Владимир Маяковский - Сочинения

 Россия – все:
и коммуна,
и волки,
 и давка столиц,
и пустырьная ширь,
 стоводная удаль безудержной Волги,
 обдорская темь
и сиянье Кашир.
 Лед за пристанью за ближней,
 оковала Волга рот,
 это красный,
это Нижний,
 это зимний Новгород.
 По первой реке в российском сторечье
 скользим…
цепенеем…
зацапаны ветром…
 А за волжским доисторичьем
 кресты да тресты,
да разные «центро».
 Сумятица торга кипит и клокочет,
 клочки разговоров
и дымные клочья,
 а к ночи
 не бросится говор,
не скрипнут полозья,
 столетняя зелень зигзагов Кремля,
 да под луной,
разметавшей волосья,
 замерзающая земля.
 Огромная площадь;
прорезав вкривь ее,
 неслышную поступь дикарских лап
 сквозь северную Скифию
 я направляю
в местный ВАПП.
 За версты,
за сотни,
за тыщи,
за массу
 за это время заедешь, мчась,
 а мы
ползли и ползли к Арзамасу
 со скоростью верст четырнадцать в час.
 Напротив
сели два мужичины:
 красные бороды,
серые рожи.
 Презрительно буркнул торговый мужчина:
 – Сережи! —
 Один из Сережей
полез в карман,
 достал пироги,
запахнул одежду
 и всю дорогу жевал корма,
 ленивые фразы цедя промежду.
 – Конешно…
и к Петрову…
и в Покров…
 за то и за это пожалте процент…
 а толку нет…
не дорога, а кровь…
 с телегой тони, как ведро в колодце…
 На што мой конь – крепыш,
аж и он
 сломал по яме ногу…
Раз ты
 правительство,
ты и должон
 чинить на всех дорогах мосты. —
 Тогда
на него
второй из Сереж
 прищурил глаз, в морщины оправленный.
 – Налог-то ругашь,
а пирог-то жрешь… —
 И первый Сережа ответил:
– Правильно!
 Получше двадцатого,
что толковать,
 не голодаем,
едим пироги.
 Мука, дай бог…
хороша такова…
 Но што насчет лошажьей ноги…
 взыскали процент,
а мост не пролежать… —
 Баючит езда дребезжаньем звонким.
 Сквозь дрему
все время
про мост и про лошадь
 до станции с названьем «Зименки».
 На каждом доме
советский вензель
 зовет,
сияет,
режет глаза.
 А под вензелями
в старенькой Пензе
 старушьим шепотом дышит базар.
 Перед нэпачкой баба седа
 отторговывает копеек тридцать.
 – Купите платочек!
У нас
завсегда
 заказывала
сама царица… —
 Морозным днем отмелькала Самара,
 за ней
начались азиаты.
 Верблюдина
сено
провозит, замаран,
 в упряжку лошажью взятый.
 Университет —
горделивость Казани,
 и стены его
и доныне
 хранят
любовнейшее воспоминание
 о великом своем гражданине.
 Далеко
за годы
мысль катя,
 за лекции университета,
 он думал про битвы
и красный Октябрь,
 идя по лестнице этой.
 Смотрю в затихший и замерший зал:
 здесь
каждые десять на сто
 его повадкой щурят глаза
 и так же, как он,
скуласты.
 И смерти
коснуться его
не посметь,
 стоит
у грядущего в смете!
 Внимают
юноши
строфам про смерть,
 а сердцем слышат:
бессмертье.
 Вчерашний день
убог и низмен,
 старья
премного осталось,
 но сердце класса
горит в коммунизме,
 и класса грудь
не разбить о старость.

Я тру
ежедневно
взморщенный лоб
в раздумье
о нашей касте,
и я не знаю:
поэт —
поп,
поп или мастер.
Вокруг меня
толпа малышей, —
едва вкусившие славы,
а волос
уже
отрастили до шей
и голос имеют гнусавый.
И, образ подняв,
выходят когда
на толстожурнальный амвон,
я,
каюсь,
во храме
рвусь на скандал,
и крикнуть хочется:
– Вон! —
А вызовут в суд, —
убежденно гудя,
скажу:
– Товарищ судья!
Как знамя,
башку
держу высоко,
ни дух не дрожит,
ни коленки,
хоть я и слыхал
про суровый
закон
от самого
от Крыленки.
Законы
не знают переодевания,
а без
преувеличенности,
хулиганство —
это
озорные деяния,
связанные
с неуважением к личности.
Я знаю
любого закона лютей,
что личность
уважить надо,
ведь масса —
это
много людей,
но масса баранов —
стадо.
Не зря
эту личность
рожает класс,
лелеет
до нужного часа,
и двинет,
и в сердце вложит наказ:
«Иди,
твори,
отличайся!»
Идет
и горит
докрасна,
добела…
Да что городить околичность!
Я,
если бы личность у них была,
влюбился б в ихнюю личность.
Но где ж их лицо?
Осмотрите в момент —
без плюсов,
без минусов.
Дыра!
Принудительный ассортимент
из глаз,
ушей
и носов!
Я зубы на этом деле сжевал,
я знаю, кому они копия.
В их песнях
поповская служба жива,
они —
зарифмованный опиум.
Для вас
вопрос поэзии —
нов,
но эти,
видите,
молятся.
Задача их —
выделка дьяконов
из лучших комсомольцев.
Скрывает
ученейший их богослов
в туман вдохновения радугу слов,
как чаши
скрывают
церковные.
А я
раскрываю
мое ремесло,
как радость,
мастером кованную.
И я,
вскипя
с позора с того,
ругнулся
и плюнул, уйдя.
Но ругань моя —
не озорство,
а долг,
товарищ судья. —
Я сел,
разбивши
доводы глиняные.
И вот
объявляется приговор,
так сказать,
от самого Калинина,
от самого
товарища Рыкова.
Судьей,
расцветшим розой в саду,
объявлено
тоном парадным:
– Маяковского
по суду
считать
безусловно оправданным!

