костры.
Листовки, брошенные в толпу,
Белеют среди листвы.

Скамейка с выломанной доской.
Выброшенный блокнот.
Город — прогретый, пыльный, пустой,
Нежащийся, как кот.

В темных подвалах бренчат ключи
От потайных дверей.
К жертвам склоняются палачи
С нежностью лекарей.

Верхняя точка. А может, дно.
Золото. Клен в окне.
Что ты так долго глядишь в окно?
Хватит. Иди ко мне.

В теле рождается прежний ток,
Клонится милый лик,
Пышет щекочущий шепоток,
Длится блаженный миг.

Качество жизни зависит не —
Долбаный Бродский! — от
Того, устроилась ты на мне
Или наоборот.

Дальше — смятая простыня,
Быстрый, веселый стыд…
Свет пронизывает меня.
Кровь в ушах шелестит.

Стена напротив. След пулевой
На розовом кирпиче.
Рука затекает под головой.
Пыль танцует в луче.

Вчера палили. Соседний дом
Был превращен в редут.
Сколько мы вместе, столько и ждем,
Пока за нами придут.

Три пополудни. Соседи спят
И, верно, слышат во сне
Звонка обезумевшего раскат.
Им снится: это ко мне.

Когда начнут выдирать листы
Из книг и трясти белье,
Они им скажут, что ты есть ты
И все, что мое, — мое.

Ты побелеешь, и я замру.
Как только нас уведут,
Они запрут свою конуру
И поселятся тут.

Луч, ложащийся на дома.
Паль. Поскок воробья.
Дальше можно сходить с ума.
Дальше буду не я.

Пыль, танцующая в луче.
Клен с последним листом.
Рука, застывшая на плече.
Полная лень. Потом —

Речь, заступившая за черту,
Душная чернота,
Проклятье, найденное во рту
Сброшенного с моста.

Внизу — разрушенный детский сад,
Песочница под грибом.
Раскинув руки, лежит солдат
С развороченным лбом.

Рядом — воронка. Вчера над ней
Еще виднелся дымок.
Я сделал больше, чем мог. Верней,
Я прожил дольше, чем мог.

Город пуст, так что воздух чист.
Ты склонилась ко мне.
Три пополудни. Кленовый лист.
Тень его на стене.

Он сел в автобус. Впереди
Сидела девочка с собакой.
Он ощутил укол в груди.
Вот так напьешься дряни всякой —
Потом мерещится. Но нет:
Все было чересчур похоже —
Осенний день, закатный свет,
Она сама… собака тоже…
Как раз стояла та пора,
Когда, томясь отсрочкой краткой,
Природа, летняя вчера,
Палима словно лихорадкой:
Скорей торопится отцвесть,
Все отдавая напоследок.
Он пригляделся: так и есть.
Сейчас она посмотрит эдак,
Как бы зовя его с собой.
Улыбка… краткая заминка…
Мелькнувши курткой голубой,
Она сошла напротив рынка
И растворилась в толкотне.
Автобус тронулся уныло.
Пошли мурашки по спине:
Все это было, было, было,
Он точно помнил! Дежавю?
Скорей другое. Видно, скоро
Я терпеливо доживу
До чувства полного повтора.
Пора бы, впрочем. Тридцать лет.
И вот предвестники старенья:
Неотвратимые, как бред,
Пошли цепочкой повторенья.
Пора привыкнуть. Ничего
Не будет нового отныне…

Но что-то мучило его.
Сойдя на Каменной плотине,
Он не спеша побрел домой.
Соседка, старая Петровна,
На лавке грелась. Боже мой,
Все повторилось так дословно!—
Собака, куртка, рынок, взгляд
На той же самой остановке…
Тогда, пятнадцать лет назад,
Он возвращался с тренировки.
А после все пятнадцать лет
Он вспоминал с дежурным вздохом,
Как не сошел за нею вслед,
Как, сам себя ругая лохом,
Щипал усишки над губой
И лоб студил стеклом холодным,
Следя за курткой голубой
И псом, довольно беспородным.
Из всех младенческих утрат
Он выделял особо эту —
Года сомнительных отрад
Ее не вытеснили в Лету.
Но что теперь? Не в первый раз
Он замечал за этот месяц
Повтор полузабытых фраз,
Давнишних баек, околесиц,—
Но тем-то зрелость и грозна,
Что перемены не спасают
И пропадает новизна,
А память свой же хвост кусает.
Все это можно перенесть.
Равнина все-таки не бездна.
Пускай уж будет все, что есть,
И все, как было. Худо-бедно —
Лошадки вязли, но везли.
Да и откуда в частной жизни
Искать какой-то новизны,
Коль нету нового в отчизне,
Судьба которой, несмотря
На наши снежные просторы
И многоцветные моря,—
Повторы, вечные повторы.
Что будет — будет не впервой.
Нас боги тем и покарали,
Что мы идем не по прямой,
А может, и не по спирали —
По кругу, только и всего,
В чем убеждаемся воочью.

