Уильям Вордсворт - Избранная лирика
МАЙКЛ
Пастушеская поэма[42]
Когда, свернув с наезженного тракта
В ущелье Гринхед, вы ступить решитесь
Чуть дальше в глубь его, где своенравный
Бурлит поток, дороги крутизна
Вас отпугнет сперва: громады скал
Воздвигнутся такой стеной надменной!
Но — в путь смелей! Над бурным тем ручьем
Они потом расступятся и взору
Откроют потаенный тихий дол.
Жилищ людских там не видать; лишь овцы
Пасутся редкие на горных склонах
Да в поднебесье коршуны плывут —
Воистину глубокое безлюдье.
И я б не стал вам докучать рассказом
О той долине — но одно в ней место
Легко б могли тогда вы миновать
И не заметить: грубых камней груду,
Что высится на берегу ручья.
Своя у них история; чудес
И тайн в ней нет — однако ж можно, право,
С ней не без пользы время скоротать
У очага или в тени платана.
Она одна из первых тех легенд,
Каких слыхал я отроком немало,
О пастухах. Уже тогда любил я
Сих странников нагорий — но, увы,
Любил не ради них самих, а ради
Долин и круч, служивших им приютом.
И вот юнца, что убегал от книжек,
Но к кроткому и властному внушенью
Природы не был глух, простая повесть
Впервые научила сострадать
Несчастию не своему — чужому
И размышлять, пускай еще невнятно,
О тех страстях, что правят человеком,
О сердце и о жребии его.
Я эту повесть вам перескажу —
Она, надеюсь, по сердцу придется
Немногим тем, кто сердцем чист и прям, —
И тем еще, другим, — с каким волненьем
Я думаю о них! — поэтам юным,
Что, в свой черед поднявшись к этим долам,
Меня заменят в них, когда уйду.
В долине Грасмир жил во время оно
Пастух; он звался Майклом. Тверд душой,
Несуетен, в кости широк и прочен,
Он до седых волос сумел сберечь
Недюжинную силу, ясный ум,
Сноровку; был на труд любой горазд,
А уж в своем-то ремесле пастушьем
Знал толк, как ни один овчар вокруг:
Знал, что несет с собою каждый ветер,
Любой его порыв; другим, бывало,
Еще и невдомек, а он уж слышал
Подъятый южным ветром гул подземный,
Как плач волынки дальней за холмом.
И вспоминал он про свои отары,
И приговаривал, сбираясь в путь:
"Вот ветер мне и задает работу!"
Досужих странников торопит буря
Искать укрытья — а его она
Звала на склоны гор, и сколько раз он
Один бывал там в самом сердце мглы,
И чередой неслись над ним туманы.
Так жил он добрых восемьдесят лет.
И жаль того мне, кто решит поспешно,
Что он на эти скалы и ручьи
Взирал лишь с безучастием привычки:
Зеленый дол, где так легко и вольно
Дышалось пастуху; крутые склоны,
Исхоженные вдоль и поперек
Ногою твердой, — сколько в этих книгах
Хранилось памяти о днях нужды
И днях забот, о радостях и бедах,
О тварях бессловесных, коих он
Спасал, кормил, сгонял под кров надежный, —
И трудный, честный свой считал барыш.
Так диво ли, что горы, долы эти
Свой вечный знак на нем напечатлели,
Что он их безотчетною любовью
Любил, как жизнь свою, — как жизнь саму?
Не одиноко дни его текли.
Их с ним делила верная подруга,
Жена достойная, в годах почтенных,
Хоть Майкла и на двадцать младше лет.
Бодра, жива, всегда в трудах по дому —
Воистину душа его; две прялки
Резьбы старинной были у нее:
Для шерсти — погрубей, для льна — потоньше;
Коли одна смолкала, то затем лишь,
Что наставал черед жужжать другой.
