Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 1)

Сильна Россия чудесами
и не устала их плести:
здесь выбирают овцы сами
себе волков себя пасти.

А раньше больше было фальши,
но стала тоньше наша лира,
и если так пойдет и дальше,
весь мир засрет голубка мира.

Моя империя опаслива:
при всей своей державной поступи
она привлечь была бы счастлива
к доносной службе наши простыни.

Не в силах внешние умы
вообразить живьем
ту смесь курорта и тюрьмы,
в которой мы живем.

Благословен печальный труд
российской мысли, что хлопочет,
чтоб оживить цветущий труп,
который этого не хочет.

Чему бы вокруг ни случиться,
тепло победит или лед,
страны этой странной страницы,
мы влипли в ее переплет.

Здесь грянет светопреставление
в раскатах грома и огня,
и жаль, что это представление
уже наступит без меня.

Российская природа не уныла,
но смутною тоской озарена,
и где ни окажись моя могила,
пусть веет этим чувством и она.

Под грудой книг и словарей,
грызя премудрости гранит,
вдруг забываешь, что еврей;
но в дверь действительность звонит.

Никто, на зависть прочим нациям,
берущим силой и железом,
не склонен к тонким операциям,
как те, кто тщательно обрезан.

Люблю листки календарей,
где знаменитых жизней даты:
то здесь, то там живал еврей,
случайно выживший когда-то.

Отца родного не жалея,
когда дошло до словопрения,
в любом вопросе два еврея
имеют три несхожих мнения.

Я сын того таинственного племени,
не знавшего к себе любовь и жалость,
которое горело в каждом пламени
и сызнова из пепла возрождалось.

Мы всюду на чужбине, и когда
какая ни случится непогода,
удвоена еврейская беда
бедою приютившего народа.

Живым дыханьем фразу грей,
а не гони в тираж халтуру;
сегодня только тот еврей,
кто теплит русскую культуру.

Везде одинаков Господень посев,
и врут нам о разнице наций;
все люди — евреи, и просто не все
нашли пока смелость признаться.

У времени густой вокзальный запах,
а в будущем объявятся следы:
история, таясь на мягких лапах,
народ мой уводила от беды.

Кто умер, кто замкнулся, кто уехал;
брожу один по лесу без деревьев,
и мне не отвечает даже эхо —
наверно, тоже было из евреев.

В домах родильных вылезают
все одинаково на свет,
но те, кого не обрезают,
поступят в университет.

Сегодняшний день лишь со временем
откроет свой смысл и цену;
Москва истекает евреями
через отверстую Вену.

Стало скучно в нашем крае,
не с кем лясы поточить,
все уехали в Израиль
ностальгией сплин лечить.

Мне климат привычен советский,
к тому же — большая семья,
не нужен мне берег Суэцкий —
в неволе размножился я.

В котлах любого созидания
снискав себе не честь, но место,
евреи, дрожжи мироздания,
уместны только в массе теста.

Из двух несхожих половин
мой дух слагается двояко:
в одной — лукавствует раввин,
в другой — витийствует гуляка.

В эпоху, когда ценность информаци
окрасила эпоху, как чернила,
повысились и акции той нации,
которая всегда ее ценила.

Летит еврей, несясь над бездной,
от жизни трудной к жизни тяжкой,
и личный занавес железный
везет под импортной рубашкой.

В природе русской флер печали
висит меж кущами ветвей;
о ней не раз еще ночами
вздохнет уехавший еврей.

Над нами смерть витает, полыхая
разливом крови, льющейся вослед,
но слабнет, утолясь, и тетя Хая
опять готовит рыбу на обед.

Фортуна с евреем крута,
поскольку в еврея вместилась
и русской души широта,
и задницы русской терпимость.

Растит и мудрецов и палачей,
не менее различен, чем разбросан,
народ ростовщиков и скрипачей,
закуренная Богом папироса.

Сомненья мне душу изранили
и печень до почек проели:
как славно жилось бы в Израиле,
когда б не жара и евреи.

За долгие столетия, что длится
кромешная резня в земном раю,
мы славно научились веселиться
у рва на шевелящемся краю.

Век за веком роскошными бреднями
обставляли погибель еврея;
а века были так себе, средние,
дальше стало гораздо новее.

По спирту родственность имея,
коньяк не красит вкус портвейну,
еврей-дурак не стал умнее
от соплеменности Эйнштейну.

Те овраги, траншеи и рвы,
где чужие лежат, не родня, —
вот единственно прочные швы,
что с еврейством связали меня.

При всей нехватке козырей
в моем пред Господом ответе,
весом один: я был еврей
в такое время на планете.

Сородич мой клопов собой кормил
и рвань перелицовывал, дрожа,
и образ мироздания кроил,
и хаживал на Бога без ножа.

Русский климат в русском поле
для жидов, видать, с руки:
сколько мы их ни пололи,
все цветут — как васильки.

Поистине загадочна природа,
из тайны шиты все ее покровы;
откуда скорбь еврейского народа
во взгляде у соседкиной коровы?

За года, что ничуть я не числю утратой,
за кромешного рабства глухие года
столько русской земли накопал я лопатой,
что частицу души в ней зарыл навсегда.

Чтоб созрели дух и голова,
я бы принял в качестве закона:
каждому еврею — года два
глину помесить у фараона.

Приснилась мне роскошная тенденция,
которую мне старость нахимичила:
еврейская духовная потенция
физическую — тоже увеличила.

Пусть время, как поезд с обрыва,
летит к неминуемым бедам,
но вечером счастлива Рива,
что Сема доволен обедом.

В эпохи любых философий
солонка стоит на клеенке,
и женится Лева на Софе,
и Софа стирает пеленки.