Эдуард Асадов - Судьбы и сердца

За кровь, за тягчайшие преступления
Во многих странах с древнейших пор
Осужденным выносится приговор:
«Пожизненно. Вечное заключение!»

Рассудком многие соглашаются;
— Конечно, убийца — не человек! —
А сердцем все-таки ужасаются:
— Ведь жуткое дело: тюрьма — навек!

Проснулся и видишь: черно и четко
На фоне неба без чувств и слов
Неколебимо стоит решетка —
И так до последних твоих часов!

Все верно. Но где наши все сомненья,
Когда вдруг нарядную детвору
Ведем мы в ближайшее воскресенье
В зверинец на шумное развлеченье,
Плотно заправившись поутру?!

Как славно веселой шагать походкой,
Дорожки знакомы, не в первый раз!
А слева и справа — одни решетки,
Дорожки опять и опять решетки
И сотни безмолвных зверячьих глаз…

И, если лукавство отбросить прочь,
Нетрудно сказать, расставляя точки:
Что клетки — такие же одиночки,
Вот именно — камеры-одиночки,
Где мучатся звери и день и ночь.

А нам зачастую и невдомек,
Что вот оно — «вечное заключение».
Причем без малейшего преступления,
Откуда дорога лишь под «бугорок».

Нет, люди! Чтоб мир был не так суров
И стали сердечней у нас наследники,
Да здравствуют добрые заповедники,
Без всяких решеток и без замков!

А душам, где холод не так и редок,
Пускай же приснятся во сне не раз
Десятки безмолвных зверячьих глаз,
Глядящих с укором сквозь прутья клеток.

Из гнезда при сильном ветре
Птенчик выпал как-то раз.
И увидел в полуметре
Желтый блеск кошачьих глаз.

Птенчик дрогнул, заметался,
Гибель так недалека,
Кот сурово изгибался,
Примеряясь для прыжка.

Вдруг спасительница мама,
Что-то пискнув на лету,
Опустила вниз и прямо
Смело ринулась к коту.

Грозно перья распушила
И в один присест потом
(Показалось то иль было?)
Злого вора проглотила
Вместе с шерстью и хвостом!

Впрочем, как тут усомниться?!
Даже тигров побеждать,
Я уверен, может птица,
Если птица эта — мать!

Учебно-егерский пункт в Мытищах,
В еловой роще, не виден глазу.
И все же долго его не ищут.
Едва лишь спросишь — покажут сразу.

Еще бы! Ведь там не тихие пташки,
Тут место веселое, даже слишком.
Здесь травят собак на косматого мишку
И на лису — глазастого Яшку.

Их кормят и держат отнюдь не зря,
На них тренируют охотничьих псов,
Они, как здесь острят егеря,
«Учебные шкуры» для их зубов!

Ночь для Яшки всего дороже:
В сарае тихо, покой и жизнь…
Он может вздремнуть, подкрепиться может,
Он знает, что ночью не потревожат,
А солнце встанет — тогда держись!

Егерь лапищей Яшку сгребет
И вынесет на заре из сарая,
Туда, где толпа возбужденно ждет
И рвутся собаки, визжа и лая.

Брошенный в нору, Яшка сжимается,
Слыша, как рядом, у двух ракит,
Лайки, рыча, на медведя кидаются,
А он, сопя, от них отбивается
И только цепью своей гремит.

И все же, все же ему, косолапому,
Полегче. Ведь — силища… Отмахнется…
Яшка в глину уперся лапами
И весь подобрался: сейчас начнется.

И впрямь: уж галдят, окружая нору,
Мужчины и дамы в плащах и шляпах,
Дети при мамах, дети при папах,
А с ними, лисий учуя запах,
Фоксы и таксы — рычащей сворой.

Лихие «охотники» и «охотницы»,
Ружья-то в руках не державшие даже,
О песьем дипломе сейчас заботятся,
Орут и азартно зонтами машут.

Интеллигентные вроде люди?
Ну где же облик ваш человечий?
— Поставят «четверку», — слышатся речи, —
Если пес лису покалечит.
— А если задушит, «пятерка» будет!

Двадцать собак и хозяев двадцать
Рвутся в азарте и дышат тяжко.
И все они, все они — двадцать и двадцать —
На одного небольшого Яшку!

