Игорь Чиннов - Собрание сочинений: В 2 т. Т.1: Стихотворения

крестным ходом, средь готики, солнца и пыли — и,
как сказал проводник, в самом сердце Кастилии
мы оставили наши сердца.

Высокая дароносица,
высокий собор искусства!
Слиянье искусства и чувства.
В этой рифме сладостной русской
что-то есть, что к Богу относится.

Да, мы будем помнить
и экстазы Терезы над розами,
и к распятию страстный жест,
и витражи, которые созданы
из образчиков райских блаженств.

Играют пухлые щенки,
Играют нежные котята.
Птенец топорщится лохмато
На линиях твоей руки.

И, черным глазом наблюдая
Возню щенят, возню котят,
Отодвигается назад,
Не зная, что возня не злая.

Над бледно-розовым червем
Сияют капли дождевые,
И мы стоим, с тобой, вдвоем,
Как будто видя все впервые.

И луч на маленьком амуре
В бассейне старом отражен.
На ветке спит хамелеон —
Воздушный змей в миниатюре.

Я помню, я хотел спросить
О смысле жизни, об идее
Всего — но кажется важнее,
Что птенчик очень хочет пить.

Стук-стук-стук, стучатся ветки.
Скучный ветер, поздний час.
Эти белые таблетки
Успокаивают нас.

Вот, растаяли в стакане.
А добавь еще штук семь —
И почти без досвиданий
Успокоишься совсем.

Если друг меня отравит,
То в раю или в аду,
Там, куда меня отправят,
Там, куда я попаду,

Что-то будет. А не будет —
Как-нибудь переживем.
Мертвый ножки не остудит —
Босиком плясать пойдем!

Здравствуй, сонушко-заснушко!
Ну, смелее, дуралей!
Выпьем, душенька-подружка?
Сердцу будет веселей?

Просите, просите защиты!
Глухой, неприветливый мир!
Вернулся ограбленный, битый
Из бара сердитый банкир.

И видит: любовник в постели
Предался беспечному сну.
И руки его захотели
Убить молодую жену.

Убил. Но ведь будет же сниться…
И — липкая краска ножа…
И бросился женоубийца
С тринадцатого этажа.

Летел проклиная, сердито,
Но ждало его торжество:
Он прямо упал на бандита,
Который ограбил его!

Заутра на шумном вокзале
(Ведь ясен преступный мотив!)
Любовника арестовали,
В убийстве его обвинив.

А день был сухой и весенний,
И Ангел Расплаты затих,
Усталый от всех преступлений
И всех наказаний земных.

Когда Адам брюхатил Еву,
Нас даже не было. Но Бог
Нас наказал, поддавшись гневу.
Адам, распутник, чтоб ты сдох.

И вот – с полвека, на работу!
На холоду и в темноте…
Как будто бы в штрафную роту
Свободы ради? Те-те-те!

Да, Богу будто бы угодно
(Что знают книжники о Нем?),
Чтоб мы пришли к Нему свободно
(Хоть и сгибаясь под ярмом).

Бог — всеблагой и всемогущий,
Всеведущий? Зачем Ему
Испытывать меня? (Я в гуще
Смолы кипящей все пойму?)

Мне говорят, что я агностик
(Я этим прозвищем не горд),
И мне показывает хвостик
Худой зелено-черный черт.

Ах, к черту черта! Я три года
Готовлюсь к райскому лучу.
Зачем, о Господи, свобода?
Блаженства светлого хочу!

Все загадки бытия
Мы недавно разгадали.
Дождь и солнце, ты и я.
Над большим кустом азалий
Светит каждая струя.

На асфальт кидай, роняй,
Ливень, светлые медали!

Дождь прошел, и от перил
Тень по мраморному полу.
(Нет, не тень, а только полу-.)
Парус набирает сил.
Красной лапкой зацепил
Желтый листик белый голубь.

Спит зеленая змея
В синеватом ярком иле.
В пышном парке ты и я.
Много далий, много лилий.
Замок в мавританском стиле.

