Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Пускай звучит в церквах последних
Глухой хорал, хвалебный гимн,
А я богам не собеседник,
Не сотрапезник всеблагим.

Я только трезвый виночерпий
На грозном пиршестве времен,
Когда вино не на ущербе,
А хлеб по чести поделен.

Я от лица солдат и граждан,
Собравшихся вокруг стола,
Свидетельствую: наша жажда
Всё мирозданье создала.

Вот-вот она сшивает тучи —
И рвет по швам их наверху,
Рассеивает дым летучий
И топчет косную труху.

Пока сверкает радость мира
В граненом нашем хрустале,
Не сотворим себе кумира
Ни в небесах, ни на земле.

Мы сами делаем погоду,
Сдвигаем горные хребты
И никаким слепцам в угоду
Не прячем нашей правоты.

Мы — трудовое поколенье.
Мы вовремя явились в мир.
Нам море было по колени,
По щиколотку был Памир.

Белее белого каленья
В победном пламени ума,
Нам горе было по колени,
По щиколотку — смерть сама.

Вы любите грозу в начале мая,
           Когда в раскатах грозовых
Звучит, рабочих в битву поднимая,
           АПРЕЛЬСКИХ ТЕЗИСОВ язык.

Вы любите грозу в начале мая,
           Когда на сломанных крестах,
Гнездо фашизма черного ломая,
           Войска врываются в рейхстаг.

Вы любите грозу в начале мая,
           В начале юности своей —
Пускай зовет, внезапная, прямая,
           На подвиг ваших сыновей!

Да будет так! Играй, избыток жизни!
           Греми, весенняя гроза!
Ударь дождем и молниями брызни
           В ненасытимые глаза!

Чтоб было что припомнить нам под старость
           На празднике большевиков!
Чтоб только ЭТО в памяти осталось
           На веки вечные веков!

В случайном столкновенье сил слепых,
           В паденье молнии отвесной
Есть только то, что есть, — короткий вспых.
           А что он значит — неизвестно.

Хвостатый змей с косматой головой,
           Осколок белого каленья —
Вот он летит по выгнутой кривой
           От поколенья к поколенью.

Багряный отблеск пляшет на холмах,
           На волнах и на женских лицах.
И топора палаческого взмах
           Сверкает в гибнущих столицах.

И матери, прижав детей, бегут,
           Кротки, безропотны, смиренны…
Но в их ушах навек остался гуд
           Протяжно воющей сирены.

И в их чертах, застывших навсегда,
           Ни осужденья, ни прощенья,
Ни жалобы, ни гнева, ни стыда —
           Одна гримаса отвращенья.

А ты, моя любовь, мой давний друг,
           Ты, Муза, смолоду седая,
Следишь, как жизнь меняется вокруг,
           Землею в землю оседая.

Запишешь ли в графе за упокой
           Стволов поваленных колонны?
Осудишь ли? Забудешь ли, какой
           Валил их вихорь раскаленный?

История! Ты всё забудешь… Ты
           Стоишь с лицом серее пепла
И собственной стыдишься слепоты.
           Как! Ты стыдишься? Ты ослепла?

«Неправда! — отвечает мне она,
           Полна презренья и восторга.—
Мне дальняя дорога суждена,
           Я не слепа, а дальнозорка.

Железный век зенита не достиг.
           Бушуют волны революций.
Твоя тревога, и любовь, и стих
           С их грозным праздником сольются.

И может быть, бесследно пропадут,
           Вниманья моего не тронув.
Еще не взят решающий редут
           Отрядом сильных циклотронов.

Не кончен день опасного труда!
           В цепях созвездий, в арках радуг
Вселенная, как редкая руда,
           Таится глубже всех отгадок.

Она свое инкогнито впряжет
           В двояковогнутую линзу,
И даст оркестр, и факелы зажжет,
           Чтоб справить свадьбу или тризну.

И, звездную материю кроя,
           Не пожалеет матерьяла,
И всё распорет заново… А я —
           Я головы не потеряла.

Я остаюсь на боевом посту,
           Полна восторга иль презренья.
Слепа иль дальнозорка — я расту.
           Но не меняю, точки зренья».

