Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Сколько света, сколько гроз и радуг,
Сколько глаз, куда ни погляди!
Вечный праздник, вечный беспорядок,
Вечность позади и впереди.

Бодрствуют в ночи обсерваторий
Телескопы, звездный блеск дробя.
Вот он, мир, во всем его просторе.
В нем найдется место для тебя.

В нем найдется путь, призванье, служба
Для солдата, павшего в бою.
Как всмотреться пристальней и глубже,
Как найти мне молодость твою?

Милый, милый, я не знаю, где ты,
Спишь иль снишься, но проснешься ведь?
В полное беспамятство одетый,
Где же ты? Услышь меня, ответь.

Но сквозь годы старости, сквозь толщу
Слепоты, мерцая и сквозя,
Вся природа, как рабыня, молча
Смотрит в мои старые глаза.

Гнуло меня время и ломало.
Но, чтобы я мог тебя забыть,
Жизни мало, да и смерти мало.
Вечности не хватит, может быть.

Это было в начале века,
Меж Парижем и Барселоной —
Ранний час, короткая веха,
Неизвестный пункт населенный.

Зашагал он прямо с вокзала
Мимо старых церквей и башен,
Словно Время так приказало:
«Будь беспечен и бесшабашен,

Никуда не спеши. Всё будет,
Если ты по-прежнему зорок.
А меня с тобою рассудит
Кто угодно лет через сорок!»

Ненароком голову вскинув,
Он увидел на шумном рынке
Двух оборванных арлекинов,
Кувыркавшихся по старинке.

Старший был мускулист, громоздок,
Отличался хваткой бульдожьей.
Младший выглядел как подросток,
Красотой не блистал он тоже.

Но они работали храбро,
Детвору смешили на диво.
Подошел к ним художник Пабло
И промолвил весьма учтиво:

«Добрый день, господа артисты!
Может быть, такое свиданье
Нам подстроил и впрямь Нечистый
В голубом раю мирозданья!

Вам бы раньше на свет родиться,
Не житье сейчас арлекинам.
Впрочем, ради славных традиций
По стаканчику опрокинем?..»

Вот расселись трое в харчевне,
Херес цедят, сигары курят,
Об актерской доле печальной,
О политике балагурят.

А кругом веселье и гибель,
Дым очажный в тесных жилищах,
В сотнях обликов, кто бы ни был,
Голубиная кротость нищих.

Это жизнь во всем неохватном,
Бестолковом ее прибое,
Надо смело вместить на ватман
Грязных брызгов лицо рябое.

Надо сделать лицо любое
Ломким мелом иль хрупким углем,
Чтоб оно, насквозь голубое,
Запылало сумраком смуглым.

Тут подсела к столу девчонка.
У нее глаза маслянисты,
Под гребенку стрижена челка,
На ключицах бренчат мониста.

Говорит нахалка без грусти:
«Кавалеры, привет и здрасьте!
Отвечайте, только не трусьте,
Подхожу ли я вам по страсти?»

Отвечает художник глухо:
«Не подходишь, не по карману.
Мы бедны — ты знатная шлюха,
Слишком тратишься на румяна.

Да и с виду весьма шикарна.
Топай, миленькая, отсюда!»
Но кричит она: «На пол шваркну
Вашу выпивку и посуду!

Чтобы вам не пилось, не елось,
Не жилось на свете, бандюги!»
— «Ишь какая! Хвалю за смелость, —
Знать, недаром росла на юге.

Жаль, что морда от слез распухла,
Не разжалобишь так мужчину.
Успокойся, чертова кукла.
Озорство тебе не по чину,

А истерика не по рангу.
Не срами ты публичных сборищ».
Вторглось Время в их перебранку:
«Что ты с бедной девчонкой споришь?

Спорь со мной, девятьсот четвертым.
Не последним лихим и лютым,
С самим господом, с самим чертом
Иль с любым другим абсолютом.

А не то молчи, если хитрый,
И боишься моей острастки,
И черны для твоей палитры
Моего ликованья краски.

