Виктор Боков - Том 1. Стихотворения

Я видел Россию.
Она поднималась
Туманом над речкой
И светлой росой.
Шла женщина русская
И улыбалась,
За женщиной следовал
Мальчик босой.

И дрогнуло сердце:
— Уж это не я ли?
Аукни то время
И голос подай.
Мы с матерью
Точно вот так же стояли
И сыпали соль
На ржаной каравай.

Я видел Россию.
Бил молот тяжелый,
Послушно ему
Поддавалась деталь,
А рядом кузнец
Уралмаша веселый,
Играя, шутя,
Поворачивал сталь.

Я видел Россию.
Вода на турбины
Бросалась и пела
В тугих лопастях,
И древние, волжские
Наши глубины
Светили во тьму
Всей душой нараспах.

Я слышал Россию.
В некошеном жите
Всю ночь говорил
Коростель о любви.
А сам-то я что,
Не Россия, скажите?
И сам я — Россия!
И предки мои.

Особенно тот,
Под замшелой плитою,
Который Москве
Топором присягал,
Который когда-то
С Иван Калитою
Москву белокаменную
Воздвигал.

Россия!
Рябины мои огневые,
За вас, если надо,
Сгорю на костре.
Во мне и равнины
Твои полевые,
И Ленин,
И Красная площадь
В Москве.

Я дам твое имя моей балалайке!
Играю — а кажется, ты говоришь.
И голосом доброй, хорошей хозяйки
Мне ласково петь о России велишь.

А я ее знаю! За каждою строчкой,
За каждым моим искрометным стихом
Я вижу то клюкву в болоте на кочке,
То месяц, который на крыше верхом.

То Вологда вспомнится мне, то Воронеж,
То лес богатырский, то степь Кулунда.
То хлеб, за который с ломами боролись,
То лагерный суп-кипяток — баланда.

Я песнями все залечу и занежу,
Я раны зажму, чтобы кровь не текла.
Чего мне! Я хлеб человеческий режу,
И руки оттаивают у тепла.

Душа моя! Колокол сельский во храме.
Ударю по струнам — и радость звенит.
Я чувствую, как над моими вихрами
Отзывчивый ангел-хранитель парит!

За жизненным новым моим поворотом
Сады зацветают в январских снегах.
И свадьбы, и свадьбы, и стон по болотам,
И я, как царевич, иду в сапогах!

Голуби обленились,
Очень испортились просто.
Вся их надежда на милость,
На пенсионное просо.

Ходят они, как монахи,
Еле ступая ногами,
Их не преследуют страхи:
Как там в деревне с дождями?

Что попрошайкам за дело
До целины и пшеницы.
За душу их не заденет,
Если посохнут криницы.

Что им до войн и диверсий
И до любых изотопов.
Голуби — иждивенцы,
Приспособленцы потопа.

Может быть, это кощунство —
Так проповедовать с пылом
Явно недоброе чувство
К лодырям сизокрылым.

Птицы отпели. Отцвел таволожник.
Кружатся листья в озерцах копыт.
Где пробивался кипрей сквозь валёжник,
Ветер в седой паутине сквозит.

Нет ни ауканья, ни кукованья,
Ни бормотанья лесных родников.
Где же ты, майское ликованье
С тетеревиною дрожью токов?

Грустно, пустынно и одиноко.
В лес ни кукушка, никто не зовет.
Ягода волчья, как Верлиока,
Глазом единственным лес стережет.

Лезут на пни с любопытством опята.
Братец на братца куда как похож!
Ах, до чего же глупы вы, ребята,
Лезете сами, дурные, под нож!

Что с вами делать? Извольте в лукошко,
Будете знать, как на пни вылезать!..
Осень открыла лесное окошко,
Будет теперь она зимушку ждать.

Встретились.
Шутка ли — Шолохов!
Наша живая реликвия.
Очи его как сполохи,
Как правдолюбцы великие.

Обнял меня, как брата.
— О, ты похож на Булата.
Пошевелил бровями:
— Ты ничего — Булавин!

Наш Златоуст седоватый
Несколько угловатый.
Из-под казачьего уса
Юмор летит чисто русский.
Шолохов очень прозорлив,
Чуток необычайно.
Взгляд то нальется грозою,
То материнской печалью.
Сердце его не устало
Шляхом идти каменистым.
Он говорил даже Сталину,
Как коммунист коммунисту.
Он не боялся казни,
Он не дрожал: что мне будет?
Там, где родился Разин,
Робости люди не любят.

Муза его по-солдатски
Насмерть в окопах стояла.
Радуйся, смейся и здравствуй,
Ясная наша Поляна!

Когда на войне получил я ранение,
Сестре госпитальной сказал, улыбаясь:
— Возьми мое сердце на сохранение,
А вовсе убьют — так на вечную память.

Сестра посмотрела серьезно, внимательно,
Обшарила шрам, зажитой и зашитый:
— Уж лучше мое забери обязательно,
Оно тебе будет надежной защитой!

И я согласился. И тут же, не мешкая,
Взял сердце: — Спасибо, сестрица, огромное! —
И снова в окопы. Но пуля немецкая
Меня с той минуты ни разу не тронула.

Все небо пылало огнями салютными,
Победу и радость весна принесла нам.
Я правду сестре говорил абсолютную,
Когда ее сердце назвал талисманом.

Манит меня в мальчишник,
К молодости и маю,
Я до сих пор зачинщик,
Я до сих пор атаманю.

Жизнь моя! Дон мой нетихий,
Море мое штормящее,
Дни мои, как вы летите,
Бьете в утес вверх тормашками.

Манит меня девишник,
Словно я молод и холост,
В доме, где синий налишник,
Слышится девичий голос.

Там я возьму балалаечку,
Струны, как надо, настрою,
Сяду тихонько на лавочку,
Девушкам душу открою.

Озеро образую,
Лебедя выпущу белого,
Небо покрою лазурью,
Какой никогда еще не было.

Море Цимлянское необозримо!
Самый сухумский и сочинский вид.
Что его так рассердило, озлило,
Если оно третьи сутки штормит?

Прячутся в бухты рыбачьи посуды,
Чайки встревожены близкой бедой.
— Море, зачем ты теряешь рассудок?
— Это не я, а донской Посейдон!

Он молодой у нас, буйный по нраву,
Он и пастух, в рыбак, и пловец,
Гонит свою голубую ораву,
Стадо своих тонкорунных овец.

Ну, ничего, успокоится скоро,
После разгула он любит поспать.
Хватит ему и морского простора
И глубины, чтоб однажды устать.

Вот и умаялся! Тише и тише.
На море чайки спокойно сидят.
С неба, как кошки с соломенной крыши,
Первоначальные звезды глядят.

Песня в Цимлянске звучит над садами —
Старый, знакомый, знакомый мотив.
Месяц бодает своими рогами
Невозмутимый Цимлянский залив.