С тобою, время неистовое,
Я жизнь мою перелистываю:

Как ты меня озадачивало,
Иной раз и наудачу вело,

Иной раз и переучивало,
Спиральный подъем раскручивало,

Познание раздвигая мое,
Осталось непостигаемое,

Немереное, несчитанное,
Оружием и защитой моей!

Останься и впредь, неведомое,
Свободою и победой моей!

Хоть оба с тобой немолоды мы,
Сердца наши бьют как молотами,

На крайнем своем пределе вися,
Не спи, торопись, пошевеливайся!

Не дай захиреть, взрывай мой стих
До полной неузнаваемости!

А сверхзвуковую скорость твою
По мере сил я наверстываю.

Что́ дружба!
Тост заздравный, что ли?
Похмелья гаснущего гарь?
Нет, в нашей воле,
В нашей школе
У дружбы есть иной словарь.
Иной словарь, иная слава,
Подземный гул иных корней.
И шапка Шипки двоеглава,
И вся поэзия над ней.

А если вдуматься нам глубже,
Закон поэзии таков,
Что для поэта дружба — служба
В погранохране языков.

Я с меньшим не хочу мириться,
Да будет речь моя тверда!
В моей крови шуми, Марица,
Окровавле́нна, как тогда.
В моей душе плаче вдовица,
Люто ране́нна и горда.

Есть час истории, в котором
Всей грудью дышит человек
И ясно видит над простором
Границы перевальных вех:

Огни биваков, звезды ночи,
Костры родопских партизан…
Из дальней дали чьи-то очи
К его приблизились глазам.

И в млечном утреннем тумане,
Сквозь рассветающую тьму,
Вся — дружелюбное вниманье,
Близка Болгария ему.

И мы друг друга в песне кличем.
И, расстояньям вопреки,
Есть — я люблю И аз обичам[64] —
Два берега одной реки.

На пустой просцениум он вышел,
Взял кифару — и народ услышал
Безутешный стон Орфея-старца,
Что в родимой Фракии скитался
И в тысячелетьях звал всё ту же
Эвридику из посмертной стужи:

«По всему гулял я миру,
Плыл как дым, никем не зрим,
Помню в пламени Пальмиру,
Взятый варварами Рим.
На границе вечной ночи,
У Геракловых столбов,
Океан слепил мне очи,
Исцеляла их любовь.

Скрипки кавалера Глюка
Пронесли меня сквозь ад.
Возникала тень из люка
И звала меня назад.
И царицей мне казалась,
Шелком мертвенным шурша,
И руками звезд касалась
Эта лживая душа.

Там, у шатких скал картонных,
Среди пляшущих блудниц,
В злых корчмах, в ночных притонах
Перед ней я падал ниц.

Полон гибельной отвагой,
Позабыл ее легко,
Разрывал могилу шпагой,
Хоронил Манон Леско.

Так повсюду, где бы ни был,
Я в самом себе носил
Гибель, гибель, только гибель
Да избыток тщетных сил.

Паруса мои вздувались,
Помогал Зевес-Перун,
Злые молнии сдавались,
Лишь бы я коснулся струн.

Облака, деревья, камни
Кланялись мне по пути.
Ноша тяжкая легка мне,—
Но зачем ее нести?»

Милая! Зачем же в мирозданье
Нам одним нет места для свиданья,
Нет костра, нет очага, нет крова?
Вся земля освещена багрово.
Вся жилая часть вселенной в дыме.
Стали мои сверстники седыми,
Разбрелись по кабакам и цедят
Мутный яд, о молодости бредят.
Все младенцы зябнут в колыбели.
Все отцы от горя огрубели.
Корабли недвижно спят на верфи.
В тысячах могил роятся черви.

Только мы с тобой несемся в тучах —
Две звезды бездомных, две падучих,
Два разряда молнии ветвистой, —
Мы несем любовь, а не убийство.

Но опять с тобой мы разминулись
В сутолоке узких этих улиц.
Я искал тебя, а нахожу я
Не тебя, а Собственность Чужую.

И кричу тебе я глоткой хриплой
И ответа жду от немоты:
— Милая! Еще не всё погибло.
Дай мне знак. Откликнись. Где же ты?