Но что-то мучило его.
Он испугался той же ночью.

…Она сказала: «Посмотри,
Вон самолет мигает глазом.
А кто-то спит себе внутри»…
Он понял, что теряет разум:
Он вспомнил горы, водопад
И костерок перед палаткой,
Внутри которой час назад
Метался в судороге сладкой.
Потом из влажной, душной тьмы
Он выполз на блаженный холод
Негрозной ялтинской зимы.
Он был невероятно молод,
И то был первый их отъезд
Вдвоем, на юг, на две недели,
На поиск неких новых мест…
Потом они вдвоем сидели
И, на двоих одну куря,
На небо черное смотрели.
Тогда, в разгаре января,
Там было как у нас в апреле:
Плюс семь ночами. Перед тем,
Как лезть в надышанную темень,
Он посмотрел в другую темь,
Где самолет летел, затерян.
Она сказала: «Погляди —
Он нам подмигивает, что ли?»

И вот опять. Укол в груди,
Но он не думал об уколе.

Она давно жила не здесь —
Жила, по слухам, безотрадно.
Его затягивала взвесь
Случайных связей. Ну и ладно,
Но чтобы десять лет спустя,
Буквально, точно, нота в ноту?
Чтоб это бедное дитя
Тянуло руку к самолету,
Который ночью за окном
Летит из Внукова туда же,
Где мы с другой, в году ином,
В иной ночи, в ином пейзаже…
Не может быть. Такой повтор
Не предусмотрен совпаденьем.
Он на нее смотрел в упор.
Спросила курева.
— Поделим.

И понеслось! Сильней тоски,
Грозней загульного угара…
Он понял, что попал в тиски.
Всему отыскивалась пара.
Но нет: поправка. Не всему,
А лишь каким-то главным вехам —
Гора, палатка, ночь в Крыму,
Рука, скользящая по векам,
Холодный воздух, капли звезд,
Далекий щебет водопада…
Но будет и Великий пост.
Есть вещи из другого ряда:
Когда-то друг, а нынче враг,
Лишь чудом в драке не убивший,—
Другой, но бивший точно так,
Другой, но в то же время бывший;
Скандал на службе — тот же тон…
И он, мечась как угорелый,
Завыл — но суть была не в том,
Что он скучал от повторений.

Так бабочка, сложив крыла
На тех же бурых скалах Крыма,
Столь убедительно мала
И для прохожего незрима!
Вот так наложится — и нет
Тебя, как не бывало сроду.
Теперь, ступая в свой же след,
Он, видимо, придет к исходу
И перестанет быть, едва
Последний шаг придется в точку.
Меняя вещи и слова,
Он думал выклянчить отсрочку:
Сменил квартиру (но и там
Сосед явился плакать спьяну,
Как тот, из детства, по пятам
Пришедший бросить соль на рану).
Друзей покинул. Бросил пить.
Порвал с десятком одалисок —
Но все вотще. Уставши выть,
Он наконец составил список.

