Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Один урод от педерастии
весь мир пытается спасти,
кому-то негры солнце застили,
кому с жидом не по пути,

кому-то не по нраву азеры,
мне лично русские претят:
поскольку нищие и грязные,
а быть богатыми хотят.

Но эти мелкие различия -
поверьте, люди, ерунда.
Грядёт машинное безличие,
грядёт великая беда.

За все удары и проклятия
нам автоматы отомстят,
сомкнув железные объятия,
задушат всех нас, как котят,

жидов, китайцев, негров, гомиков,
рабочих и учителей.
Мир станет чище и свободнее,
вот только вряд ли веселей.

Так бейся, Витя, с автоматами,
бей таксофоны, пацаны,
круши компьютеры на атомы
в преддверьи будущей войны!

Безалаберный русский подросток
по проспекту, шатаясь, идет,
водянистое клинское пиво
в животе у подростка бурлит,
и подросток бездумно рыгает,
и пускает в штаны шептуна,
и спартаковский красненький шарфик
обсморкал уже и обблевал.
Вот проходит он мимо навесов,
где, озябнув, чучмеки стоят,
он бы им тумаков понавесил,
но — один он, а их целых три.
Злобно думает русский подросток
об ушедших деньках золотых,
когда сердце великой России
не загадила черная тля.
Вспоминаются Минин с Пожарским,
и Потемкин, Таврический князь,
да и Сталин, что сам был чучмеком,
но чучмекам житья не давал...
Что за хрень приключилась c Россией,
почему нас все меньше в Москве?
Почему там, где мрет один русский,
десять черных рождается вдруг?
Это бабы, они виноваты,
не хотят они русских рожать,
а рожают все больше чучмеков
или же не рожают совсем.
Так вот думает русский подросток,
он не чмошник, не бритый скинхед,
за Россию он сердцем болеет,
да и ум он пока не пропил,
понимает он, русским — Россия,
а чучмекам — Кавказ и пески,
а китайцам — Китай, пусть там пашут,
в общем, каждый пусть дома сидит.
Пусть израильский вермахт отважный
бережет от арабов святыни,
наши, русские, в общем, святыни,
значит, всех их, евреев, — туда.
Хоть с евреями та же проблема:
не хотят бабы их размножаться,
и уж даже не полуевреев,
а вообще непонятно кого
признают они там за евреев:
если ты в синагоге докажешь,
что твой пра-пра-прадедушка где-то
хрен случайно порезал себе
или, скажем, размешивал водку
в кабаке для тупых русаков,
то признают тебя там евреем
и кибуцы пошлют охранять.
Русским так генофонд не пополнить:
где набрать нам хотя б пятьдесят
миллионов горластых уродов,
чтоб по-русски болтали они,
чтоб любили бесплатно работать,
когда бьют их под дых сапогом,
чтобы красть на работе умели
и сивуху стаканами пить?
Нет, смекает вдруг русский подросток,
не найти нам резерва пока,
путь спасения нации — в клонах,
мы клонировать русских должны.
Обдрочусъ, обкончаюсь, издохну —
только Родине дам матерьял,
да и как ей не дать матерьяла,
все равно ведь дpoчу каждый день.
В общем, слышишь, Россия, давай-ка,
принимай-ка скорее решенье,
пока герыч и клинское пиво
не добили твою молодежь.

Как долго я живу на свете!
Так долго, что уже опух,
не в смысле том, что очень толстый,
а что нетвердым стал мой дух.

Бывало, раньше на скамейку
присядет дева пред тобой –
и ты уж носишься кругами,
крича, что ты не голубой,

потом неделями звонишь им –
поскольку много их таких –
и вновь твердишь, что в мире мало
не черных и не голубых.

А ныне! Господи ты боже!
Девица глазками шмыг-шмыг,
а ты кривишь печально рожу,
о водке грезя в этот миг.

И лишь напившись вдоволь водки,
к красоткам мыслями спешишь,
но пьяным брезгуют красотки:
болтают, да, а в койку – шиш.