Собаки? Собаки не виноваты!
Здесь люди… А впрочем, какие люди?!
И Яшка стоит, как стоят солдаты,
Он знает, пощады не жди. Не будет!

Одна за другой вползают собаки,
Одна за другой, одна за другой…
И Яшка катается с ними в драке,
Израненный, вновь встречает атаки
И бьется отчаянно, как герой!

А сверху, через стеклянную крышу, —
Десятки пылающих лиц и глаз,
Как в Древнем Риме, страстями дышат:
— Грызи, Меркурий! Смелее! Фас!

Ну, кажется, все… Доконали вроде!..
И тут звенящий мальчиший крик:
— Не смейте! Хватит! Назад, уроды! —
И хохот: — Видать, сробел ученик!

Егерь Яшкину шею потрогал,
Смыл кровь… — Вроде дышит еще… молодец!
Предшественник твой протянул немного.
Ты дольше послужишь. Живуч, стервец!

День помутневший в овраг сползает,
Небо зажглось светляками ночными,
Они надо всеми равно сияют,
Над добрыми душами и над злыми…

Лишь, может, чуть ласковей смотрят туда,
Где в старом сарае, при егерском доме,
Маленький Яшка спит на соломе,
Весь в шрамах от носа и до хвоста.

Ночь для Яшки всего дороже:
Он может двигаться, есть, дремать,
Он знает, что ночью не потревожат,
А утро придет, не прийти не может,
Но лучше про утро не вспоминать!

Все будет снова — и лай и топот,
И деться некуда — стой! Дерись!
Пока однажды под свист и гогот
Не оборвется Яшкина жизнь.

Сейчас он дремлет, глуша тоску…
Он — зверь. А звери не просят пощады…
Я знаю: браниться нельзя, не надо,
Но тут, хоть режьте меня, не могу!

И тем, кто забыл гуманность людей,
Кричу я, исполненный острой горечи:
— Довольно калечить души детей!
Не смейте мучить животных, сволочи!

Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину
— Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину.

Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пестрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.

Собака не взвыла ни разу,
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.

Старик у вокзального входа
Сказал: — Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы…
А то ведь простая дворняга!

Огонь над трубой заметался,
Взревел паровоз что есть мочи,
На месте, как бык, потоптался
И ринулся в непогодь ночи.

В вагонах, забыв передряги,
Курили, смеялись, дремали…
Тут, видно, о рыжей дворняге
Не думали, не вспоминали,

Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит, задыхаясь!

Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!

Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела…

Труп волны снесли под коряги…
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце — чистейшей породы!

Когда мне имя твое назвали,
Я даже подумал, что это шутка.
Но вскоре мы все уже в классе знали,
Что имя твое и впрямь — Незабудка.

Войдя в наш бурный, грохочущий класс,
Ты даже застыла в дверях удивленно —
Такой я тебя и увидел в тот раз,
Светлою, тоненькой и смущенной.

Была ль ты красивою? Я не знаю.
Глаза — голубых цветов голубей…
Теперь я, кажется, понимаю
Причину фантазии мамы твоей!

О, время — далекий розовый дым!
Когда ты мечтаешь, дерзишь, смеешься!
И что там по жилам течет твоим —
Детство ли, юность? Не разберешься!

Ну много ль, пятнадцать-шестнадцать лет?
Прилично и все же ужасно мало:
У сердца уже комсомольский билет,
А сердце взрослым еще не стало!

И нету бури еще в крови,
А есть только жест напускной небрежности.
И это не строки о первой любви.
А это строки о первой нежности,

Мне вспоминаются снова и снова
Записки — голуби первых тревог.
Сначала в них нет ничего «такого»,
Просто рисунок, просто смешок.

На физике шарик летит от окошка,
В записке — согнувшийся от тоски
Какой-то уродец на тонких ножках.
И подпись: «Вот это ты у доски!»

Потом другие, коротких короче,
Но глубже глубоких. И я не шучу!
К примеру, такая: «Конфету хочешь?»
«Спасибо. Не маленький. Не хочу!»

А вот и «те самые»… Рано иль поздно,
Но радость должна же плеснуть через край!
«Ты хочешь дружить? Но подумай серьезно!»
«Сто раз уже думал. Хочу. Давай!»

Ах, как все вдруг вспыхнуло, засверкало!
Ты так хороша с прямотою своей!
Ведь если бы ты мне не написала.
То я б не отважился, хоть убей!