Там было все, что он считал
Важнейшим — все, чем люди живы.
Но, пряча в голосе металл,
Судьба вносила коррективы:
Порою повторялось то,
Что он считал третьестепенным:
Из детства рваное пальто
(Отец купил в Кривоколенном,
А он в игре порвал рукав;
Теперь рукав порвался в давке).
Но в целом он казался прав:
Учтя новейшие поправки,
За восемь месяцев труда
Он полный перечень составил
И ставил галочки, когда
Бывал игрушкой странных правил.
Сошлась и первая тоска
Весной, на ветреном закате,
И шишка в области виска
(Упал, летя на самокате,
И повторил, скользя по льду,
Опаздывая на свиданье).
И в незапамятном году
Невыносимое страданье
Под кислый запах мышьяка
В зубоврачебном кабинете…
Сошлось покорное «пока»
От лучшей женщины на свете
И снисходительное «будь» —
От лучшей девушки недели
(Хотя, целуя эту грудь,
Он вспомнил грудь фотомодели
На фотографии цветной
В журнале, купленном подпольно,—
То был десятый, выпускной)..
Бессильно, тупо, подневольно
Он шел к известному концу
И как-то вечером беспутным
Врага ударил по лицу,
Покончив с предпоследним пунктом.
Одно осталось. После — крах,
Предел, исчерпанность заряда.
В душе царил уже не страх,
Но лишь скулящее «не надо».
В районе двадцати пяти,
Гордясь собой, играя силой,
В ночной Гурзуф на полпути
Он искупался вместе с милой.
Вдыхая запах хвои, тьмы,
Под неумолчный треск цикады
Он понимал, должно быть, мы
Не вкусим впредь такой отрады,
Слиянья чище и полней.
Нагой, как после сотворенья,
Тогда, у моря, рядом с ней,
Он не боялся повторенья,
А всей душой молил о нем
И в постоянстве видел милость.
Ну ладно, пусть хотя бы днем!
Не повторилось. Обломилось.

Теперь он избегал воды,
Купаться не водил подругу
(И вообще, боясь беды,
Весь год не приближался к югу).
А эта девушка была
Последней — так, по всем раскладам,
Сама судьба его вела;
И, засыпая с нею рядом,
Он думал: риска больше нет.
Сплошные галочки в тетради.
Он так протянет пару лет,
Покуда ждут его в засаде.

Но доктор был неумолим:
Ее точило малокровье.
На лето — Крым, и только Крым.
Какое, к черту, Подмосковье!
Капкан захлопнулся. И пусть.
Взамен тоски осталась вскоре
Лишь элегическая грусть
О жизни, догоревшей в хоре.
И сколько можно так юлить,
Бояться луж, ступать по краю,
О снисхождении молить?
Довольно. К черту. Догораю,
Зато уж так, чтоб до конца,
Весь тот восторг, по всей программе.
Он ощутил в себе юнца
И хохотал, суча ногами.

…Кончалось лето. Минул год
С тех пор, как рыжая собака,
А после дальний самолет
Ему явились в виде знака.
В Крыму в такие времена
(О край, возлюбленный царями!)
Ночами светится волна
Серебряными пузырями:
Планктон, морские светляки,
Неслышный хор существ незримых
Как если б сроки истекли
И в море Млечный Путь низринут.
Он тронул воду, не дыша.
Прошедший день был долог, жарок.
Вода казалась хороша —
Прощальный, так сказать, подарок.
Чего бояться? Светляка?
Медузы ядовитой? Спрута?
— Не заходи со мной пока.

Дно опускалось быстро, круто,
И он поплыл. Такой воды
Он не знавал еще. Сияя,
Родней любой другой среды,
Ночная, теплая, живая,
Она плескалась и звала,
Влекла, выталкивала, льнула…
Жена, послушная, ждала.
Вот не хватало б — утонула
Из-за него. Пускай уж сам.
Отплыв, он лег, раскинул руки
И поднял очи к небесам,
Ловя таинственные звуки —
Перекликался ли дельфин
С дельфином, пела ли сирена…
Ей ни к чему. Пускай один.
Но никакая перемена
Не замечалась. Голоса
Звучали радостно и сладко.
Взлететь живым на небеса
Иль раствориться без остатка
В стихии этой суждено?
Какая прелесть, что за жалость —
А впрочем, ладно. Все равно.

Но ничего не совершалось.

Его простили! Весь дрожа,
Навеки успокоив душу,
Как бы по лезвию ножа,
Он вышел из воды на сушу.
Он лег у ног своей жены
(Смерть, где твое слепое жало?)
И в мягком шелесте волны
Услышал, как она сказала,
Ручонку выставив вперед
(Он, вздрогнув, приподнялся тоже):
— Смотри, мигает самолет!

И тут он понял. Боже, Боже!

Чего боялся ты, герой?
О чем душа твоя кричала?
Жизнь, описавши круг второй,
Пошла по третьему, сначала.

И он, улегшись на живот,
С лицом счастливым и покорным,
Смотрел, как чертит самолет
Свой третий круг над морем черным.