Что ж загадки бытия?
Мы о них совсем забыли.

Свет, сенокос, ветерок —
Помнишь? Июньский? Осенний?
Помнишь – веселый щенок
Лаял: собака на сене.
Весело в мире явлений.

Видишь? — Наводит сирень
Легкую тень на плетень.

Черный теленок, мыча,
Скачет в телячьем восторге.
Свинка в сияньи луча
Ест апельсинные корки.
Черные перья грача
Помнишь на светлом пригорке?

Светлый, задумчивый сад.
Жук переходит дорожку.
Помнишь — галчата галдят?
Две синехвостки глядят
Сверху на черную кошку.

Нет, не о зле и добре
На деревенском дворе!

Мечеть Омара в Ерусалиме –
Как тучный хан в золотистом шлеме
В кафтане, вышитом бирюзой.

А церковь нежная Магдалины
Свои девические воланы
Возносит, радуя белизной.

И охраняет башня Давида
Сон и торговлю пестрого люда
(Город могучих, могучих стен!),

Но уведет от базарных будней
Светлая церковь Молитвы Господней.
(Стань, помолись, не вставай с колен!)

В церкви нарядной Гроба Господня
(Там у мозаик всегда обедня)
Плачет Мария. «Мать, не рыдай…»

Недалеко Вифлеем, где справа
От лавок — храм Рождества Христова.
Мудрых волхвов приводит звезда.

Я не вернусь в Египет, в Абу-Симбел,
Где храмина Рамзеса, дивный символ
Империи, которой больше нет.

Но в Англии, в шекспировском театре
Я поклонюсь бессмертной Клеопатре:
На сердце от нее легчайший след.

Я помню луч на синем скарабее
В Каире, в примелькавшемся музее.
(Да, пирамиды. Помню, да. Закат.)

Египет. Без жрецов, без фараонов.
Песок холмов, песок пустынных склонов.
(Верблюды, Сфинкс. Я помню двух ягнят.)

Я не вернусь в святилище Карнака
И тайного магического знака
Не разгляжу в сиянии луны.

Но я храню на сердце — посмотрите! —
Тот милый облик нежной Нефертити,
Бессмертной фараоновой жены.

Здесь есть дольмены. Но друидов нет,
А я бы повидал друидов.
Солнцепоклонник пел, встречая свет;
Теперь не празднуют восходов.

Друидов нет. Есть миллионы жертв,
Но нет ни жертвоприношений,
Ни пения магических торжеств,
Ни погребальных заклинаний.

Мы бардов слушали в таверне на реке.
Какие скучные баллады!
Сказали нам на гэльском языке,
Что были магами друиды.

А в замках сумрачных, где гулок звук,
Мы не встречали привидений.
Им так наскучило пугать зевак,
Любителей старинных зданий.

Готические лилии у луж —
Аббатство, дождь, и путь к руинам,
И солнце, озарившее витраж,
Уже не видное друидам.

Пестрые домики, узкие улочки.
Двигалась мерно процессия.
Трон кружевной раззолоченной куколки
Пели монахини в честь Ее.

Как разрумянено мелкое личико!
Разве Она — Богородица?
Что ж, заступись и за нас, невеличка,
Нежная вестница Сына, Отца!

Знойная глушь голубой Португалии,
Серые ослики, пыльный дизель.
Как эти люди здесь умирали и —
Верили в вечную жизнь!

Верили в то, что замолит Пресветлая
Темные наши грехи,
Что воссияют у Бога Предвечного
Души, беспечно легки.

Голубь и луч в тишине баптистерия,
В мраморной чаше вода.
Так надоело мое маловерие,
Ангел Хранитель мой… Да?

Карнавальные Офелии,
Все Корделии, Коппелии
С нами знаться не хотели.
Мы на них – плевать хотели,

В небо с ярмарки летели.
В голубой Виолончелии,
В нежно-розовой Свирелии
Собирали асфодели,
На Психеюшку глядели.