Береги и запри их в ящик,
Чтоб не вышли из-под контроля
И в жилищах, прочно стоящих,
Потолков бы не пропороли,

Не сломали поющих скрипок,
Не будили бурь в океане…
Погляди, как стан ее гибок!
Не найдешь другой окаянней.

Береги ее, подари ей
За три су колечко из меди,
Назови ее хоть Марией
В самой вечной из всех комедий!

Я лечу над тобой, сгорая
Жарко пышущими крылами.
Вот он весь, от края до края,
Мой закат, превратился в пламя.

Моя ночь над землей Европы
Дожидается третьей стражи,
Сумасшествия высшей пробы,
Мертвых петель в крутом вираже.

Я лечу над тобой, художник.
Как шумят мои крылья — слышишь?
В день тревожнейший из тревожных
Ты мой шум на холсте напишешь.

Ты узнаешь в хохоте шторма,
В кораблекрушеньях и в битвах,
Как трехмерная рухнет форма
Для сердец, на куски разбитых!

Нет пощады и нет покоя
Тем, кто песню мою услышал.
Понимаешь, время какое,
На какую работу вышел?

Не робей! Нам обоим надо
Видеть дальше всех телескопов.
Будет в Гернике канонада.
Встанут мертвые из окопов.

Встанут рядом ярость и жалость.
Но любое на свете хрупко…
О, как робко к тебе прижалась
Некрасивая та голубка!

Как далек полет голубиный,
Как бесцелен он и бесплотен…
Но раскрыты настежь глубины
Не рожденных тобой полотен.

Не робей, силач коренастый!
Впереди крутая дорога.
Твоей жизни хватит лет на сто,
А бессмертью не надо срока».

Сергей Иваныч выбрался в Париж
К великому посту, в начале марта.
Он знал: в Париж приедешь — угоришь!
Но на горбатых уличках Монмартра

Не замечал ни грешных кабаков,
Ни женских чар, ни прочего соблазна.
Да, да, Сергей Иваныч был таков!
Он действовал в Париже сообразно

Заветной цели, выбранной в Москве.
И вот — делец, удачник, воротила
Первейшей марки — ждал недели две.
И ожиданье гостя превратило

Почти в ищейку. Нюх был обострен
До крайности. Сплошная трепка нервов!
Особенно когда со всех сторон
Явились орды коллекционеров

И знатоков. Понаторелый люд
Почуял чудака и мецената.
Мерещился им и размен валют,
И любопытство скифа — всё, что надо!

Из уст в уста молва о нем летит:
Начитан. Вездесущ. Актер. Лисица.
Зачем же он скрывает аппетит?
На что он зарится? На что косится?

А гость косится на коньяк сейчас,
И, с обстановкой свыкшись понемногу,
К обеду в черный смокинг облачась,
Шагает он с двадцатым веком в ногу.

…Двадцатый век! Мой календарь! Мой день!
Ночей моих бессонница! Ты утром
Мне биржевой составил бюллетень,
Поставил парус на корвете утлом.

Да, я богач, но не капиталист.
Я русский! Понимаешь? Это значит,
Что я не начат. Я заглавный лист
В той книге, что тебя переиначит!

Ни свят, ни грешен, но, как все они,
Слегка помешан и сосредоточен…
Найди меня в гостинице, дохни
Огнем своих чернейших червоточин,—

И я послушаюсь, пойду на риск.
Дай только знак, откуда ветер дует,
Какой сегодня Игрек или Икс
Диктует моду и над чем колдует…

Дай адрес, где живет избранник твой,
Какой глупец его рекомендует?
…И — кверху, по железной винтовой!
Восьмой этаж. Из щелей ветер дует.

Пред ним чердак. Опорные столбы
Едва мерцают в сумеречной зыби.
Стена, как лошадь, встала на дыбы,
Как мученица, вздернута на дыбе.

