Алексей Толстой - Том 1. Стихотворения

. . . . . . . . . .
Прости, печальный мир, где темная стезя
  Над бездной для меня лежала,
  Где жизнь меня не утешала,
Где я любил, где мне любить нельзя!
  Небес лазурная завеса,
Любимые холмы, ручья веселый глас,
  Ты, утро — вдохновенья час,
Вы, тени мирные таинственного леса,
  И все — прости в последний раз!

  Ты притворяешься, повеса,
Ты знаешь, баловень, дорогу на Парнас.

. . . . . . . . . .
  Приди, меня мертвит любовь!
  В молчанье благосклонной ночи
Явись, волшебница! Пускай увижу вновь
Под грозным кивером твои небесны очи,
  И плащ, и пояс боевой,
И бранной обувью украшенные ноги…
Не медли, поспешай, прелестный воин мой,
Приди, я жду тебя: здоровья дар благой
  Мне снова ниспослали боги,
  А с ним и сладкие тревоги
   Любви таинственной и шалости младой.

  По мне же, вид являет мерзкий
  В одежде дева офицерской.

Есть в России город Луга
Петербургского округа.
Хуже б не было сего
Городишки на примете,
Если б не было на свете
Новоржева моего.

Город есть еще один,
Называется он Мглин,
Мил евреям и коровам,
Стоит Луги с Новоржевым.

Я верю: я любим; для сердца нужно верить.
Нет, милая моя не может лицемерить;
Все непритворно в ней: желаний томный жар,
Стыдливость робкая-харит бесценный дар,
Нарядов и речей приятная небрежность
И ласковых имен младенческая нежность.

Томительна харит повсюду неизбежность.

. . . . . . . . . .
Краса моей долины злачной,
Отрада осени златой,
Продолговатый и прозрачный,
Как персты девы молодой.

Мне кажется, тому немалая досада,
Чей можно перст сравнить со гроздом винограда.

. . . . . . . . . .
И там, где мирт шумит над тихой урной,
Увижу ль вновь, сквозь темные леса,
И своды скал, и моря блеск лазурный,
И ясные, как радость, небеса?

Утихнут ли волненья жизни бурной?
Минувших лет воскреснет ли краса?
Приду ли вновь под сладостные тени
Душой заснуть на лоне мирной лени?..

Пятьсот рублей я наложил бы пени
За урну, лень и миртовы леса.

  Вакх, Лель, хариты, томны урны,
 Проказники, повесы, шалуны,
Цевницы, лиры, лень, Авзонии сыны,
 Камены, музы, грации лазурны,
  Питомцы, баловни луны,
Наперсники пиров, любимцы Цитереи
 И прочие небрежные лакеи.

Зачем ты, грозный аквилон,
Тростник болотный долу клонишь?
Зачем на дальний небосклон
Ты облако столь гневно гонишь?
. . . . . . . . . .
Как не наскучило вам всем
Пустое спрашивать у бури?
Пристали все: зачем, зачем? —
Затем, что то — в моей натуре!

. . . . . . . . . .
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!»

Вот эту штуку, пью ли, ем ли,
Всегда люблю я, ей-же-ей!

Все мое, — сказало злато;
Все мое, — сказал булат;
Все куплю, — сказало злато;
Все возьму, — сказал булат.

Ну, так что ж? — сказало злато;
Ничего! — сказал булат.
Так ступай! — сказало злато;
И пойду! — сказал булат.

. . . . . . . . . .
Итак, в знак мирного привета,
Снимая шляпу, бью челом,
Узнав философа-поэта
Под осторожным колпаком.

Сей Филимонов, помню это,
И в наш ходил когда-то дом:
Толстяк, исполненный привета,
С румяным ласковым лицом.

. . . . . . . . . .
А князь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы,

Тургенев, ныне поседелый,
Нам это, взвизгивая смело,
В задорной юности читал.

. . . . . . . . . .
С тоской невольной, с восхищеньем
Я перечитываю вас
И восклицаю с нетерпеньем:
Пора! В Москву, в Москву сейчас!
Здесь город чопорный, унылый,
Здесь речи — лед, сердца — гранит;
Здесь нет ни ветрености милой,
Ни муз, ни Пресни, ни харит.

Когда бы не было тут Пресни,
От муз с харитами хоть тресни.

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
  Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! не сякнет водэ, изливаясь из урны разбитой:
  Дева над вечной струей вечно печальна сидит.

Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский,
В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее.

«Вы любите ли сыр?» — спросили раз ханжу,
«Люблю, — он отвечал, — я вкус в нем нахожу».

Я недавно приехал в Коринф…
Вот ступени, а вот колоннада!
Я люблю здешних мраморных нимф
И истмийского шум водопада!

Целый день я на солнце сижу,
Трусь елеем вокруг поясницы,
Между камней паросских слежу
За извивом слепой медяницы;

Померанцы растут предо мной,
И на них в упоенье гляжу я;
Дорог мне вожделенный покой,
«Красота, красота!» — все твержу я…

А когда ниспускается ночь…
Мы в восторгах с рабынею млеем…
Всех рабов высылаю я прочь
И… опять натираюсь елеем…

Вянет лист, проходит лето,
Иней серебрится.
Юнкер Шмидт из пистолета
Хочет застрелиться.

Погоди, безумный! снова
Зелень оживится…
Юнкер Шмидт! честное слово,
Лето возвратится.

Тихо над Альямброй,
Дремлет вся натура,
Дремлет замок Памбра,
Спит Эстремадура!

Дайте мне мантилью,
Дайте мне гитару,
Дайте Инезилью,
Кастаньетов пару.

Дайте руку верную,
Два вершка булату,
Ревность непомерную,
Чашку шоколаду.

Закурю сигару я,
Лишь взойдет луна…
Пусть дуэнья старая
Смотрит из окна.

За двумя решетками
Пусть меня клянет,
Пусть шевелит четками,
Старика зовет.

Слышу на балконе
Шорох платья… чу!
Подхожу я к донне,
Сбросил епанчу.

Погоди, прелестница,
Поздно или рано
Шелковую лестницу
Выну из кармана!

О сеньора милая!
Здесь темно и серо…
Страсть кипит унылая
В вашем кавальеро.

Здесь, перед бананами, —
Если не наскучу, —
Я между фонтанами
Пропляшу качучу.

И на этом месте,
Если вы мне рады, —
Будем петь мы вместе
Ночью серенады.

Будет в нашей власти
Толковать о мире,
О вражде, о страсти,
О Гвадалквивире,

Об улыбках, взорах,
Вечном идеале,
О тореадорах
И об Эскурьяле…

Тихо над Альямброй,
Дремлет вся натура,
Дремлет замок Памбра,
Спит Эстремадура.