Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения
Уанг-Чанг-Линг, Тху-Фу, и царь Китайских поэтов, Ли-Тай-Пе, жили в первую половину нашей эры, а именно в 8-м веке. Ли-Тай-Пе был поэт-бродяга, предпочитавший вольность полей и дороги царскому дворцу.
ОкеанияЯ готовлю в данное время целую книгу легенд, и книгу Мексиканских преданий. Океанийские космогонии, особенно космогонии Черных, как она отобразилась в Австралийских легендах, отличаются необычайною роскошью фантазии и первобытною свежестью. Хочется сказать, что, как Австралийские бабочки самые богатые по узорности и красочности крыльев, так и в Австралийских легендах светят мысли единственные по причудливости мечты, каких нигде не найдешь, – разве в Мексике, с которою эти области Черных имеют странное сродство.
ЭлладаМистические гимны Орфея имеются в чрезвычайно ценном издании Английского ученого Томаса Тэйлора [1787]. Есть современное издание этой книги, перепечатанное Английским Теософским Обществом [Лондон, 1896]. Хорошие издания отрывков, сохранившихся из нежно-медового творчества Сафо, есть между прочим в Италии, с которой ее лик так гармонирует. Например, Л. А. Микельанджело Болонья, 1889.
СкандинавияСкандинавской «Эдде» также мною будет посвящен в «Пантеоне» особый выпуск, равно как Скандинавским народным сказкам.
Нет Норвежца, который не знал бы слов, составляющих «Речи Высокого». И если перед Норвежцем прочтешь наизусть слова Одина о дружбе, Скандинав прослушает их, как слушают псалом.
БретаньКельтийские жрецы, Друиды, были не только вещунами-жрецами, но и духовными возрастителями Бретонского детства и Бретонской юности. Они говорили возрастающим о Звездах, о Луне и Солнце, и учили их мерить Землю Небом, и Небо ставили в звездную связь с Землей.
Загадка и образ – обычный язык Бретонцев. Они мыслят символами. Размер напевный в священных стихах Друидов, или вернее один из размеров излюбленных, троезвучие, третьей повторной рифмой усиливающее мысль и подчеркивающее достигнутую взволнованность чувств. «Ряды» один из наилучших образцов Бретонского поэтического творчества. Распутать все загадки, скрывающиеся в этом песнопении, довольно затруднительно. Делаю, что могу. Причем некоторые истолкования заимствую у собирателя Бретонских народных песен, виконта Эрсара Де-Ля-Вильмарка, в некоторых же совершенно с ним разнствую. Один, Единственный – был верховный бог Друидов. Это был их Отец, Фатум, Судьба. – Два быка – День и Ночь, скорлупа – корабль наших Суток. – Три начала и конца, – в миропонимании Бардов человек рождается и умирает трижды, во свершении полного развития своего человеческого лика во Времени и Пространстве. Дуб в поэзии Бардов означает не только дерево дуб, но и служит символическим означением друида. Три царства Мерлина – друидический Рай. – Счет четыре – Мерлин, ибо Мерлин подарил Бретонцам 13 талисманов, в том числе четыре камня, сводящиеся к одному волшебному камню. Этот талисман переходил по наследству к Армориканским вождям. Если храбрый чуть-чуть касался этого камня, его меч мог рассекать даже сталь. Каждый, кто был ранен таким мечом, умирал мгновенно. Но, если этого камня касался своим мечом трус, его меч тотчас же превращался в пыль. – Пять полос у Земли, – Друидам было известно, сколько частей света. Пять соответствующих эпох. Пять маяков у Сестры нашей, Морской водности. – Младенцы из воска, числом шесть, страшные куклы из воска, употреблявшиеся в старину – и употребляющиеся ныне – в черной магии, для погубления врага. Кто хотел извести недруга томленьем и тоской, тот делал такую куклу, запеленывал ее и отдавал юной девушке. Та носила ее на лоне своем девять месяцев. По истечении их, недобрый священник крестил такого младенца в мельничной воде, при свете Луны, под жерновом. На лбу его писали имя недруга, на спине имя Демона, и заклинанье свершалось. Не означают ли эти шесть восковых младенцев – шесть месяцев года, с парными дополнительными шестью? Руководимые Луною, и воплощая тень сна, – а жизнь есть сон, – они тают, ибо тает воск, и так без конца. Шесть целебных трав у Друидов – белена, самол, вервена, омела, первоцвет, и трилистник. Карлик Бретонской легенды постиг язык всех вещей, когда три капли кипятившегося волшебного напитка брызнули ему на руку, и он поднес палец к губам. Подобно этому и Сигурди, отведав крови убитого им Фафнира, стал понимать язык птиц. Подобные же есть и Русские народные сказки. – Чисто 7 священно