Константин Бальмонт - Том 2. Стихотворения

Уж льды в реках прошли,
Звеня в скопленьи тесном,
Уж молнии цвели
На Дереве небесном

А дерево росло,
Во славу Человека,
С ветвей своих, светло,
Роняя медь и млеко.

Роняя чудо-сны,
Основу песнопенья,
С воздушной вышины
Лучистые каменья.

Исполни же теперь,
Перун, слова обета,
Раскрой в темницах дверь,
И выпусти мне лето

Скорей, скорей, Перун,
Что должно, то исполни,
И дай мне звоны струн,
И дай цветы из молнии!

Бог ветров и бурных гроз,
Бог Славян, Перун,
Ты мне дал волну волос,
Золотистых струн.

Струн курчавых, не прямых,
Светлых завитков,
Золотистый дал мне стих,
Много дал стихов.

Бог пожаров между туч,
Грезы огневой,
Ты велел мне: Будь певуч,
В жизни — будь живой.

Влил ты молнии в мой стих,
И сказал мне: — Жги.
Бог пожаров грозовых,
Предо мной — враги.

Бог зиждительных дождей,
Влаги и огня,
В ярком пламени страстей
Не покинь меня.

Дай мне, дан мне взрывов злых
Для журчанья струн,
Местью сделай ты мой стих,
За моих, Перун!

Красной калиной покой свой убрав,
Принеся в него много лесных, стреловидных, как
будто отточенных, трав,
Я смотрю, хорошо ль убрана моя хата,
И горит ли в ней серебро, ярко ли злато.
Все как и нужно кругом.
Мысли такие же в сердце, сверкают, цветятся огнем.
Сердце колдует.
Что это? Что это там за окном?
Дрогнула молния в Небе! Темнеет оно. Heгoдyeт?
Или довольно, что в этом вот сердце пожар?
Ветер прерывисто дует.
Гром.
Гулко гремит за ударом удар.
Длится размах грозового раската.
Светится золотом малая хата.
И, опоясан огнем,
В брызгах, в изломах червленого злата,
В рокотах струн,
Сея алмазы продольным дождем,
В радостях бури, в восторге возврата,
Мчится — Перун.

Змея-Медяница, иначе Медянка,
Год целый бывает слепа.
И пусть перед нею любая приманка,
Она неподвижно-тупа.
Но дивные чары Ивановой ночи
Ей острое зренье дают.
Сверкают змеиные рдяные очи,
Смотри, не встречайся ей тут.
Хоть будь ты одет перед нею бронею,
Бороться, надеяться, брось, —
Она, на врага устремившись стрелою,
Его пробивает насквозь.

Змея-Медяница, что раз только летом
Являет всю силу свою,
Знакома с Перуновым огненным цветом,
Он рдяную любит змею.
В лесу, из гниения гадов зловредных,
Трава-Медяница растет,
И ночью Ивановой, в отблесках медных,
Цвет огненный недруга ждет.
И горе, коль ты, этой чары не зная,
По чаше пойдешь на авось, —
Трава-Медяница, взметнувшись, живая,
Врага пробивает насквозь.

Бог Землю сотворил, и создал существа,
Людей, зверей, и птиц, и мысли, и слова,
Взошла зеленая, желая пить, трава.

Бог Землю сотворил, и вдунул жизнь в живых,
Но жаждали они всей силой душ своих,
И Воду создал Бог! для жаждущих земных

Изрыл Он ямины огромные в земле,
Он русла проложил, чтоб течь ручьям во мгле,
Ключ брызжущий исторг из мертвых глыб в скале.

И птицам, чья судьба близ туч небесных быть,
Кому так свойственно порыв ветров любить.
Велел Он помогать, чтоб все имели пить

Низвергнув с высоты безмерности дождей,
Он птицам повелел нести их в ширь полей,
Уравнивать моря, кропить, поить ручей.

Повиновались все Дождям пришел конец
И лишь была одна, чье прозвище скупец,
Ничтожно-малая, как бы навек птенец.

Скупец чирикнул так. Не нужно мне озер.
Не нужно мне морей. Зачем мне их простор?
На камне я напьюсь. Помочь другим? Вот вздор!

Разгневался Творец, устав скалу дробить.
И в жажде навсегда велел скупцу Он быть.
И вечен писк скупца. Пить, пить, кричит он, пить.