Мальчишки намного девчат озорнее,
Так почему ж они тут робки?
Девчонки, наверно, чуть-чуть взрослее
И, может быть, капельку посмелее,
Чем мы — герои и смельчаки!

И все же, наверно, гордился по праву я,
Ведь лишь для меня, для меня зажжены
Твои, по-польски чуть-чуть лукавые
Глаза редчайшей голубизны!

Был вечер. Большой новогодний вечер.
В толпе не пройти! Никого не найти!
Музыка, хохот, взрывы картечи,
Серпантина и конфетти!

И мы кружились, как опьяненные,
Всех жарче, всех радостней, всех быстрей!
Глаза твои были почти зеленые —
От елки, от смеха ли, от огней?

Когда же, оттертые в угол зала,
На миг мы остались с тобой вдвоем,
Ты вдруг, посмотрев озорно, сказала;
— Давай удерем?
— Давай удерем!

На улице ветер, буран, темно…
Гремит позади новогодний вечер…
И пусть мы знакомы с тобой давно,
Вот она, первая наша встреча!

От вальса морозные стекла гудели,
Били снежинки в щеки и лоб,
А мы закружились под свист метели
И с хохотом бухнулись вдруг в сугроб.

Потом мы дурачились. А потом
Ты подошла ко мне, замолчала
И вдруг, зажмурясь, поцеловала!
Как будто на миг обожгла огнем!

Метель пораженно остановилась.
Смущенной волной залилась душа.
Школьное здание закружилось
И встало на место, едва дыша.

Ни в чем мы друг другу не признавались,
Да мы бы и слов-то таких не нашли.
Мы просто стояли и целовались,
Как умели и как могли!..

Химичка прошла! Хорошо, не видала!
Не то бы, сощурившись сквозь очки.
Она б раздельно и сухо сказала:
— Давайте немедленно дневники!

Она скрывается в дальней улице,
И ей даже мысль не придет о том,
Что два старшеклассника за углом
Стрят и крамольно вовсю целуются…

А так все и было: твоя рука,
Фигурка, во тьме различимая еле,
И два голубых-голубых огонька
В клубящейся, белой стене метели…

Что нас поссорило? И почему?
Какая глупая ерунда?
Сейчас я и сам уже не пойму.
Но это сейчас не пойму. А тогда?..

Тогда мне были почти ненавистны
Сомнения старших, страданья от бед,
Молодость в чувствах бескомпромиссна!
«За» или «против» — среднего нет!

И для меня тоже среднего не было!
Обида горела, терзала, жгла:
Куда-то на вечер с ребятами бегала,
Меня же, видишь ли, не нашла!

Простить? Никогда! Я не пал так низко!
И я тебе это сейчас докажу!
И вот на уроке летит записка:
«Запомни! Больше я не дружу!»

И все. И уже ни шагу навстречу!
Бессмысленны всякие оправданья.
Тогда была наша первая встреча,
И вот наше первое расставанье…

Дворец переполнен. Куда б провалиться?
Да я же и рта не сумею разжать!
И как только мог я, несчастный, решиться
В спектакле заглавную роль играть?!

Смотрю на ребят, чтоб набраться мужества.
Увы, ненамного-то легче им:
Физиономии, полные ужаса,
Да пот, проступающий через грим…

Но мы играли. И как играли!
И вдруг, на радость иль на беду,
В антракте сквозь щелку — в гудящем зале
Увидел тебя я в шестом ряду.

Холодными стали на миг ладони,
И я словно как-то теряться стал.
Но тут вдруг обиду свою припомнил —
И обозлился… и заиграл!

Конечно, хвалиться не очень пристало,
Играл я не то чтобы там ничего,
Не так, как Мочалов, не так, как Качалов,
Но, думаю, что-нибудь вроде того…

Пускай это шутка. А все же, а все же
Такой был в спектакле у нас накал,
Что, честное слово же, целый зал
До боли отбил на ладонях кожу!

А после, среди веселого гула,
В густой и радостной толкотне,
Ты пробралась, подошла ко мне:
— Ну, здравствуй! — И руку мне протянула.

И были глаза твои просветленные,
Словно бы горных озер вода;
Чуть голубые и чуть зеленые,
Такие красивые, как никогда!

Как славно, забыв обо всем о прочем,
Смеяться и чувствовать без конца,
Как что-то хорошее, нежное очень
Морозцем покалывает сердца.