А на деле — пили, пели — и,
Ох, устали от вращения
Обветшалой карусели!
(На зверей со скуки сели.
Всё одно – до отвращения.)

Лет так семьдесят назад
Мы лежали в колыбели,
Ангелочками глядели.
Хочется, браток, назад –
С карусели – в колыбели!

А росли, брат – не в Свирелии!
Не в Свирелии. В Метелии.
В нашей грустной Оскуделии.
Чуть душа держалась в теле.
Выжили. И постарели.
С горя песенку свистели
О Психее в черном теле.

Русское словцо на е…
Не тае, брат, не тае.
Зря лечили от печали
Нас на скучном карнавале,
Где Психею затолкали
В суете и толчее.

Вместе дошли до седьмого круга –
А теперь — какой разговор?
Обуревает лучшего друга
Старческий злобный задор.

Все он корит, жужжит, упрекая
Меня в тягчайших грехах.
Словно бы гарпия, фурия какая
Подъемлет пепел и прах.

Чудится ему, что зелием черным
Хочу его извести,
Что сердце его склюю черным вороном
В конце земного пути.

О'кей, бай-бай, прощай, улыбнемся,
Злюка, скажи «изюм».
Мы скоро уснем, уснем, не проснемся,
Зачем этот скучный шум?

Святой блаженствует в экстазе и
Златую осушает чашу,
А нам за наши безобразия
Покажут кузькину мамашу.

Пребольно выпорют бездельников,
Пропишут ижицу — а дальше,
Ой, надававши подзатыльников,
Пошлют куда-нибудь подальше.

В аду, гостеприимной пристани,
Нас черти приютят, наверно,
Но скоро, присмотревшись пристальней,
Пренебрегут высокомерно.

Что ж, посидим над мелкой речкою,
Следя за ангелом крылатым.
Мы не были ни Богу свечкою,
Ни черту кочергой… Куда там!

Ложится свет на листья винограда,
И уплывает горечь и досада.

В саду, где перец, фиги и корица,
Клюет оливку розовая птица.

И пыльный мрамор (лысого Сократа?)
В аллее жив от желтого заката.

А молодая милая туристка
Бежит за белкой, нагибаясь низко.

Козел-сатир таится за колонной,
От времени приятно загрязненной.

И, воскрешая древнюю Элладу,
Туристка превращается в дриаду.

Неплохо бы под этим светлым небом
Стать юношей. Нет, отроком, эфебом.

Не каменным, живым. Родные Музы
Меня спасут от роковой Медузы?

Зеленый скарабей, и черный скорпион,
И ястреб каменный, огромный — Аполлон!

Здесь путь небесных тел исчислил Птолемей
И с ним беседовал зеленокрылый змей.

Средь иероглифов плыла твоя ладья
В темно-зеленый мрак иного бытия.

Здесь правил бог-баран. Священный крокодил
К священной черной кошке с нами плыл.

И большеглазые рабыни — в профиль к нам —
Кормили ибисов, святых, у входа в храм.

А дружелюбный бог (но с головой шакала)
Нас уверял, что смерть — лишь новое начало.

Мы лотос нюхали, и мазью благовонной
Нас отрок натирал, в прекрасное влюбленный.

И в царстве смерти мы — богами становились,
И выходили к нам Изида и Озирис.

Бежал щенок по краю океана
За шестилетним мальчиком, виляя
Счастливым хвостиком. Почти осанна
Была в блаженстве тоненького лая.

Щенок был справа, океан был слева,
И между ними мальчик шестилетний
Бежал в закат вдоль пенного прилива,
И делалось безлюдие заметней.

Вы знаете? И на другой планете,
В галактике далекой и туманной
Вот так же носятся щенки и дети
У берегов другого океана.

Да, так же, так же — ничего не зная
О дальних звездах, грозных и великих,
И не пугает местность неземная
Их — шестикрылых или — шестиликих.

Грех легкомыслия разве простится?
Хочется душеньке в рай попроситься.
(Небо, как терем, как райская птица:
Яркий закат, многокрасочный, длится.)