Под дубом под мокрецким,
На тех юрах Афонских,
Сидит Пафнутий старей,
Тридесять старцев с ним.
Двенадесять идут к ним
Девиц простоволосых,
Девиц простопоясых,
Не по-людски идут.
Рече Пафнутий старец:
Кто к нам сии идоша?
Рекут ему девицы:
Все — дщери мы Царя.
Отец наш есть Царь Ирод,
Идем знобить мы кости,
Идем мы тело мучить,
Двенадесять девиц.
Ко старцам обращаясь,
Рече Пафнутий старец:
Сломите по три прута,
И бити станем их.
По утренних три зори,
По три зари вечерних,
Взяв каждый по три прута,
Нещадно станем бить.
К тринадесяти старцам,
К Пафнутию, ко старцу,
Взмолились тут девицы,
В ничто их бысть мольба
Начаша старцы бити,
Их бити, им глаголя:
Ой вы еси, девицы,
Двенадесягь девиц!
Вы будьте, тресуницы,
Вы будьте, водяницы,
Расслабленны и хилы,
Живите на воде
На ней, на студенице,
Вам место, а не в мире,
Вы кости не знобите,
Не мучьте вы тела
В тартарары идите,
Двенадесять проклятых,
Вам в море-океане
И в преисподней быть.
В трясинах, на болотах
Вам место, окаянным.
Недуги, принедуги,
Полунедуги, прочь!

Жить было душно. Совсем погибал я.
В лес отошел я, и Лиха искал я.
Думу свою словно тяжесть несу.
Шел себе шел, и увидел в лесу
Замок железный. Кругом — черепа, частоколом.
Что-то я в замке найду?
Может, такую беду,
Что навсегда позабуду, как можно быть в жизни веселым?
Все же иду
В замок железный.
Вижу, лежит Великан.
Вид у него затрапезный.
Тучен он, грязен, и нагл, и как будто бы пьян.
Кости людские для мерзкого — ложе.
Лихо! Вокруг него — Злыдни, Журьба.
А по углам, вкруг стола, по стенам, вместо сидений, гроба.
Лихо! Ну что же?
Я Лиха искал.
Страшное Лихо, слепое.
Потчует гостя «Поешь-ка» Мне голову мертвую дал.
Взял я ее да под лавку. Лицо усмехнулось тупое.
«Скушал?» — спросил Великан.
«Скушал». Но Лихо уж знало, какая сноровка
Тех, кто в бесовский заходить туман.
«Где ты, головка-мутовка?»
«Здесь я, под лавкою, здесь».
Жаром и холодом я преисполнился весь.
«Лучше на стол уж, головка-мутовка
Скушай, голубчик, ты будешь, сам будешь, вкусней».
В эту минуту умножилось в мире число побледневших людей.
Поднял я мертвую голову, спрятал на сердце. Уловка
Мне помогла Повторился вопрос и ответ.
«Где ты, головка-мутовка?»
«Здесь я под сердцем». — «Ну, съедена значит», —
подумал дурак-людоед,
«Значит, черед за тобой», — закричало мне Лихо.
Бросились Злыдни слепые ко мне, зашаталась слепая Журьба.
В нежитей черепом тут я ударил, и закипела борьба.
Бились мы. Падал я. Бил их. Убил их.
И в замке железном вдруг сделалось тихо.
Вольно вздохнул я
Да здравствует воля, понявшею чудищ, раба!

Все мне грезятся мысли о воле.
Выхожу я из дома сам-друг,
Выхожу я во чистое поле,
Прихожу на зеленый луг.
На лугу есть могучие зелья
В них есть сила, а в силе веселье.
Все цветы, как и быть надлежит, по местам
И, мечту затаив в себе смелую,
Три былинки срываю я там,
Красную, черную, белую.
Как былинку я красную буду метать
Так далеко, что здесь никому не видать,
За шумящее синее Море,
К краю мира, на самый конец,
Да на остров Буян, что в кипящем просторе,
Да под меч-кладенец.
Зашумит и запенится Море.
А былинку я черную бросить хочу
В чащу леса узорного,
Я ее покачу, покачу
Под ворона черного.
Он гнездо себе свил на семи на дубах,
А в гнезде том уздечка покоится бранная,
На лубовых ветвях,
Заклятая, для сердца желанная,
С богатырского взята коня.
Упадет та уздечка, блестя и звеня.
Вот былинка еще остается мне, белая,
Я за пояс узорчатый эту былинку заткну,
Пусть колдует она, онемелая,
Там завит, там зашит, зачарован колчан,
В заостренной стреле заложил я весну.
Трем былинкам удел победительный дан,
И мечта — как пожар, если смелая.
Мне от красной былинки есть меч-кладенец,
Мне от черной былинки есть взнузданный конь,
Мне от белой былинки — мечтаний конец —
Есть колчан, есть стрела, есть крылатый огонь.
О, теперь я доволен, я счастлив, я рад,
Что на свете есть враг — супостат!
О, на этом веселом зеленом лугу
Я навстречу бросаюсь к врагу!