По всем углам навален жалкий хлам,
Листы железа и листы фанеры,
Холсты, подрамники, щиты реклам,
Разбитые гитары, торс Венеры…

И, утверждая истину и мощь
Проделанной дороги, встал у входа
Пикассо! Он встревожен, дерзок, тощ —
Земляк, наследник, правнук Дон-Кихота.

…Но что же это? Баба? Бойня? Вихрь?
Бог или бык? Или кубы и ромбы?
Обломки скал? Куски зеркал кривых?
В накрапах охры взрыв бандитской бомбы?

Чья здесь идет трагедия? А вдруг
Скрывается пророчество за этим
Твореньем сумасшедших глаз и рук?..
А вдруг вглядимся, сами же заметим

Свое вращенье вкруг земной оси?..
Сергей Иваныч в странном колебанье.
Он сам однажды — господи спаси! —
Себя узрел в провинциальной бане

Не в зеркале, а на полке́, сквозь пар,
Расползся он, как блинная опара,
Под дружный хохот банщиков и бар
Он плавал! Невесомый! В хлопьях пара…

Сергей Иваныч подавляет стон.
Уменьшен космос. Идеал развенчан.
Так мальчуган трясется за кустом
При взгляде на купающихся женщин.

Так инквизитор, может быть, глядел
Сквозь пламя на горящую колдунью.
Глядел! Рыдал! И это был предел…
И, предаваясь горькому раздумью

О всем, чему он верил до сих пор,
Молчит знаток в тоске полудремотной:
«Нет, Пабло! С вами невозможен спор.
Тем более что это очень модно…»

…В гостинице он не заснет всю ночь.
Вода бежит по трубам, лифт стрекочет.
Светает. Одеяло скинув прочь,
Как вздрогнет постоялец и как вскочит,

Как босиком он дернет трепака,
Как захохочет, фыркая под душем,
И, выпив стопку и сомлев слегка,
Как удивит гарсона благодушьем!

И ровно в девять тридцать в мастерской,
Корректен, свежевыбрит, недоверчив,
Прищурился, острит, — такой-сякой! —
Сарказмом восхищение подперчив:

«Вот это вещь. И это вещь. А то,
Простите, Пабло, так себе. А впрочем,
Наш вкус замоскворецкий — решето,
Мы вашего таланта не порочим».

В последний раз платком пенсне протер
И, подбоченясь, отступив полшага,
Пропел, рыдая, фразу, — вот актер! —
И эта фраза выгнулась, как шпага:

«Возьму я ровным счетом пятьдесят.
Мы нашу сделку финь-шампанем вспрыснем!»
Холсты на стенах всё еще висят
В молчанье равнодушно-бескорыстном.

Картинам предстоит еще ночлег
С художником на чердаке родимом.
Но дело сделано. Подписан чек.
И вот художник за табачным дымом

Всмотрелся покупателю в глаза:
«Я удивлен поступком вашим смелым,
Вы первый проголосовали ЗА».
Пикассо был едва намечен мелом

На штукатурке каменной стены.
А рядом с ним намечен покупатель.
И оба смещены и сметены
Соседством грозных контуров и пятен!

…Лети сквозь ночь, экспресс тринадцать-бис,
Дым, отрывайся напрочь и клубись,
Спать не давай, колесный лязг и скрежет,
Пока в вагонных окнах день не брезжит.

Ты слышишь, пассажир, как там внизу
Сталь голосит, вопит изделье Круппа,
Как там вверху отсрочили грозу
И молнию затаптывают грубо.

Прочти к утру «Берлинер тагеблатт»,
Припрячь бумажник, делай, что велят,
Лихой делец, сокровище везущий,
Тебя хранит от краха вездесущий.

Какой там шут в Сараеве убит,
Австрийский этот — как его? — эрцгерцог…
Летит экспресс, во все рога трубит.
Стальной цепочкой схваченная дверца

Подрагивает. Злые тормоза
Посапывают. Между тем гроза
Всё ощутимей, ближе и тревожней…
Чиновник не замедлит на таможне

Наляпать ярлыки на багаже
И, взяв под козырек, проводит чинно
В купе его степенство. Вот уже
На родине удачливый купчина.