Много грехов у тебя? Вереница?
Взвыла душа, как на месяц волчица.
Брось, погляди: тишина золотится.
В терем войди, как царева девица.

Видишь: купаются в нежных закатах
Души детей, шалунов плутоватых.
Множество душ, голубых и крылатых,
Реют, прощенные, в Божьих палатах.

Терем в алмазах, сапфирах, агатах.
Только — туда не пускают богатых.
Мы не богатые. В общих палатах
Грелись, тоскуя — в казенных халатах.

Своенравница, затейница, забавница,
Своевольница, Судьба моя, Судьбинушка!
Заиграется, устанет, затуманится –
И куснет меня, драконушко, змеинушка.

А бывает — обернется добрым молодцем,
Подойдет ко мне — царица Шемаханская,
А потом вдруг — печенегом или половцем,
В шапке рысьей или куньей (милость ханская!).

Но слетает слету шапка та косматая,
Говорит Судьба: — Не плачь, сейчас помилую. –
Превращается, гляди, стрела пернатая
В драгоценную Жар-Птицу синекрылую.

Я молю ее: — Судьбинушка, голубушка,
Не ласкай меня так нежно, нежно-бережно,
Дай подольше посидеть у края бережка,
Злая Смертушка презлая, Душегубушка!

Как белые птицы, летали высокие ноты,
И к нам опускались флейтисты с нездешнего неба.
Над пыльной дорогой мерцали следы позолоты,
Как тень Аполлона, как тень лучезарного Феба.

Хрустальная роща блистала над синим заливом,
За старым пророком бежал розоватый ягненок,
И белые кони вослед голубым переливам
Несли золотистых, прекрасных, нагих амазонок.

И полнилось небо конторщиками, продавцами,
Они улетали на радостный остров Цитеру.
Конторские книги махали большими листами,
Сгорая, сияя, волшебно несясь в стратосферу.

И в нежных пейзажах Ватто или Клода Лоррена
Вели хороводы сенаторы и прокуроры.
И туча неслась, в темноте загудела сирена,
А мы отдыхали на ложе богини Авроры.

Убитой было девяносто восемь,
Убийце восемнадцать. Сколько жертве,
Скажите, оставалось жить? Неделю?
Ну а ему? Лет шестьдесят, пожалуй.

Он изнасиловал ее. Старуха
Уж технику любви полузабыла.
Она сама, наверно, удивлялась
Смешному вкусу мальчика смешного.

Мне жаль его. Ее — почти не жалко.
Шел дождь, когда его казнили. Было
Еще темно. Да, то-то и оно-то.
Такие-то дела. И что тут скажешь.

В одну телегу (Пушкин!) «впрячь не можно»
Весь мир (увы!) голодных и рабов.
Телега жизни… Ей не быть порожней:
На ней поклажа из людских горбов.

Веками снился нищим и калекам
Кровавый сон о правде и борьбе.
Но… человек играет человеком,
Пока судьба играет на трубе.

Крик о свободе, то слабей, то гневней,
О равенстве и братстве на века.
Но… проезжают райские деревни,
Как в глупой песне, мимо мужика.

За счастье платил я немалый бакшиш,
А рок, усмехаясь, показывал шиш.

Ну что же! В кармане порой ни шиша,
Блоха на аркане, почти ни гроша,
А все же я верил, что жизнь хороша.

Хватало на хлеб, на коробку сардин,
И можно украсть и понюхать жасмин,
И, главное, сам я себе господин.

Бывало, на юге я крал виноград.
Жевал — и глядел на огромный закат.

Показывал кукиш людскому суду.
Воришка! Еще изловчусь — украду
Бумажку на жительство в райском саду.

Серебряных ложек — не крал никогда.
Блестела не ложка — блестела звезда.

Надо ли было сказать в крематории
О биографии, темной истории?

В траурной рамке, «с глубоким прискорбием…»
Глухо звучал неторжественный реквием.
Что же, душа, — наслаждайся бессмертием.