И был еще в семье, на радость им,
Сынок единственный; судьба его
Послала им, когда все чаще Майкл
Стал намекать, что стареется он, —
Уж, мол, стоит одной ногой в могиле.
Вот этот сын да две овчарки верных
(Одной так вовсе не было цены)
И составляли весь их круг домашний.
А что до трудолюбия, семейство
Давно в пословицу вошло окрест.
Когда с закатом дня отец и сын
Под кров родной с нагорий возвращались,
Они и тут не складывали рук.
Так вплоть до ужина; тогда они
За чистый стол садились, где их ждали
И сытный суп, и свежий сыр домашний,
И с молоком овсяные лепешки.
Кончался ужин — Люк (так звался сын)
Со стариком отцом себе искали
Занятье, чтобы не сидеть без дела
У очага: расчесывали шерсть
Для матушкиных прялок, поправляли
Косу, иль серп, иль цеп, иль что придется.
Лишь за окном смеркаться начинало —
Под потолком, у кромки дымохода,
Что сложен был на грубый местный лад
И затенял огромным черным клином
Полкомнаты, мать зажигала лампу.
Нелегкую светильник древний сей
Нес службу, не в пример иным собратьям.
От сумерек до ночи он горел,
Бессменный спутник всех часов несчетных,
Что здесь текли и складывались в годы,
На лицах этих тружеников честных
Встречая и с уходом оставляя
Коль и не радости беспечной блеск,
То ровный свет надежды терпеливой.
Так Люку минуло осьмнадцать лет,
И так они сидели каждый вечер,
Отец и сын, под старой верной лампой,
А мать все знай свою крутила прялку,
И полнился весь дом в тиши вечерней
Как бы жужжаньем летней мошкары.
Свет этой лампы славен был окрест
Как символ жизни честного семейства.
К тому же дом их, надобно сказать,
Стоял отдельно на холме отлогом,
Откуда взгляд свободно простирался
Во все пределы: в глубь ущелья Исдейл,
К нагорьям Данмейл-Рейза, к деревушке,
Ютившейся близ озера. И все,
Кто жил в долине той, и стар и млад,
По этому немеркнущему свету
Прозвали дом Вечернею Звездой.
Вот так проживши многие года,
Пастух, конечно же, любил супругу,
Как самого себя; но сердцу Майкла
Еще дороже был их сын желанный,
Их позднышок. Тут не инстинкт один
Был властен, не слепая нежность крови:
Бесценнее всех прочих благ земных
Дитя, что нам на склоне наших дней
Даровано; оно с собой несет
Надежду сердца и волненье мысли,
Нежданный сил прилив, — все то, на что
Скупей становится природа наша.
Не описать, как он любил его,
Души своей отраду! Как умело
Малютку нянчил он, справляя с ним
Заботы чисто женские, — не только
Потехи ради, как мужья иные,
А терпеливо, с ласковой охотой;
И колыбель его качал так нежно,
Как лишь способна женская рука.
А в пору чуть поздней, когда малыш
Лишь только-только вылез из пеленок,
Любил суровый, нелюдимый Майкл,
Чтоб был пострел всегда перед глазами, —
Трудился ль сам он в поле иль склонялся
Над связанной овцой, пред ним простертой,
Под древним дубом, росшим одиноко
У хижины, — густая тень его
От солнца укрывала стригаля,
За что он и зовется по сю пору
Во всей долине Сгригалевым Дубом.
И там, в тени прохладной, в окруженье
Серьезных и живых ребячьих лиц,
Майкл только что и мог шутливо-строго,
С укором нежным взглядывать на сына,
Коль за ногу овцу хватал шалун
Или ее, лежавшую покорно
Под ножницами, возгласом пугал.
Когда же с Божьей помощью малец
Стал пятилетним крепышом и щеки,
Как яблочко, румянцем налились,
Майкл срезал крепкий прут в подлеске зимнем,
Железом рукоятку оковал —
По всем статьям пастуший посох вышел.