Вот так бы идти нам, вот так улыбаться,
Шагать сквозь февральскую звездную тьму
И к ссоре той глупой не возвращаться,
А мы возвратились. Зачем, не пойму?

Я сам точно рану себе бередил,
Как будто размолвки нам было мало.
Я снова о вечере том спросил,
Я сам же спросил. И ты рассказала.

— Я там танцевала всего только раз,
Хотя абсолютно никак не хотела… —
А сердце мое уже снова горело,
Горело, кипело до боли из глаз!

И вот ты сказала, почти с укоризной
— Пустяк ведь. Ты больше не сердишься? Да? —
И мне бы ответить, что все ерунда.
Но юность страдает бескомпромиссно!

И, пряча дрожащие губы от света,
Я в переулке сурово сказал:
— Прости. Мне до этого дела нету.
Я занят. Мне некогда! — И удрал…

Но сердце есть сердце. Пусть время проходит,
Но кто и когда его мог обмануть?
И как там рассудок ни колобродит,
Сердце вернется на главный путь!

Ты здесь. Хоть дотронься рукой! Так близко…
Обида? Ведь это и впрямь смешно!
И вот «примирительная» записка:
«Давай, если хочешь, пойдем в кино?»

Ответ прилетает без промедленья.
Слова будто гвоздики. Вот они:
«Безумно растрогана приглашеньем.
Но очень некогда. Извини!»

Бьет ветер дорожный в лицо и ворот.
Иная судьба. Иные края.
Прощай, мой красивый уральский город,
Детство мое и песня моя!

Снежинки, как в медленном танце, кружатся,
Горит светофора зеленый глаз.
И вот мы идем по знакомой улице
Уже, вероятно, в последний раз…

Сегодня не надо бездумных слов,
Сегодня каждая фраза значительна.
С гранита чугунный товарищ Свердлов
Глядит на нас строго, но одобрительно.

Сегодня хочется нам с тобой
Сказать что-то главное, нужное самое!
Но как-то выходит само собой,
Как будто назло, не про то, не про главное…

А впрочем, зачем нам сейчас слова?!
Ты видишь, как город нам улыбается,
И первая встреча у нас жива,
И все хорошее продолжается…

Ну вот перекресток и твой поворот.
Снежинки печально летят навстречу…
Конечно, хорошее все живет,
И все-таки это последний вечер…

Небо от снега белым-бело…
Кружится в воздухе канитель…
Что это мимо сейчас прошло:
Детство ли? Юность? Или метель?

Помню проулок с тремя фонарями
И фразу: — Прощай же… пора… пойду… —
Припала дрогнувшими губами
И бросилась в снежную темноту.

Потом задержалась вдруг на минутку:
— Прощай же еще раз. Счастливый путь!
Не зря же имя мое — Незабудка.
Смотри, уедешь — не позабудь!

Все помню: в прощальном жесте рука,
Фигурка твоя, различимая еле,
И два голубых-голубых огонька,
Горящих сквозь белую мглу метели…

И разве беда, что пожар крови
Не жег нас средь белой, пушистой снежности?
Ведь это не строки о первой любви,
А строки о первой мальчишьей нежности…

Катится время! Недели, недели…
То снегом, то градом стучат в окно.
Первая встреча… Наши метели…
Когда это было: вчера? Давно?

Тут словно бы настежь раскрыты шторы,
От впечатлений гудит голова:
Новые встречи, друзья и споры,
Вечерняя в пестрых огнях Москва.

Но разве первая нежность сгорает?
Недаром же сердце иглой кольнет,
Коль где-то в метро или в давке трамвая
Вдруг глаз голубой огонек мелькнет…

А что я как память привез оттуда?
Запас сувениров не сверхбольшой:
Пара записок, оставшихся чудом,
Да фото, любительский опыт мой.

Записки… быть может, смешно немножко,
Но мне, будто люди, они близки.
Даже вон та: уродец на ножках
И подпись: «Вот это ты у доски!»

Где ты сейчас? Велики расстоянья,
Три тысячи верст между мной и тобой.
И все же не знал я при расставанье.
Что снова встретимся мы с тобой!

Но так и случилось, сбылись чудеса,
Хоть времени было — всего ничего…
Проездом на сутки. На сутки всего!
А впрочем, и сутки не полчаса!

