Борис Пастернак - Лирика 30-х годов

Помыкает Паскевич,
Клевещет опальный Ермолов…
Что ж осталось ему?
Честолюбие, холод и злость.
От чиновных старух,
От язвительных светских уколов
Он в кибитке катит,
Опершись подбородком на трость.
На груди его орден.
Но, почестями опечален,
В спину ткнув ямщика,
Подбородок он прячет в фуляр.
Полно в прятки играть.
Чацкий он или только Молчалин —
Сей воитель в очках,
Прожектер,
Литератор,
Фигляр?

Прокляв английский клоб,
Нарядился в халат Чаадаев,
В сумасшедший колпак
И в моленной сидит, в бороде.
Дождик выровнял холмики
На островке Голодае,
Спят в земле декабристы,
И их отпевает… Фаддей!

От мечты о равенстве,
От фраз о свободе натуры
Узник главного штаба,
Российским послом состоя,
Он катит к азиатам
Взимать с Тегерана куруры,
Туркменчайским трактатом
Вколачивать ум в персиян.

Лишь упрятанный в ящик,
Всю горечь земную изведав,
Он вернется в Тифлис.
И, коня осадивший в грязи,
Некто спросит с коня:
— Что везете, друзья?
— Грибоеда.
Грибоеда везем! —
Пробормочет лениво грузин.

Кто же в ящике этом?
Ужели сей желчный скиталец?
Это тело смердит,
И торчит, указуя во тьму,
На нелепой дуэли
Нелепо простреленный палец
Длани, коей писалась
Комедия
«Горе уму».

И покуда всклокоченный
В сальной на вороте ризе
Поп армянский кадит
Над разбитой его головой —
Большеглазая девочка
Ждет его в дальнем Тебризе,
Тяжко носит дитя
И не знает,
Что стала вдовой.

Выдь на зорьке
И ступай на север
По болотам,
Камушкам
И мхам.
Распустив хвоста колючий веер,
На сосне красуется глухарь.

Тонкий дух весенней благодати,
Свет звезды —
Как первая слеза…
И глухарь,
Кудесник бородатый,
Закрывает желтые глаза.

Из дремотных облаков исторгла
Яркий блеск холодная заря,
И звенит,
Чумная от восторга,
Заревая песня глухаря.

Счастлив тем,
Что чувствует и дышит,
Красотой восхода упоен, —
Ничего
Не видит и не слышит,
Ничего
Не замечает он.
Он поет листву купав болотных,
Паутинку,
Белку
И зарю,
И в упор подкравшийся охотник
Из берданки,
Из берданки бьет по глухарю.

Может, также
В счастья день желанный,
В час, когда я буду петь, горя,
И в меня
Ударит смерть нежданно,
Как его дробинка —
В глухаря.

Я рожден для того, чтобы старый поэт
Обо мне говорил золотыми стихами,
Чтобы Дафнис и Хлоя в четырнадцать лет
Надо мною впервые смешали дыханье,
Чтоб невеста, лицо погружая в меня,
Скрыла нежный румянец в минуту помолвки.
Я рожден, чтоб в сиянии майского дня
Трепетать в золотистых кудрях комсомолки.
Одинаково вхож во дворец и в избу,
Я зарей позолочен и выкупан в росах…
Если смерть проезжает в стандартном гробу,
Торопливая, на неуклюжих колесах,
То друзья и на гроб возлагают венок, —
Чтоб и в тленье мои лепестки трепетали.
Тот, кто умер, в могиле не так одинок
И несчастен, покуда там пахнет цветами.
Украшая постельку, где плачет дитя,
И могильной ограды высокие жерди,
Я рожден утешать вас, равно золотя
И восторги любви и терзания смерти.

Когда я уйду,
Я оставлю мой голос
На черном кружке.
Заведи патефон,
И вот
Под иголочкой,
Тонкой, как волос.
От гибкой пластинки
Отделится он.

Немножко глухой
И немножко картавый,
Мой голос
Тебе прочитает стихи,
Окликнет по имени,
Спросит:
«Устала?»
Наскажет
Немало смешной чепухи.

И сколько бы ни было
Злого,
Дурного,
Печалей,
Обид, —
Ты забудешь о них.
Тебе померещится,
Будто бы снова
Мы ходим в кино,
Разбиваем цветник.

Лицо твое
Тронет волненья румянец.
Забывшись,
Ты тихо шепнешь:
«Покажись!..»
Пластинка хрипнет
И окончит свой танец.
Короткий,
Такой же недолгий,
Как жизнь.

Улетают птицы за море,
Миновало время жатв,
На холодном
Сером мраморе
Листья желтые лежат.

Солнце спряталось за ситцевой
Занавескою небес,
Черно-бурою лисицею
Под горой улегся лес.

По воздушной
Тонкой лесенке
Опустился
И повис

Над окном
Ненастья вестник —
Паучок-парашютист.

В эту ночь
По кровлям тесаным,
В трубах песни заводя,
Заскребутся духи осени,
Стукнут пальчики дождя.

В сад,
Покрытый ржавой влагою,
Завтра утром выйдешь ты
И увидишь
За ночь
Наголо
Облетевшие цветы.

На листве рябин продрогнувших
Заблестит холодный пот.
Дождик,
Серый,
Как воробышек,
Их по ягодке склюет.

Ты гладишь мне волосы легкой рукой
И брови свои опускаешь в смущенье.
А ночь караулит короткий покой,
И трудно расстаться нам с ночью такой…
Поют петухи в отдаленье.

Лукавая бродит по крышам луна,
Кричит за рекой одинокая птица,
Береза шумит под окном. А у нас —
Минута молчанья, и может она
На целую вечность продлиться.

Вот так бы сидеть от зари до зари,
Чтоб ветви шумели, чтоб ты не скучала.
Но гасит рассвет у ворот фонари,
И утро встает у речного причала.

Здесь, может быть, Лувен
Разыскивал корень женьшеня,
Петляя по тропам,
Знакомым ему одному,
Пока не нагрянет
Последней надежды крушенье,
Леса не споют
Лебединую песню ему.
Здесь только изюбры,
Как древние рыцари, бились,
Тайгу оглашая
Могучей призывной трубой.
Дрожали отроги,
Испуганно кедры теснились,
Взирая на тот
Не впервые увиденный бой;

Здесь лось пробегал,
Унося по лесистому склону,
Как дар драгоценный,
Ветвистое бремя рогов,
И ветер кидался
За быстрым сохатым в погоню,
И выстрел гремел
У далеких речных берегов.

Но Лувен исчез.
Он не бродит в хребтах Дадяньшаня.
На тропах безвестных
Давно не осталось следа.
Лежит перед нами
Дорога большая-большая,
По которой в тайгу
Молодые войдут города.

Им вослед прогремит
Неизменная в подвигах слава.
И воспрянет природа,
Преображенная в сад.
Это наш Комсомольск,
Это наша Советская Гавань
Над тайгой заповедной
Поднимут свои голоса.

Мы увидим тогда:
Выйдут жители в парк
   при заводе.
Им задумчивый тополь
Напомнит забытую быль,
И появится Лувен.
Комсомольцы в седом садоводе
Не узнают бродягу —
Искателя новой судьбы.