Мы возвращались туманными рощами.
Скучно паслись беловатые лошади,
Влажно рыжели невзрачные озими.

Надо ли было сказать в эпитафии
Правду о марихуане и мафии?

Жил он, замученный злыми пороками,
Между аптеками и дискотеками,
Между полицией, неграми, греками.

Как надоели убийцы, убитые,
Разные мертвые, быстро забытые!

Мир наступит не скоро
На Земле этой глупой.
На полях Сальвадора
Видят матери трупы.

На родном пепелище,
У сожженного крова
Ночью каждая ищет
Своего дорогого.

Где библейские скалы,
Где ливанские кедры,
Пролилось там немало
Крови теплой и щедрой.

Кровью темной и алой
Матерей и младенцев
Залита Гватемала:
Разве жалко индейцев?

В ночь блаженную мая,
В ночь осенне-сырую
Помолчим, вспоминая
Мировую Вторую.

Ночью в приморском саду
Пальмы, темнея, шумят.
Нет, не пророчат беду,
Нет, не пророчат утрат.

Жалко, что я не найду
Бледных, далеких Плеяд.
Только большую звезду
В мареве облачных гряд.

Двое подходят к пруду.
Странно: Христос и Пилат.
Двое бродяг на ходу
Спорят: Платон и Сократ.

Помню, бывало в бреду:
В чаше — вино или яд?
Кажется, в прошлом году
Видел я небо — и ад.

Чаша с цикутой. – Гряду!
Стражники, темные, спят.
Ночь в Гефсиманском саду.
Мускулы римских солдат.

Семь густых, высоких струй фанзди
Семь полупрозрачных привидений?
Лучше – души ланей и оленей,
Обитателей Альдебарана?

Кипарисы белые в метели?
Или семь оживших сталагмитов?
Или ризы светлые надели
Семеро танцующих джигитов?

Нет. Протуберанцы на Сатурне?
Нет их. Или ангелы и арфы?
Ангелы, я думаю, лазурней.
Но не пляска фурий или гарпий?

Нет, сравните с тем, кто добродушней.
Скажем: души нежные дельфинов
Пляшут под напев арабских джиннов
(Чем загробней, милый, тем воздушней).

Глупости. Но пусть другой напишет,
Что мечтам и струям есть граница,
Что, взлетев, приходиться спуститься,
Что нельзя, нельзя подняться выше.

Блеск и трепет. Может, символ рая?
Не струится, кажется, нирвана?
Забавляйся, Муза, созерцая
Светлое движение фонтана.

Пути, дороги. В Падуе Антоний,
В Толедо Греко, херес и паэлла.
И пестрой толчеей воспоминаний
Разбуженная память зазвенела.

Венеция. Фантастика собора.
Пел хриплый гондольер «О соле мио».
Мы пробовали петь «Санта Лючия»
И ели спрута алла маринара.

Над Альказаром посветлела туча.
Я помню башни в предзакатном свете,
И холодок узорчатой мечети,
И в кабачке холодный суп гаспачо.

И в сутолке Латинского квартала
Сорбоннского студентика-индуса
Веселая датчанка обучала
Искусству не пьянеть от кальвадоса.

А в Риге запах русского трактира,
На чайнике пунцовые пионы
И пирожок с капустой, отраженный
В сиянии большого самовара.

И как в кино, мгновенной сменой кадров
Покажет память многое другое:
И блеск берез, и тени старых кедров,
И римский день в полупрозрачном зное.

Мимо мумий! Мимо мумий! Мимо мумий!
(Трупов!.. Размалеванных матрешек!)
Мы прошли, мрачнея от раздумий,
В легкий мир фарфоровых пастушек.

И в гирлянды нежные вплеталась,
В тонких пальцах розовела роза.
Беленькой овечкой забавлялась
Милая распутная маркиза.

Над японской нежной панорамой
Соловей нефритовый защелкал.
Между лотосом и хризантемой
Был закат из розового шелка.