И вот я иду по местам знакомым:
Улица Ленина, мединститут,
Здравствуй, мой город, я снова дома!
Пускай хоть сутки, а снова тут!

Сегодня я вновь по-мальчишьи нежный!
Все то же, все так же, как той зимой.
И только вместо метели снежной —
Снег тополей да июльский зной.

Трамвай, прозвенев, завернул полукругом,
А вон у подъезда, худа, как лоза,
Твоя закадычнейшая подруга
Стоит, изумленно раскрыв глаза.

— Приехал? — Приехал. — Постой, когда?
Ну рад, конечно? — Само собой.
— Вот это встреча! А ты куда?
А впрочем, знаю… И я с тобой!

Пойми, дружище, по-человечьи;
Ну как этот миг без меня пройдет?
Такая встреча, такая встреча!
Да тут рассказов на целый год!

Постой-ка, постой-ка, а как это было?
Что-то мурлыча перед окном,
Ты мыла не стекла, а солнце мыла,
В ситцевом платье и босиком.

А я, прикрывая смущенье шуткой,
С порога басом проговорил:
— Здравствуй, садовая Незабудка!
Вот видишь, приехал, не позабыл!

Ты обернулась… на миг застыла,
Радостной синью плеснув из глаз,
Застенчиво ворот рукой прикрыла
И кинулась в дверь: — Я сейчас, сейчас!

И вот, нарядная, чуть загорелая,
Стоишь ты, смешинки тая в глазах,
В цветистой юбочке, кофте белой
И белых туфельках на каблучках… —

— Ты знаешь, — сказала, — когда-то в школе…
Ах, нет… даже, видишь, слова растерял…
Такой повзрослевшей, красивой, что ли,
Тебя я ну просто не представлял…

Ты просто опасная! Я серьезно…
Честное слово, искры из глаз!
— Ну что ж, — рассмеялась ты, — в добрый час!
Тогда влюбляйся, пока не поздно…

Внизу, за бульваром, в трамвайном звоне
Знойного марева сизый дым.
А мы стоим на твоем балконе
И все друг на друга глядим… глядим…

Кто знает, возможно, что ты или я
Решились бы что-то поведать вдруг,
Но тут подруга вошла твоя.
Зачем только бог создает подруг?!

Как часто бывает, что двое порой
Вот-вот что-то скажут сейчас друг другу.
Но тут будто черт принесет подругу —
И все! И конец! Хоть ступай домой!

А впрочем, я, кажется, не про то.
Как странно: мы взрослые, нам по семнадцать!
Теперь мы, наверное, ни за что,
Как встарь, не решились бы поцеловаться,

Пух тополиный летит за плечи…
Темнеет. Бежит в огоньках трамвай.
Вот она, наша вторая встреча…
А будет ли третья? Поди узнай…

Не то чтоб друзья и не то чтоб влюбленные.
Так кто же, по сути-то, мы с тобой?
Глаза твои снова почти зеленые
С какою-то новою глубиной…

Глаза эти смотрят чуть-чуть пытливо
С веселой нежностью на меня.
Ты вправду ужасно сейчас красива
В багровых, тающих бликах дня…

А где-то о рельсы колеса стучатся,
Гудят беспокойные поезда…
Ну вот и настало время прощаться… —
Кто знает, увидимся ли когда?

Знакомая, милая остановка!
Давно ли все сложности были — пустяк!
А тут вот вздыхаю, смотрю неловко:
Прощаться за руку или как?

Неужто вот эти светлые волосы,
И та вон мигнувшая нам звезда,
И мягкие нотки грудного голоса
Уйдут и забудутся навсегда?

Помню, как были глаза грустны,
Хоть губы приветливо улыбались.
Эх, как бы те губы поцеловались,
Не будь их хозяева так умны!..

Споют ли когда-нибудь нам соловьи?
Не знаю. Не ставлю заранее точек.
Без нежности нет на земле любви,
Как нет и листвы без весенних почек…

Пусть все будет мериться новой мерой,
Новые встречи, любовь, друзья…
Но радости этой, наивной, первой,
Не встретим уж больше ни ты, ни я…

— Прощай! — И вот уже ты далека,
Фигурка твоя различима еле,
И только два голубых огонька
В густой тополиной ночной метели…

Они все дальше, во мраке тая…
Эх, знать бы тогда о твоей судьбе!
Я, верно бы, выпрыгнул из трамвая,
Я б кинулся снова назад, к тебе!..