Летят навстречу рвы, и рвы, и рвы,
Рвы и овраги, рвы и буераки.
Последние прогалы синевы
Погашены. Гроза царит во мраке.

И молния, покинув мирный кров,
Седлает вороного, ногу в стремя,
И мчит в карьер на грани двух миров,
И надвое раскалывает время.

И вот они в Москве — все пятьдесят,
Все в переулке Знаменском висят.
Хозяин Щукин, сам Сергей Иваныч,
На семь замков их запирает на ночь.

Но снится им в провалах темноты
Та молния, та самая, всё та же.
…Пройдет полвека — встретятся холсты
С ее прямым потомством в Эрмитаже.

Я точных дат не привожу —
Не хронику пишу,
Но к боевому рубежу
Равнение держу.

Старик проснулся в ранний час,
Когда седой рассвет
Окрасил, сумрачно лучась,
Природу в алый цвет.

Он вспомнил юные года,
Покой и непокой,
Событья, лица, города
И стены мастерской.

Он видел множество существ,
Чудовищ и божеств.
Чтобы напор их не исчез,
Потребуется жест

Его горячих, сильных рук
И зренье зорких глаз,
Палитра, и гончарный круг,
И стеклорез-алмаз.

Художник солнца ждал — и вдруг
Плеть молнии взвилась!

Такая в мирозданье мгла
И время таково,
Что только молния могла
Обрадовать его.

Она раскалывала скалы,
На высях гор плясала
И как попало высекала
Огниво о кресало.

И в блеске утренней грозы
Всё обретало мощь.
Во мглу, в долинные низы
Веселый хлынул дождь.

Смешались кобальт и краплак,
Ультрамарин и хром,
И, как от взмаха львиных лап,
Раскатывался гром.

На всем лежал тревожный след
Работы старика,
Его восьмидесяти лет
Кувалда и кирка.

Увидел яростный старик
В окалинах грозы
Весь евразийский материк,
От Эбро до Янцзы.

Увидел, восхищенья полн,
Пленен голубизной,
За плеском средиземных волн
Весь африканский зной.

Увидел вылезший из рам
Земной киноэкран.
Услышал слитный тарарам
Всех языков и стран.

А там, как белый автоген,
Сверкал во весь накал
Свет от бесчисленных легенд,
Бесчисленных зеркал.

Там в душных джунглях бил тамтам,
Там был сезон погонь,
За чернокожим по пятам
Расистский полз огонь.

Фашистский целился капрал
В синь голубиных крыл,
Руками грязными их брал,
По матери их крыл.

Бесчестил девушек любых
Под стук тупых литавр
Свирепый человекобык,
Голодный минотавр.

И это был двадцатый век!
Но не закрыл глаза,
Увидел старый человек,
Что в мире есть гроза.

Ей не было все эти годы
Ни отпуска, ни льготы.
Она стерпела все тяготы
Солдатской непогоды.

Ее сферическое тело
К художнику влетело.

Живая Молния, как встарь,
Сказала старику:
«Восстань. Нацелься. Бей. Ударь.
Зажги. Будь начеку».

И, белым турманом влетя
На белый грунт холста,
Резвилась Молния-дитя,
Смеялась неспроста.

И он любимицу позвал,
К груди ее прижал
И на холсте нарисовал
Для добрых парижан.

Был голубок изображен,
Рассветом озарен,
И на косынках юных жен,
И на шелках знамен.

То был привычный для руки
Короткий, легкий взмах.
Он облетал материки,
Он жил во всех домах.

Нет, здесь не может быть конца.
Необгонима скорость света.
Вся световая эстафета
В руках художника-гонца.

Он должен, должен, должен брать
Барьеры, пропасти, преграды,
И никакой не ждать награды,
И никогда не умирать.

Здесь на подрамниках еще
Так много непросохших пятен.
Незавершен и непонятен
Весь мир, увиденный общо.

От оголенных проводов
Бьет, как бывало, сила тока.
Здесь нет конца и нет итога.
Художник в дальний путь готов.