Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

Мне проследовать пора бы
Мимо вас к заботам дня,
Но, ребята, ваш кораблик
Задержал сейчас меня.

Он плывет, и крик ваш звонок,
У булыжника — аврал…
Так и Петр, еще ребенок,
С дядькой Зотовым играл.

Подождите, подрастете,
И у вас, как у него,
Будет Яуза и ботик,
Встреча с вольной синевой!..

Накормите ж сталью мускул,
Укрепите волей грудь,
Чтоб пристать к границам русским
Вы смогли когда-нибудь.

Чтобы дух ваш не был связан,
Чтоб иной была пора,
Чтобы пал советский Азов,
Как турецкий у Петра!

И тогда — проходят мимо
Дни, согбенно семеня, —
Вы моей земле родимой
Поклонитесь от меня!

Бестрепетность. Доверчивость руки.
И губы, губы, сладкие как финик,
И пряди, выбившиеся на виски,
И на висках рисунок жилок синих.

И ночь. И нарастание того,
Что называет Пушкин вдохновеньем…
Автомобиль буграстой мостовой,
И световой, метущий тени веник.

И это всё. До капли. До конца…
Так у цыган вино гусары пили.
Без счастья. Без надежды. Без венца.
В поющей муке женского лица,
Без всяких клятв, без всяких «или — или»!

Когда придет пора сразиться
И ждут сигнального платка,
Ты, фехтовальщик, став в позицию,
Клинком касаешься клинка.
За этим первым ощущением
Прикосновения к врагу
Как сладко будет шпагу мщения
О грудь его согнуть в дугу…
Но нет, но нет, не то, пожалуй:
Клинок отбросив на лету,
Я столько просьб и столько жалоб
В глазах противника прочту.
И, салютующий оружьем,
Скажу, швырнув в ножны клинок:
«Поэты, смерти мы не служим, —
Дарую жизнь тебе, щенок!»

Выплывут из дальности муаровой
Волга и Урал.
Сядет генерал за мемуары,
Пишет генерал.

Выскребает из архивной пыли
Даты-светляки.
Вспоминает, как сраженья плыли,
Как бросал полки.

И, носясь над заревом побоищ,
В отзвуках «ура», —
Он опять любуется собою,
Этот генерал.

Нам же, парень, любоваться нечем:
Юность истребя,
Мы бросали гибели навстречу
Лишь самих себя.

Перестрелки, перебежки, водка,
Злоба или страх,
Хрипом перехваченная глотка,
Да ночлег в кустах.

Адом этим только на экране
Можно обмануть.
Любят разжиревшие мещане
Посмотреть войну.

Любят в мемуарах полководцев
Памяти уют,
Ибо в них сражение даетс я,
Как спектакль дают.

Не такою вздрагивают дрожью,
Как дрожал солдат…
Есть и будут эти строки — ложью
С правдой цифр и дат!

Ложью, заметающею зверств и
Одичаний след.
А у нас — расстрелянное сердце
До скончанья лет.

Окно откроем, и не надо
Курить без передышки… Встань.
За ночь бессонную награда —
Вот эта розовая рань.

Вот эта резвая свобода
Порвать любой тревоги счет.
Гудок какого-то завода
Уже на улицу зовет,

И свежесть комнату ласкает…
Смотри-ка — девушка бежит,
Ее торопит мастерская,
Улыбкой взор ее дрожит.

И, как два яблока на блюде
(Горжусь сравнением моим!),
Она несет две спелых груди
Под тонким джампером своим.

Но рано думать о десерте,
Плотским желанием горя…
Кто из поэтов запах смерти
Учуял в зовах сентября?

Он просто лжец! С какой отрадой
Я пью хрустальное вино,
И, право, всё, что сердцу надо,
В глотке смакующем дано.

Юноша, как яблоко, румян,
От родных уплыл за океан.
Жил безвестно он в краю чужом,
Счастье он нашел за рубежом.

Зрелым мужем, весел и богат,
Странник возвращается назад.
Вот и дом. Стучит… Ответа нет…
Вышел потревоженный сосед.

«Где отец мой?» — В ветре шелестит:
«Твой отец на кладбище лежит.
Холмик неоправленный сдвоя,
Рядом с ним и матушка твоя…»

«Где мой брат?» — И голос отвечал:
«Брат твой нищим попрошайкой стал.
Где-нибудь в трущобе, вниз лицом
Он лежит, исколотый шприцом».

«Где сестра?..» — Приезжему сосед
Почему-то медлит дать ответ.
Хлопнул дверью; доплеснула мгла
Черным ветром: «Лучше б умерла!..»

Город черен, грозный город спит.
Рыжий котик возле ног пищит.
Взял зверька под теплое пальто,
А глаза — к звезде. В глазах: «За что?..»

Опустошен, изжеван, как окурок,
И все-таки упорней, чем обет, —
Истрепанный предшественником Нурок:
«The boy is good. The book is very bad».

Зачем ему?.. Чужой язык — что крепость
Сорокалетнему: ее не окружить.
Не иллюзорна ли вся наша цепкость,
С которой мы хватаемся за жизнь?

И думаешь: вот так туберкулезный
Порой себе внушает аппетит,
А смерть уже своей косою грозной
Над согнутой спиной его звенит.

Зловеще нависающего мига
Не отстранить, не выползти из рва,
И нам нужна единственная Книга,
В которой есть об Иове слова.

Щетина зеленого лука
На серой иссохшей гряде.
Степные просторы да скука,
Да пыльная скука везде!

Вращает колеса колодца
Слепой и покорный ишак,
И влага о борозду бьется,
Сухою землею шурша.

И льется по грядам ленивой
Струей ледяная вода, —
Не даст ни растения нива
Без каторжного труда.

Китаец, до пояса голый,
Из бронзы загара литой,
Не дружит с усмешкой веселой,
Не любит беседы пустой.

Уронит гортанное слово
И вновь молчалив и согбен, —
Работы, заботы суровой
Влекущий, магический плен.

Гряда, частокол и мотыга,
Всю душу в родную гряду!
Влекущее, сладкое иго,
Которого я не найду.

Над обрывом, рыж и вылощен,
Иностранец-рыболов.
Гнется тонкое удилище.
«Не с добычей ли? Алло!»

На воде — круги и полосы.
Натянулась леска вкось.
Тусклый голос, скучный голос:
«Понимайте, сорфалось!»

И опять застыли оба мы,
И немую ширь реки
Гладят пальчиками добрыми
Голубые ветерки.

Даль речная как плавило —
Вся из жидкого огня…
Сколько раз судьба ловила
На крючки свои меня!

Сколько раз, как мистер этот,
Эта клетчатая трость
(Знать, крючка такого нету!), —
Сокрушалась: «Сорвалось!»

Но не надо бы бахвалиться —
Похваляться хорошо ль?
Поплавка грозящий палец
Мигом под воду ушел.

И маши теперь удилищем,
Чертыхаясь что есть сил…
Иностранец, рыж и вылощен,
Даже глаза не скосил.