С орудьем этим у ворот овчарни
Иль на пути к расщелине наш страж
Теперь вставал, чтоб придержать овец
Иль завернуть их. Вам, конечно, ясно,
Что делу сей подпасок, сам с вершок,
То ли подмогой был, то ли помехой.
И оттого ему не так уж часто
Отцова доставалась похвала —
Хоть и старался он, что было сил,
Пуская в дело, как овчар заправский,
И посох свой, и властный взгляд, и голос.
Но вот сравнялось Люку десять лет,
И он теперь уж грудью мог встречать
Напоры горных ветров; ежедневно
С отцом на равных отправлялся он
На пастбища, не жалуясь, что путь
Тяжел и крут. И надо ль говорить,
Что Майклу упованья лет былых
Еще дороже стали? Что от сына
Шли токи чувств и будто прибавляли
Сиянья солнцу и музыки ветру?
Что ожил сердцем вновь седой овчар?
Так под отцовским оком мальчик рос —
И к восемнадцатому году стал
Родителю надеждой и опорой.
Но вот однажды в тихий мир семейства
Пришла беда. Задолго до тех дней,
О коих речь теперь веду я, Майкл
Дал поручительство свое за ферму
Племянника; хозяин работящий
Племянник был, в достатке жил надежном.
Но грянула нежданная гроза:
Он разорился; предписанье вышло,
Чтоб поручителю покрыть убытки.
То тяжкий был удар для пастуха:
Доход его и так-то невелик,
А тут отдай едва ль не половину.
И показалось в первый миг ему,
Что горше не бывает испытанья,
Хоть думал прежде: уж в его-то годы
Привычен к испытаньям человек.
По размышленьи же, собрав все силы
Души, чтоб заглянуть беде в глаза,
Решил он было, что продать придется
Наделов отчих часть, но сердце в нем
Вновь дрогнуло, и он на третье утро
Сказал жене: "Послушай, Исабел.
Весь век на этих землях гнул я спину,
И не сказать, чтоб милостью Господь
Нас обделил на них; а попади
Они в чужие руки, — видит Бог,
Я не найду покоя и в могиле.
Тяжел наш крест. Уж я ль не был в труде
Чуть ли не солнца на небе прилежней?
А вот, выходит, прожил лишь в разор
Семье своей, седой глупец. Плохой
Был родственничек тот — и выбор сделал
Плохой, коль нас обманывал; да хоть бы
И не обманывал: ужели мало
Других, кому намного был бы легче
Такой урон! Простим ему. Но лучше б
Язык отсох мой, чем такое молвить.
Но не к тому я начал речь вести.
Надежда есть еще. Придется Люку
Покинуть нас с тобою, Исабел.
Не быть земле в чужих руках. Свободной
Останется она и впредь; свободно
Владеть он будет этою землей —
Как вольный ветер, что шумит над нею.
У нас, ты знаешь, есть свояк-купец.
Он пособит нам — при его достатках.
Вот Люка мы и снарядим к нему;
С его подмогой и своей сноровкой
Он заработком скорым возместит
Убыток наш и снова к нам вернется.
А здесь ему что толку оставаться,
Когда кругом, куда ни обернись,
Лишь беднота одна?"
Старик умолк,
И молча рядом Исабел сидела,
А мыслью унеслась в года былые.
Вот Ричард Бейтман, думалося ей:
Был приходским сироткой; для него
На паперти соседи собирали
Монетки, а потом купили короб
И мелочь всякую к нему — вразнос.
Тот с коробом до Лондона добрел,
А там купец сыскался сердобольный,
Смышленого приметил паренька,
На службу взял и за море послал
Приказчиком в делах своих торговых.
Тот нажил там несметные богатства
И бедным щедро жертвовал из них,
В приходе же своем родном часовню
Построил, пол в ней мрамором устлал,
Что тоже прислан был из стран заморских.