Слух идет
бессмысленен и гадок,
трется в уши
и сердце ежит.
Говорят,
что воли упадок
у нашей
у молодежи.
Говорят,
что иной братишка,
заработавший орден,
ныне
про вкусноты забывший ротишко
под витриной
кривит в унынье.
Что голодным вам
на зависть
окна лавок в бутылочном тыне,
и едят нэпачи и завы
в декабре
арбузы и дыни.
Слух идет
о грозном сраме,
что лишь радость
развоскресенена,
комсомольцы
лейб-гусарами
пьют
да ноют под стих Есенина.
И доносится до нас
сквозь губы искривленную прорезь:
«Революция не удалась…
За что боролись?..»
И свои 18 лет
под наган подставят —
и нет,
или горло
впетлят в коски.
И горюю я,
как поэт,
и ругаюсь,
как Маяковский.
Я тебе
не стихи ору,
рифмы в этих делах
ни при чем;
дай
как другу
пару рук
положить
на твое плечо.
Знал и я,
что значит «не есть»,
по бульварам валялся когда, —
понял я,
что великая честь
за слова свои
голодать.
Из-под локона,
кепкой завитого,
вскинь глаза,
не грусти и не злись.
Разве есть
чему завидовать,
если видишь вот эту слизь?
Будто рыбы на берегу —
с прежним плаваньем
трудно расстаться им.
То царев горшок берегут,
то
обломанный шкаф с инкрустациями.
Вы – владыки
их душ и тела,
с вашей воли
встречают восход.
Это —
очень плевое дело,
если б
революция захотела
со счетов особых отделов
эту мелочь
списать в расход.
Но, рядясь
в любезность наносную,
мы —
взамен забытой Чеки
кормим дыней и ананасною,
ихних жен
одеваем в чулки.
И они
за все за это,
что чулки,
что плачено дорого,
строят нам
дома и клозеты
и бойцов
обучают торгу.
Что ж,
без этого и нельзя!
Сменим их,
гранит догрызя.
Или
наша воля обломалась
о сегодняшнюю
деловую малость?
Нас
дело
должно
пронизать насквозь,
скуленье на мелочность
высмей.
Сейчас
коммуне
ценен гвоздь,
как тезисы о коммунизме.
Над пивом
нашим юношам ли
склонять
свои мысли ракитовые?
Нам
пить
в грядущем
все соки земли,
как чашу
мир запрокидывая.

Даже
мерин сивый
желает
жизни изящной
и красивой.
Вертит
игриво
хвостом и гривой.
Вертит всегда,
но особо пылко —
если
навстречу
особа-кобылка.
Еще грациозней,
еще капризней
стремится человечество
к изящной жизни.
У каждого класса
свое понятье,
особые обычаи,
особое платье.
Рабочей рукою
старое выжми —
посыплются фраки,
польются фижмы.
Царь
безмятежно
в могилке спит…
Сбит Милюков,
Керенский сбит…
Но в быту
походкой рачьей
пятятся многие
к жизни фрачьей.
Отверзаю
поэтические уста,
чтоб описать
такого хлюста.
Запонки и пуговицы
и спереди и сзади.
Теряются
и отрываются
раз десять на день.
В моде
в каждой
так положено,
что нельзя без пуговицы,
а без головы можно.
Чтоб было
оправдание
для стольких запонок,
в крахмалы
туловище
сплошь заляпано.
На голове
прилизанные волоса,
посредине
пробрита
лысая полоса.
Ноги
давит
узкий хром.
В день
обмозолишься
и станешь хром.
На всех мизинцах
аршинные ногти.
Обломаются —
работу не трогайте!
Для сморкания —
пальчики,
для виду —
платочек.
Торчит
из карманчика
кружевной уголочек.
Толку не добьешься,
что ни спроси —
одни «пардоны»,
одни «мерси».
Чтоб не было
ям
на хилых грудях,
ходит,
в петлицу
хризантемы вкрутя,
Изящные улыбки
настолько тонки,
чтоб только
виднелись
золотые коронки.
Косится на косицы —
стрельнуть за кем? —
и пошлость
про ландыш
на слюнявом языке.
А
в очереди
венерической клиники
читает
усердно
«Мощи» Калинникова.
Таким образом
день оттрудись,
разденет фигуру,
не мытую отродясь,
Зевнет
и спит,
излюблен, испит.
От хлама
в комнате
теснен, чем в каюте.
И это называется;
– Живем-с в уюте!
Лозунг:
– В ногах у старья не ползай! —
Готов
ежедневно
твердить раз сто:
изящество —
это стопроцентная польза,
удобство одежд
и жилья простор.