Но старый вагон поскрипывал тяжкь,
Мирно позванивал и бежал.
А я все стоял и махал фуражкой
И ничего, ничего не знал…

Сколько уже пробежало лет,
Что, право же, даже считать не хочется.
Больше побед или больше бед?
Пусть лучше другими итог подводится.

Юность. Какою была она?
Ей мало, признаться, беспечно пелось.
Военным громом опалена,
Она, переплавясь, шагнула в зрелость.

Не ведаю, так ли, не так я жил.
Где худо, где правильно поступая?
Но то, что билет комсомольский носил
Недаром, вот это я твердо знаю!

Так и не встретились мы с тобой!
Я знал: ты шагаешь с наукой в ногу,
С любовью, друзьями, иной судьбой.
А я, возвратившись с войны домой,
Едва начинал лишь свою дорогу.

Но нет за тобой никакой вины.
И сам ведь когда-то не все приметил:
Письмо от тебя получил до войны,
Собрался ответить и… не ответил…

Успею! Мелькали тысячи дел,
Потом сирены надрыв протяжный!
И не успел, ничего не успел.
А впрочем, теперь уже все не важно!

Рассвет надо мной полыхал огнем,
И мне улыбнулись глаза иные,
Совсем непохожие, не такие…
Но песня сейчас о детстве моем!

Не знаю, найдутся ли в мире средства,
Чтоб выразить бьющий из сердца свет,
Когда ты идешь по улицам детства,
Где не жил и не был ты столько лет!

Под солнцем витрины новые щурятся,
Мой город, ну кто бы тебя узнал?!
Новые площади, новые улицы,
Новый, горящий стеклом вокзал!

Душа — как шумливая именинница,
Ей тесно сегодня в груди моей!
Сейчас только лоск наведу в гостинице
И буду обзванивать всех друзей!

А впрочем, не надо, не так… не сразу…
Сначала — к тебе. Это первый путь.
Вот только придумать какую-то фразу,
Чтоб скованность разом как ветром сдуть.

Но вести, как видно, летят стрелой.
И вот уже в полдень, почти без стука,
Врывается радостно в номер мой
Твоя закадычнейшая подруга.

— Приехал? — Приехал. — Постой, когда? —
Вопросы сыплются вперебой.
Но не спросила: — Сейчас куда? —
И не добавила: — Я с тобой!

Сколько же, сколько промчалось лет!
Я слушаю, слушаю напряженно:
Тот — техник, а этот уже ученый,
Кто ранен, кого уж и вовсе нет…

Голос звучит то светло, то печально.
Но отчего, отчего, отчего
В этом рассказе, таком пространном,
Нету имени твоего?!

Случайность ли? Женское ли предательство?
Иль попросту ссора меж двух подруг?
Я так напрямик и спросил. И вдруг
Какое-то странное замешательство…

Сунулась в сумочку за платком,
Спрятала снова и снова вынула…
— Эх, знаешь, беда-то какая! — и всхлипнула.
— Постой, ты про что это? Ты о ком?!

Фразы то рвутся, то бьют, как копыта:
— Сначала шутила все сгоряча…
Нелепо! От глупого аппендицита…
Сама ведь доктор… и дочь врача…

Слетая с деревьев, остатки лета
Кружатся, кружатся в безутешности.
Ну вот и окончилась повесть эта
О детстве моем и о первой нежности…

Все будет: и песня, и новые люди,
И солнце, и мартовская вода.
Но третьей встречи уже не будет,
Ни нынче, ни завтра и никогда…

Дома, как гигантские корабли,
Плывут за окошком, горя неярко,
Да ветер чуть слышно из дальней дали
Доносит оркестр из летнего парка…

Промчалось детство, ручьем прозвенев…
Но из ручьев рождаются реки.
И первая нежность — это запев
Всего хорошего в человеке.

И памятью долго еще сберегаются:
Улыбки, обрывки наивных фраз.
Ведь если песня не продолжается —
Она все равно остается в нас!

Нет, не гремели для нас соловьи.
Никто не познал и уколов ревности.
Ведь это не строки о первой любви,
А строки о первой и робкой нежности.

Лишь где-то плывут, различимые еле:
В далеком, прощальном жесте рука
Да два голубых-голубых огонька
В белесой, клубящейся мгле метели…