Прикинула все это Исабел,
И просветлело доброе лицо.
А Майкл, довольный, так закончил речь:
"Что ж, Исабел! Три дня мне эти думы
Заместо хлеба были и воды.
Не все пропало; ведь осталось нам
Намного больше. Эх, вот стать бы только
Чуть помоложе! Но надеждой Бог
Не обошел нас. Собирай-ка Люку
Одежу лучшую; купи, что надо,
И не сегодня-завтра в добрый путь!
Уж коль идти, так чем скорей, тем лучше".
Так Майкл закончил речь и с легким сердцем
Пошел на поле. Принялась хозяйка
Сбирать сыночка в дальнюю дорогу —
Ни днем ни ночью не смыкала глаз.
Но все ж была воскресной передышке
И рада: ведь подряд две ночи Майкл
Уж больно беспокойно, тяжко спал.
А утром встали — сердце ей шепнуло:
Грызет его тоска. И ввечеру,
Оставшись с сыном, мать к нему присела
И молвила: "Не уходи, сынок.
Ведь ты один и есть у нас. Случись
С тобою что — кого нам будет ждать,
Кого жалеть? Не уходи, родимый.
Коль ты отца покинешь, он умрет".
Ее утешил юноша. Она же,
Как поделилась страхами своими,
Так ровно полегчало на душе.
И славный ужин собрала под вечер,
И все втроем они за стол уселись,
Как дружная семья под Рождество.
С утра же снова закипели сборы,
И всю неделю радостью светился
Их дом, как роща в майский день, — а тут
И весть от свояка к ним подоспела.
Сей добрый человек им обещал,
Как о родном, заботиться о Люке, —
Пускай-де без опаски посылают.
Раз десять было читано письмо,
Мать понесла его прочесть соседям,
И не было во всей земле английской
Счастливей юноши, чем гордый Люк.
Вернулась Исабел, и Майкл сказал:
"Что ж, завтра и в дорогу". Тут хозяйка
Запричитала, что в такой-то спешке
Они, уж верно, что-нибудь забудут,
Но, поворчав, смирилась под конец,
Да и у Майкла отлегло от сердца.
На берегу шумливого ручья
В ущелье Гринхед Майкл уже давно
Задумал для овец загон поставить.
Еще до вести о своей потере
Он натаскал туда камней; они
Сейчас лежали там нестройной грудой.
И Люка он в тот вечер к ним привел
И так сказал: "Сынок, меня ты завтра
Покинешь. С переполненной душою
Я на тебя гляжу; ты для меня
Надеждой был с рожденья твоего,
И каждый новый день твой был мне в радость.
Хочу сейчас я кое-что сказать
Тебе о нас двоих, о наших жизнях;
А ты об этом вспомни на чужбине —
Хоть, может, речь пойдет и о вещах,
Тебе неведомых. Лишь ты родился,
Так двое суток кряду и проспал, —
С младенцами частенько так бывает, —
И твоего отца благословенья
Витали неотступно над тобой.
День проходил за днем, а все сильнее
Тебя любил я. Всех гармоний слаще
Мне был твой первый бессловесный лепет,
Напев дремотный твой у материнской
Груди. Шли месяцы; мне приходилось
Их проводить на пастбищах, в долинах —
Не дома; а иначе б я, наверно,
Тебя с коленей не спускал своих.
Но мы ведь и играли вместе, Люк.
На склонах этих разве не играли
И молодость и старость в нас с тобой?
И отказал ли я тебе когда
Хоть в малом удовольствии ребячьем?"
Был Люк душою мужествен и тверд,
Но тут он разрыдался. А старик
Взял за руку его и мягко молвил:
"Не плачь, сынок. Не надо. Я уж вижу:
Не стоит мне об этом толковать…
Коли и впрямь во всем я был хорошим
Тебе отцом, то так велел мне долг —
&nb