И ценя изящные искусства,
Мы прошли в нарядный зал распятий.
Там рубины осыпали густо
Тернии — и раны у запястий…

…Как могли ту кровь, тот пот, те муки
В золото оправить ювелиры?
Как могли художники тот ужас
Превращать в картины и скульптуры?

Бог в музее… Все-таки печальней,
Что замученный Спаситель мира
Украшает розовые спальни,
Заменяет пухлого амура.

Вы говорили нам, что если Бога нет,
В двойном небытии Вы все же с Ним сольетесь.
Любовь к Нему. О да. И лучше Ваш ответ
На смерть, чем плакать, о душе заботясь.

С Ним — даже если нет Его. В небытии —
Двойном. Паскаль, и Киркегор, и Достоевский
Могли сказать так. Да. Но с мудростью змеи
Поверим, как они — нет, не по-детски, —

В бессмертие! Мне снилось: «хор светил»;
К своей звезде, голубоватой Веге,
Стремится светлый дух, который был
Владимиром Васильевичем Вейдле.

А может быть – туда, к родным местам,
Где желтая сыреет штукатурка,
Невидимый, идете по мостам
Былого пушкинского Петербурга.

Но вероятнее, что Вы перенеслись
В любимые свои пейзажи кватроченто,
Где тонкий, стройный, острый кипарис,
Холмы, ручей голубоватой лентой,

Оливы, пинии, дворцы. Далекий вид,
Голубизна – и Бог на небосводе,
И белый ангел над леском летит,
И белый Голубь реет и нисходит.

В кафе «У Денизы» нас было трое:
Ирина Одоевцева, Вы, я.
И вы читали стихи о Трое
И что не будет небытия.

Я плохо помню строфу о Гомере.
Был вечер, Париж, бульвар Распай.
И я завидовал Вашей вере,
Что души бессмертны, есть Бог и рай.

Уже полгода, как нет Вас на свете.
Есть то кафе, каштан, Монпарнас.
Афина в шлеме на древней монете,
Мной привезенной, бессмертней Вас?

Я в Греции был. Я не видел Трои.
Не мчался на битву Алкивиад.
Не Одиссей валялся на зное
У опрокинутых колоннад.

Но… мир Одиссеи, мир Илиады…
Солнечный диск метал дискобол.
Рыже-багряный лист винограда
Трогал, играя, легкий Эол.

Над горным обрывом мелькнула серна,
В долине шли овцы и пастухи…
Это голос Ваш, глуховато, мерно
Скандирует греческие стихи?

…Над Люксембургским садом сияя,
Как над Акрополем, как тогда,
Круглится месяц. Нет — мяч Навзикаи!
А души — бессмертны. Бессмертны, да?

Я разломил китайское печенье
С билетиком внутри; мудрец Конфуций
В нем заповедал: избегай эмоций
И презирай житейское волненье.

Мне китаянка подала чоп-суи
И вонтон суп – китайские пельмени –
И про билетик пискнула, что всуе
Всегда и всюду избегать волнений.

И я задумался о смысле жизни
И что такое время и пространство
И долго шел осенней ночью поздней
По улице уныло-протестантской.

И вдруг я оказался, легче ваты,
В китайском умозрительном пейзаже.
Под узловатой веткой угловато
Серела цапля, тонкая, на страже.

И водопадом низвергалась ива,
В зеленом камыше пестрела утка.
На озере не колебалась лодка,
В которой я задумался лениво.

Сокрыла цаплю синяя прохлада,
Плод размышлений оказался горек.
Мы навестили фанзу, где у входа
Светился темно-розовый фонарик.

А выйдя из нее, опять предались
Игре трансцендентальных медитаций,
И показал логический анализ,
Что сердце мира стало синей птицей.

Мы давно отдыхаем
На чужих берегах.
Здесь, над пальмовым раем,
Мой развеется прах.

Нет, какое там горе?
(Ельник, холмик, снега?)
Увезут в крематорий,
Да и вся недолга.

