Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

В любви безнравственна победа,
позорен в дружбе перевес.

Кто победит — глядит побито,
как будто в дегте, в перьях весь.

Когда победы удаются,
они нас поедом едят.
Но если оба вдруг сдаются,
то сразу оба победят.

Не хочу быть любимым всеми,
ибо вместе с борьбой в меня
время всажено, будто семя,
а быть может, и все времена.

Не играю с оглядкой на Запад,
не молюсь, как слепой, на Восток.
Сам себе я задачи не задал
вызывать двусторонний восторг.

Невозможно в жестоком сраженье,
руку на сердце положа,
сразу быть и сторонником жертвы,
и сторонником палача.

Продолжаюсь я, всех запутав.
Всем понравиться — это блуд.
Не устраиваю ни лизоблюдов,
ни раскалывателей блюд.

Не хочу быть любимым толпою —
я хочу быть друзьями любим.
Я хочу быть любимым тобою —
и — когда-нибудь — сыном своим.

Я хочу быть любимым теми,
кто сражается до конца.
Я хочу быть любимым тенью
мной потерянного отца.

Под невыплакавшейся ивой
я задумался на берегу:
как любимую сделать счастливой?
Может, этого я не могу?

Мало ей и детей, и достатка,
жалких вылазок в гости, в кино.
Сам я нужен ей — весь, без остатка,
а я весь — из остатков давно.

Под эпоху я плечи подставил,
так, что их обдирало сучье,
а любимой плеча не оставил,
чтобы выплакалась в плечо.

Не цветы им даря, а морщины,
возложив на любимых весь быт,
воровски изменяют мужчины,
а любимые — лишь от обид.

Как любимую сделать счастливой?
С чем к ногам ее приволокусь,
если жизнь преподнес ей червивой,
даже только на первый надкус?

Что за радость — любимых так часто
обижать ни за что ни про что?
Как любимую сделать несчастной —
знают все. Как счастливой — никто.

Да разве святость — влезть при жизни в святцы?
В себя не верить — все-таки святей.
Талантлив, кто не трусит ужасаться
мучительной бездарности своей.

Неверие в себя необходимо,
необходимы нам тиски тоски,
чтоб темной ночью небо к нам входило
и обдирало звездами виски,
чтоб вваливались в комнату трамваи,
колесами проехав по лицу,
чтобы веревка, страшная, живая,
в окно влетев, плясала на лету.

Необходим любой паршивый призрак
в лохмотьях напрокатных игровых,
а если даже призраки капризны, —
ей-Богу, не капризнее живых.

Необходим среди болтливой скуки
смертельный страх произносить слова
и страх побриться —
                                будто бы сквозь скулы
уже растет могильная трава.

Необходимо бредить неулежно,
проваливаться, прыгать в пустоту.
Наверно, лишь отчаявшись, возможно
с эпохой говорить начистоту.

Необходимо, бросив закорюки,
взорвать себя и ползать при смешках,
вновь собирая собственные руки
из пальцев, закатившихся под шкаф.

Необходима трусость быть жестоким
и соблюденье маленьких пощад,
когда при шаге к целям лжевысоким
раздавленные звезды запищат.

Необходимо с голодом изгоя
до косточек обгладывать глагол.
Лишь тот, кто по характеру — из голи,
перед брезгливой вечностью не гол.

А если ты из грязи да и в князи,
раскняжь себя и сам сообрази,
насколько раньше меньше было грязи,
когда ты в настоящей был грязи.

Какая низость — самоуваженье…
Создатель поднимает до высот
лишь тех, кого при крошечном движенье
ознобом неуверенность трясет.

Уж лучше вскрыть ножом консервным
вены, лечь забулдыгой в сквере на скамью,
чем докатиться до комфорта веры
в особую значительность свою.

Благословен художник сумасбродный,
свою скульптуру смаху раздробя,
голодный и холодный, — но свободный
от веры унизительной в себя.

Померкло блюдечко во мгле,
все воском налитое…
Свеча, растаяв на столе,
не восстанавливается.

Рубанком ловких технарей
стих закудрявливается,
а прелесть пушкинских кудрей
не восстанавливается.

От стольких губ, как горький след,
лишь вкус отравленности,
а вкус арбузов детских лет
не восстанавливается.

Тот, кто разбил семью,
к другой не приноравливается,
и дружба, хрястнув под ногой,
не восстанавливается.

На поводках в чужих руках
народы стравливаются,
а люди — даже в облаках
не восстанавливаются.

На мордах с медом на устах
след окровавленности.
Лицо, однажды мордой став,
не восстанавливается.

Лишь при восстании стыда
против бесстыдности
избегнем Страшного суда —
сплошной пустынности.

Лишь при восстании лица
против безликости
жизнь восстанавливается
в своей великости.

Детей бесстыдство может съесть —
не остановится.
А стыд не страшен. Стыд — не смерть.
Все восстановится.

Смерть еще далеко,
а все так нелегко,
словно в гору — гнилыми ступенечками.
Жизнь подгарчивать вздумала,
                                                      как молоко
с обгорелыми черными пеночками.
Говорят мне, вздыхая:
                                        «Себя пожалей»,
а я на зуб возьму полтравиночки,
и уже веселей
                             от подарка полей —
от кислиночки
                         и от горчиночки.
Я легонько кусну
                               лето или весну,
и я счастлив зелененькой малостью,
и меня мой народ
                                 пожалел наперед,
ибо не избаловывал жалостью.
Если ребра мне в драке изрядно помнут,
я считаю,
                  что так полагается.
Меня в спину пырнут
                                  и никак не поймут —
отчего это он улыбается.
В тех, кого зажалели с младенческих лет,
силы нет,
                 а сплошные слабиночки.
Полтравиночки на зуб —
                                          вот весь мой секрет,
и на вырост в земле —
                                           полтравиночки.

Наверно, с течением дней
я стану еще одней.

Наверно, с течением лет
пойму, что меня уже нет.

Наверно, с теченьем веков
забудут, кто был я таков.

Но лишь бы с течением дней
не жить бы стыдней и стыдней.

Но лишь бы с течением лет
двуликим не стать, как валет.

И лишь бы с теченьем веков
не знать на могиле плевков!..

А вы останетесь собой,
когда придете в мир
                                         с трубой,
чтобы позвать на правый бой,
а вам приказ —
                          играть отбой?
Собой
                не сможет быть
                                              любой,
кто сделает отбой
                                       судьбой.
А вы останетесь собой,
когда трубу с чужой слюной
вам подловато всунут в рот,
чтобы трубить наоборот?
Труба с чужой слюною врет.

А вы останетесь собой,
когда с разбитою губой
вас отшвырнут,
                         прервав мотив,
в трубу
            затычку
                            вколотив?
А вы останетесь собой
с набитой сахаром трубой,
когда вас,
                будто на убой,
закормят,
               льстя наперебой,
все те, кто превратить в рабу
хотел бы грозную трубу,
оставив ей
                      лишь «бу-бу-бу»?
А вы останетесь собой,
когда раздрай и разнобой
в ревнивом стане трубачей
и не поймешь порой —
                                         кто чей,
а кто уже давным-давно
с трубой расплющен заодно…

А вы останетесь собой
и под плитою гробовой,
просовывая
                           сквозь траву,
как золотой кулак,
                                трубу?

Трубу
            перешибут
                                соплей,
когда сдадитесь
                                и состаритесь,
А вы останетесь собой?
Если вы есть,
                         то вы останетесь.