у всех народов, и роль его в Космогониях и в размерениях времени общеизвестна. Барды насчитывали семь Стихий: Земля, Вода, Огонь, Воздух, Туманы, Ветер и Атомы. – Восемь – священное число огней. Семь огней поддерживали Друиды в храмах беспрерывно, восьмой же был священный огонь Бель-тан, который они зажигали в Мае, на высотах, в честь Солнца. На Бретонском острове Мон почитали богиню Владычицу владычиц, и у нее было восемь белых священных телиц. – Ряд 9 особенно означителен. Число материнства. Восходящая круговая башня – символ Жизни. На гумне вымолачивают поспевшие колосья, и свежее золотистое зерно открывает собою новую жизнь. Впрочем, в Порз-Кеинане, что значит Гавань Сетований, некогда, около башни приносили в жертву детей. Историческое предание таким образом сливается с естественным символизмом бытия. Корриганы, или Горриганы, суть маленькие гномы и феи Бретонской фантазии. Они танцуют свои пляски у воды, при свете Луны, как Литовские Вандиннии. Кабан – столь же обычный образ в Бретонской поэзии, как медведь и волк в нашей, слон и тигр – в Индусской, или кролик, пума и змея – в Мексиканской. – Ряд 10 и ряд 11 говорят о роковых для Венедов событиях. – 12 – число Зодиака, число годового круговозврата, и символ гибели дней в Году. Черная Корова с белою звездой, проходящая Лес Останков, и пораженная стрелою в грудь, – какой изумительный, первичною силой дышащий, образ завершенного Года! И за этим мажорное торжество звуков и светов, звучащий рог, огонь и гром, ветер и свет, дождь, и ничего, ничего больше. Застывшее в тайне человеческое лицо, и брызнувшие слезы из глаз. И всего страшнее этот обратный путь видений увиденного, это обратное шествие – отшествие рядов, 11,9,7,4,2,1, ничего. Смерть, а до – ничего больше нет. Как будто колдун, в заклинании, вызвал на миг перед взором глядящего двенадцать таинственных призраков, и потом, мановеньем руки, отпускает обратно одного за другим. И снова под Луною равнина пуста.
Гвенк’Глан существовал воистину. Он жил в эпоху борьбы Христианства с религией Друидов. Он был ослеплен своим врагом, предсказал его гибель, и враг погиб. Он глубоко ненавидел Христиан, и предсказал их гибель. В его пророчестве дышет такая сила, как будто не одинокая человеческая душа, а дух Луны или Звезды скорбит здесь.
«Пьяность Солнца и Пляска меча» пелась под стук мечей, в то время как стройные юноши кружились в пляске, и, не прекращая ее, подбрасывали в воздух меч и налету ловили его. Гимн – Лезвию.
Испанские народные песни
Испанец – песня
От речи мы требуем логики, от песни – полета. Речь есть разумное строительство, песня есть срыв и безумие. Неуместны в речи вскрики, в песне хороши все вопли, когда они музыкальны. Взгляните на испанца как на песню – вам все будет понятно в его нраве и в его фантастической истории. У испанца одна только логика – логика чувства, у него одно лишь построение – план войны, которая все разрушает, он весь в порыве, в безумье хотенья. Взглянуть, пожелать, побежать, схватить. Отметить чужое как свое. Завладев, разметать и остаться, как прежде, вольным и нищим. Один лирический взмах.
Испанский язык – самый певучий и красочный из всех европейских языков. Змеино-вкрадчив и внезапно-мужествен. Женски-лукав и рыцарски-прям. Сладок, как скрипка и флейта, а вдруг в нем бой барабанов. Влюбит – и стрелы пускает отравленные. Поцелует – и острым взмахнет лезвием. Такие есть в Мексике цветы – к ним нельзя прикоснуться, не обрезавшись и не исколовшись.
В испанском языке есть вся напевность нежной итальянской речи, но еще в нем чувствуется жгучий ветер, прилетевший из Африки, дикий порыв арабской стремительности, мешающий ему стать изнеженным и вечно напоминающий о битвах. В нем есть также дуновения древнейших иберийских влияний, уводящие нас вовсе от наших дней – к алым зорям и расцветам Атлантиды.
Испанец не похож на европейца. В нем есть что-то, что делает его совершенно иным. Глаза, которые видят, руки, которые берут, воистину берут. Во всем цельность и непосредственность прикосновения. Он душой осязает, как мы осязаем телом. Словами целует. Плывет в пустынных морях испанский корабль, видят матросы остров, женские лица на нем, а где же мужчины? Их нет, и испанец со смехом и детски дивуясь воскликнул: «Mujeres!» – «Женщины!» Кажется, что в том, чтоб так воскликнуть? Ничего и что-то. Ибо вот прошли столетия, а остров этот так и зовется «Женщины», женским остался он островом.