Ни тоски, ни обиды.
Не вернемся домой.
Падай с неба Флориды,
Пепел серенький мой!

Нет, какие могилы?
(Галка, осень, дожди…)
На Ваганьковском, милый,
Не позволят, не жди.

Что ж, ничуть не обидно:
Ведь в могиле темно
И березок не видно,
И не все ли равно?

Я с тобой не поеду
В голубую Тоскану.
По остывшему следу
Возвращаться не стану.

Помню двух флорентинок —
И сестер их в Уффици.
Где кончается рынок,
Там хотел я родиться.

Как пестра Санта Кроне!
Как прохладна Капелла!
Микеланджело: тело,
Утомленное, Ночи.

Мощь и строй синьории,
Пестрота кампаниле.
Мы о чем говорили?
О тебе, о России.

Вход в прохладную казу,
Купол, свет, черепица.
Мне хотелось там сразу
Умереть и родиться.

– Ты Микки Мауса не признавал. Ты говорил:
— Таких существ на свете нету. –
Мой семилетний друг, скептический зоил,
Постранствуй по другому свету!

Твой простодушный ум, твой простодушный смех…
Ты не подозревал, что в той, загробной жизни
Ты встретишь существа еще страннее тех,
Которые придумал Дизни.

Ты не подозревал, что сам Иеронимус Босх
Не мог вообразить невероятных тварей,
Какими населил не Вельзевул, а Бог
Свой светлозвездный бестиарий,

Что даже на Земле есть мириад существ
Необычайней, чем мышонок Микки.
Но что Земля? Что ад? Теперь — ты житель мест,
Где светят ангельские лики.

Не веря ни в какое перевоплощение,
Поэт молился: сделай милость,
Чтоб это маленькое недоразумение
Благополучно разъяснилось!

Ты на меня наслал болезни — но зачем они?
Не надо. Исцели поэта,
Чтобы успел он спеть Тебе свои Те Deum'ы
Вот в этой жизни, в теле этом!

Я знаю, жизнь моя висит на тонкой ниточке.
Удушье. Отворяю окна.
Но даже кровь моя стучит почти ямбически,
Четырехстопно, семистопно!

О, дай мне срок из слов «любовь»,
и «кровь», и «пение»,
А также из любви и крови
(И тра-ля-ля), — о, дай создать стихотворение
Прекрасней райских славословий!

Существа из далеких галактик
С нами выпьют на ты, я уверен,
И по-русски споют нам про чубчик,
Кучерявый, с прононсом просвирен,
Как советовал Пушкин-арапчик.

Уроженцы кометы Галлея
Обожают святая Россия.
Им сказали в Святом Ленинграде,
Что поют при церковном обряде
Про китайца в саду, в огороде.

А в созвездии Пса, где не лает
Каждый третий, проверено всеми:
На Руси при царе Николае
Проживали в Москве и Батуми
Люди с пёсьими все головами.

И турист из Большого Шакала
Знал: Москва при царе состояла
Из одной деревянной матрешки.
Потому-то она и сгорела.
Но пришел царь Сталтан или Мушкин
И построил две новых матрешки.

Был освещен торжественный фасад
Парижской оперы. И был высок, велик
Триумф крылатых Муз, божественный парад.
Я помнил те венки, простертые в закат,
И надпись «Poesie Lyrique».

Я жил в Париже целых восемь лет,
Уехал тридцать лет тому назад.
Там жили русские поэты. Больше нет
В живых почти ни одного. Конь Блед
Умчал их в тот, небесный вертоград?

В землице Франции они лежат.
Они писали русские стихи.
Они из-за кладбищенских оград
Кивают мне: — Хотелось бы, собрат,
В Россию… А? Да где ж: дела — плохи.

В землице русской? У березок, в ряд?
Нет, вряд ли. И мечтать напрасный труд,
Что наши трупы въедут в Петроград
(Что бронзовые Музы осенят
Храм Эмигрантской Лирики?). Капут.
А вот стихи — дойдут. Стихи — дойдут.