И ты шагаешь через город,
пытаясь к дамам приставать,
и тащишь бабушку-бомжиху
в свою унылую кровать.

А утром, ужасом объятый,
хватаешь из буфета нож,
и тело спящее бомжихи
на части режешь и блюешь.

Знакомый мент мне помогает
куски по моргам распихать,
поскольку он как я несчастен
и любит резать и бухать.

А был бы я горяч и молод,
я б зверств таких не совершал,
и сексуальные вопросы
я по-другому бы решал,

я пел бы песни девам милым,
уподобляясь соловью.
Но баррикада разделила
меня и молодость мою.

Кидайтесь на меня, девчонки,
не бойтесь страшных баррикад,
я только с виду неприступен,
но лечь под вас всегда я рад.

Кого марксисты не сгубили,
того сгубила демократия.
Приковыляв к твоей могиле,
я новой власти шлю проклятия.
Татьяна, где твои объятия?
Ах, как, бывало, мы любили,
открыв шампанского бутыли,
проверить средства от зачатия.

На первый тур мероприятия
всегда Моцарта заводили,
затем включались рокабилли
и металлическая братия.
Ты помнишь: рухнуло распятие
на наши головы. Мы взвыли,
но ту пилюлю от зачатия
испытывать не прекратили.

Мы славно время проводили.
Тогда не раз чинил кровати я,
они из строя выходили
затем, что секс - не дипломатия,
поклоны и рукопожатия
лишь в первый вечер нас томили,
а после... Эх! Денёчки ж были!..
Татьяна, где твои объятия?!

Я хочу писать балладу, потому что скоро лето,
потому что в чёрном небе бьёт луну хвостом комета.
и манто из горностая надевать уже не надо.
Скоро лето, скоро лето, я хочу писать балладу!

Вот пастух придурковатый на прогулку гонит стадо,
мать-и-мачеха желтеет. Скоро лето, как я рада!
Хорошо, что скоро можно будет искупаться где-то,
где завистники не станут обсуждать, как я одета.

Вот я выйду из речушки в брызгах солнечного света,
и ко мне подкатит с рёвом мотоциклов кавалькада,
в чёрной кожаной тужурке, с чёрным шрамом от кастета
чёрный князь мотоциклистов мне предложит шоколада.

Он предложит прокатиться до заброшенного сада,
где срывать плоды познанья можно, не боясь запрета;
он не знает, что зимою начиталась я де Сада,
он не знает про де Сада, он узнать рискует это.

Мы помчимся с диким визгом мимо тихого посада,
и филистеры решат, что вновь у рокеров вендетта,
и когда на мост мы въедем - прыгну я с мотоциклета
и войду торпедой в воду, распугав и рыб и гадов.

И, подплыв к заборам дачным, я увижу сквозь ограду:
одноногий грустный мальчик, ликом ясен, как микадо,
курит трубочку и плачет; в прошлом он артист балета,
у него лицо атлета, у него глаза поэта.

Никто не забыт и ничто не забыто!
И пусть моей жизни исчерпан лимит,
всё так же люблю я тебя, Аэлита,
ярчайший цветок среди всех Аэлит.

Порою, с постели вскочив среди ночи,
я в памяти вновь воскрешаю твой взгляд,
и вновь твои жгучие сладкие очи
о тайнах любви до утра говорят.

Я силюсь обнять твои хрупкие плечи,
я воздух хватаю дрожащей рукой...
Я старый и нервный - а это не лечат,
лишь смерть мне подарит желанный покой,

Какими ты тропами нынче гуляешь,
в каких перелесках срываешь цветы?
Наверное, внуков румяных ласкаешь?
Иль в ангельском хоре солируешь ты?

Зачем же ты мучишь меня, марсианка?!
Зачем моё сердце терзаешь опять?
Зачем ты с упорством немецкого танка
его продолжаешь крушить и ломать?

Зачем твое имя звучит "Аэлита",
зачем оно сводит поэта с ума?
Никто не забыт и ничто не забыто.
Зима. Аэлита. Россия. Зима.